— Ты действительно так думаешь?
— Что же это может быть еще? Это Гольдман. Он играет с нами, ему доставляет удовольствие пугать тебя. Ведь все фотографии сделаны на Тенерифе.
— Но зачем?
— Ты ведь встречалась с ним, Малин; что ты сама думаешь?
Слушая барабанную дробь дождевых капель о крышу, Форс представляет себе Йохена Гольдмана возле бассейна на фоне синего неба и моря, потом на берегу и вспоминает, как он заигрывал с нею.
— Я думаю, ему просто скучно, — отвечает она, — вот он и решил поиграть мускулами.
Свен кивает.
— Если в том, что о нем говорят, есть хоть сотая доля правды, мы должны быть осторожны. Не расслабляйся.
— Но что мы можем сделать?
— Отошлем фотографии Карин Юханнисон. Она посмотрит отпечатки пальцев и обследует снимки. Хотя я сомневаюсь, что она найдет там что-нибудь интересное… — Свен замолкает, задумавшись, а потом задает следующий вопрос: — А кто-нибудь другой это может быть, как ты думаешь?
Еще в машине Малин думала об этих снимках. Разумеется, за время работы она многим становилась поперек дороги, но ей не приходило в голову, кто же именно мог таким образом угрожать ей.
Какой-нибудь убийца? Насильник? Грабитель? Банда хулиганов-байкеров? Вряд ли.
Может, какой-нибудь преступник только что вышел на волю и теперь вынашивает планы мести? Надо проверить.
— Ничего другого мне не приходит в голову, — говорит она Свену. — Но не мешает проверить, не освободился ли кто-нибудь из моих старых подопечных.
— Мы обязательно проверим, — обещает Шёман.
На пороге комнаты появляется его жена.
— Не хотите ли чашечку чаю? — спрашивает она Малин, поздоровавшись. — Вы, похоже, замерзли.
— Спасибо, нет, — отвечает Форс. — От чая я плохо сплю.
Свен ухмыляется, и жена смотрит на него с удивлением.
— Так, ничего, — он машет рукой, и Малин улыбается, реагируя на только им двоим понятную шутку.
— А я охотно выпью чашечку, — обращается Свен к жене, и та исчезает на кухне.
— Как ты себя чувствуешь? — спрашивает Шёман свою подчиненную, когда они остаются вдвоем.
Его голос звучит тепло, с искренним участием, и у Малин светлеет на душе.
— Вчера было очень тяжело. Мне ужасно стыдно перед всеми вами.
— Я должен кое-что предпринять, ты знаешь.
— Что именно? — Малин встает и наклоняется к нему через стол. — Что именно, Свен? — повторяет она. — Послать меня в какой-нибудь реабилитационный центр?
— Очень может быть, что именно это тебе сейчас и нужно.
— Я только вчера получила подозрительное письмо с фотографиями моих родителей. Мне угрожают, а ты можешь болтать о реабилитационном центре! — Возмущенная Форс почти шипит.
— Я не только болтаю, Малин, я подумываю об этом всерьез. Возьми себя в руки, или я позабочусь о том, чтобы тебя отстранили от работы, пока не подлечишься. Я могу принудить тебя.
Сейчас голос комиссара звучит совсем неласково, в мгновение ока он превращается в жесткого, бескомпромиссного начальника.
— А как быть с моими родителями? — спрашивает Малин. — Должна ли я буду сказать об этом родителям?
— Это пойдет тебе на пользу, — продолжает Свен, не обращая внимания на ее слова. — Тебя поставят на ноги. Подумай об этом, когда закончим с расследованием.
— Может, нам попросить полицию на Тенерифе проследить за Гольдманом и моими родителями? — спрашивает Малин.
— Мы займемся этим, — отвечает Свен.
— Займемся чем?
— Посмотрим, насколько велика опасность. И если она действительно есть, свяжемся с полицией на Канарских островах. Ты ведь там уже с кем-нибудь познакомилась?
Самочувствие Малин заметно улучшилось, тошнота прошла.
Реабилитационный центр.
Они хотят воскресить мое мертвое тело.
Никогда в жизни, пойми, Свен. Лучше оставить все как есть, я сама справлюсь.
Жена ставит чашку перед Свеном, обнимая его за плечо.
— Твой «Эрл Грей». Крепкий, как ты любишь.
Дождь настойчиво барабанит по крыше.
Малин чувствует, как ее несвежее дыхание заполняет воздух в салоне автомобиля. Она набирает номер Йохена Гольдмана, но ей никто не отвечает. После нескольких сигналов включается автоответчик, который говорит по-испански. Должно быть, сообщает, что абонент в настоящее время недоступен или что-нибудь в этом роде. Форс отменяет звонок и кладет мобильный на пассажирское сиденье. Откуда этот запах плесени? Он исходит у нее изо рта или это сырость, просочившаяся снаружи?
Малин поворачивает ключ зажигания.
Не стоит пока сообщать родителям о снимках, незачем их беспокоить.
Она направляется домой, в квартиру, в надежде уснуть.
Однако Малин Форс не спится. Она смотрит в окно на струи дождя, нервными серебристыми стежками мелькающие на фоне ночного неба.
Ей тепло под одеялом. Тело успокоилось и больше не требует алкоголя. И даже тоска по Янне и Туве на время улеглась.
Малин натягивает одеяло на голову.
Туве здесь, с ней. Пяти-, шести-, семи-, восьми- и девятилетняя. Туве в любом возрасте.
И Янне. Наша любовь — вот что я до сих пор люблю.
Она слышит стук в окно. До земли двенадцать метров, разве такое возможно?
Снова стучат, Малин слышит, как вибрирует стекло.
Она не встает с постели, ждет, когда стук повторится. Потом ей слышится какой-то шум, похожий на раскат грома. Малин отбрасывает одеяло и устремляется к окну.
Дождь и темнота.
Ей чудится тень, мелькнувшая над крышами.
Пить, пить…
Внутренний голос, отдающийся эхом в висках. И снова кто-то стучит. Три раза подряд, потом еще три раза, словно зов о помощи доносится с далекой планеты.
«Это у меня в голове», — думает Малин и снова ложится в постель.
Накрывшись одеялом, она ждет новых звуков, но больше ничего не происходит.
Я далеко от тебя, Малин.
И в то же время так близко.
Ты ведь знала, кто стучал тебе в окно? Может быть, это был я, а может, это твой пропитанный алкоголем мозг подшутил над тобой.
Не пей, Малин.
Темнота вцепится тебