А дальше вдруг на сцене появился говорящий ворон, и девушка вернулась, сменив рубашку и цветастые турецкие штаны на платье, и колесо веселого гаданья покатилось по толпе под смех и чей-то недовольный ропот: цыгане, мол, еще и не то могут, но ведь никто ж тебя не заставлял; понравилось — монетку брось, а коль не веришь, так и не надо! Рыжий парень и сам не заметил, как его ладонь оказалась у девушки в руке.
А там — замолчала толпа.
Горбун подошел поближе. С вопросом тронул танцовщицу за плечо. Та отмахнулась: «Погоди!» — и потянула с лица повязку. Глаза у нее оказались глубокие и темные, с искринкой, цвета кожуры спелого ореха, и взгляд их почему-то был тревожен.
— Жуга? — переспросила она.
— Да, — тот кивнул. — А тебя зовут... — Он прищурился. — Линора?
— Ты...
— Что?
— Но тебя... ведь нет... там... — беспомощно проговорила та и подняла ладонь к виску. — Сегодня... не могу...
Ноги ее подломились, и девушка медленно осела на песок.
Толпа изумленно ахнула.
Горбун и назвавшийся Жугой рыжий странник одновременно метнулись вперед, подхватывая падающее тело. Горбун осклабился было: «Не трожь!» — но травник только отмахнулся в ответ. Поднялся с девушкой на руках, огляделся: «Куда нести?» Горбун махнул рукой:
— В повозку.
Музыка смолкла — белобрысый скрипач опустил инструмент. Растерянно глянул на девушку, на горбуна, и первым поспешил к фургону. Не говоря ни слова, все четверо скрылись внутри, задернув за собою полотняный полог. Стало ясно, что продолжения не будет, и народ, постояв, посудачив минуту-другую, принялся расходиться.
Под вечер рынок стих, лишь с перекатов на кривой лопате полуострова доносился шум воды. У разожженного костра сидели горбун и Жуга. Позади в багровых отблесках огня неровной громадой чернел фургон. Чуть поодаль два пегих облезлых вола хрустели охапкой соломы.
Горбун был коренаст и рыж. Не так, как странник с его огненным сполохом спутанных волос, но темной рыжиной подпаленного меха, как будто был посыпан пылью жженого из глины кирпича. Нахохлившись, он сидел на корточках, завернувшись в старый плащ, носатый, сам сейчас похожий издали на свою черную мрачную птицу. Говорящий ворон дремал, забравшись на задок фургона. В руках у горбуна была сковорода.
— Нечасто нам срывают представления, — потряхивая над огнем бугристую ячменную лепешку, говорил горбун. Голос его был ровен и задумчив. — Можешь гордиться, Лис, — тебе это удалось.
— Я не нарочно, — хмуро отозвался тот.
— Верю, что не нарочно... — Горбун затянулся трубкой, выпустил дым. Помолчал. — Давно ты здесь?
— На ярмарке?
— Да.
— Сегодня пришел.
— А направляешься куда?
Жуга пожал плечами. Поворошил прутиком в костре. Поднял взгляд на горбуна.
— Зачем ты спрашиваешь?
— Мы завтра уезжаем. А Линора хочет, чтобы ты ехал с нами.
— С вами? Я? — Странник слегка опешил. — Чего бы ради?
— Ты странный малый, Лис. Смыслишь в травах — эвон, сколько их набрал. Да вот еще Иваш сказал, что ты на свирели играешь и по углям мастер ходить, по горячим. А я...
— Иваш... — пробормотал Жуга. Прошелся пятерней по волосам. — Ну конечно! А я-то все вспомнить не мог, где я его видел...
— ...а я ищу таких, как я, — продолжал меж тем горбун, — сумасшедших и смешных, сумасшедших и больных.
— Почему?
— Почему? — усмехнулся тот. — Потому что над дураками нет суда. Взять, к примеру, меня. Кто бы мне поверил, если б я был прав? Кто бы мне поверил, если б я был лжив? Кто бы мне поверил, если б я был трезв? Кто б меня услышал, если б я был умен? Так что, пока не поздно — пошел с ума прочь! Пока не поздно, скройся прямо в ангелы: шасть — «Кто здесь самый удалой господь?» Понял? Так-то... — Он помолчал, попыхивая трубкой, потыкал ножом лепешку, снял ее со сковороды, побросал из ладони в ладонь и разломил пополам. — Держи, — протянул травнику. — И ложись спать — а то мы завтра рано выезжаем.
— Спасибо. Послушай, Роджер... с чего ты взял, что я соглашусь?
— Линора сказала, что согласишься.
Жуга откусил от лепешки. С шипеньем всасывая воздух, повалял горячий ком во рту. Проглотил и нахмурился.
— Линора... Она в самом деле видит, что будет?
Горбун пожал плечами:
— Как когда.
Травник помедлил.
— Едете-то хоть, скажи, куда?
— Какая разница?
— Похоже, что мне с вами и впрямь по пути, — усмехнулся Жуга. — Ладно. Уговорил. Не зря же говорят, что лучше плохо ехать, чем хорошо идти. Не боишься, что вам в тягость буду?
— Кашу слезами не испортишь.
Раскинув крылья полукруглым веером, сверкая золотом расколотой лучины, деревянная птица парила под пологом фургона. Толчки и тряска на ухабах заставляли ее двигаться, кружась и колыхаясь на бечевке, жить, пускай не настоящей, но все таки — жизнью. На брюшке, на боках, на голове виднелись оспинки булавочных уколов. Говорящий ворон восседал на сундуке и наблюдал за ней с презрительной и мрачной меланхолией во взгляде. Чувствовалось, что он уже давно раскусил, что за самозванка поселилась у него над головой, и не обращал на нее особого внимания. Эта птица никогда не смогла бы заговорить.
Светало.
Фургон бродячих акробатов медленно ехал на восток.
Утро выдалось холодным и сырым. От овчин, лежавших в головах, тянуло кислым. Май сатанел — то тут, то там зеленая трава белела инеем. Убаюкивающе поскрипывали колеса. Жуга облюбовал большой мешок, набитый чем-то мягким, и лежал теперь, закутавшись в тулуп и глядя, как уходит вдаль из-под колес щербатая дорога. Порою ворон шевелился, чистил перья, снова замирал, но чаще взгляд травника отвлекался на резную безделушку, что вертелась наверху.
— Роджер!
— Что? — негромко отозвался тот с невидимых отсюда козел.
— Откуда эта птица?
— Которая? из дерева?
— Ага.
— Мне подарил ее один мой приятель... Нездешний. С севера. А что?
— Так, ничего. Красиво.
— Линора упражняется на ней. Бросает дротики.
За занавеской зашуршало, и Жуга умолк. Дотронулся до птицы и отдернул руку — браслет на его левой руке вдруг полыхнул оправленным в зеленоватый сплав опалом, болью отозвался в локте и запястье. «Опять... — подумалось Жуге; он закусил губу и принялся разминать руку. — Что на этот-то раз?»
— Эй, Лис! — окликнул травника горбун. — Чего примолк? Линору, что ли разбудить боишься? — Он усмехнулся. — Так уж не спят они поди...
Как будто в подтверждение сказанного им, за занавеской вновь послышалась возня, и негромкий голос произнес, навроде, что-то: «Я сама.» Было слышно, как девчонка, невидимая отсюда, взобралась на козлы к горбуну. Скрипач Иваш (а спал он где-то там же, впереди), как видно, просыпаться не спешил.
Неожиданно фургон замедлил ход.
— Здорово, страннички! — окликнул кто-то горбуна густым негромким басом. — Не подвезете часом?
Жуга настороженно замер. Вскинул голову, прислушался. Сидел он сзади и потому не мог увидеть говорившего, но голос... Голос показался травнику до странности знакомым. «Неужели...»
Сердце травника в волнении ускорило свой бег.
— А по пути ли нам, чтоб подвозить? — вопросом на вопрос тем временем ответил Роджер.
— Ну, это как посмотреть. Коль вы и дальше по дороге едете, то — да. Я заплачу. Во, менку видишь?
— Маловато будет.
— Так ведь и еду я всего-то до развилки. А если что, потом сочтемся... Или спешите куда?
— Да нет, мы не торопимся. Сам знаешь, тише едешь — легче спишь.
— Ну, это по мне. Так подвезешь?
— Ладно, — голос горбуна смягчился. — Залезай.
Замедлив шаг, неожиданный попутчик пропустил повозку вперед и с коротким «Оп!» запрыгнул на задок фургона. Высокий, с темной и густой короткой бородой, он подобрал свой синий теплый плащ и зашуршал соломой, устраиваясь поудобнее. Снял с плеча синий же сверток потертого бархата, в котором без особого труда угадывалась лютня, и заоглядывался в поисках укромного местечка для него, да вдруг наткнулся взглядом на травника и замер, пораженный.
Мгновение они молчали, глядя друг на друга.
— Ты?... — наконец сказал поэт.
Жуга кивнул и усмехнулся.
— Я, Вайда. Я.
Горбун на козлах обернулся.
— А вы чего, знакомы?
Фургон ехал вперед, скрипели колеса, а неловкая пауза все длилась и длилась. Им несомненно было, о чем поговорить, этим двоим странникам, но Вайда отчего-то чувствовал себя неловко, чтобы начинать, а Жуга молчал.
— Давно не виделись, — наконец, сказал рифмач.
— Давненько, — кивнул Жуга.
— А я искал тебя, — задумчиво продолжил Вайда. — Веришь ли, все эти месяцы искал. И вот — поди ж ты, встретились. Как ты? Все бродишь?
— Все брожу, — кивнул Жуга.
— Я слышал о тебе. Та башня. Викинг Олав...
— Всякое бывало.
Поэт с прищуром посмотрел на травника. Потрогал лютню. Тенькнула струна.
— А ты изменился, рыжий... Не хочешь рассказать?
— Не хочу. — Он поднял взгляд. — За этим ты меня искал?
— Ты словно и не рад снова меня встретить.
— Нет, почему же, — травник улыбнулся, — рад. Рад видеть тебя здоровым, рад узнать, что Яльмар жив...
Вайда покачал головой. Посмотрел на травника.
— Ох, Жуга, темнишь ты что-то. А может, все таки расскажешь? Вдруг, да помогу.
На козлах впереди зашевелился Роджер.
— Эй, как тебя там...
— Вайда я.
— Лютня, вроде, там у тебя. Может, споешь? Все ехать веселей.
Рифмач, недовольный, открыл было рот, чтоб отказать, посмотрел на Жугу и осекся.
— Спой, рифмач, — сказал негромко тот. — Так лучше будет. Как-нибудь потом поговорим.
Вайда кивнул, подстроил лютню и запел:
По длинным лентам ста дорог,
Не заезжая в города,
Фургончик старый долгий срок
Спешит неведомо куда.
Из леса в лес, из дола в дол
Невозмутимо, как всегда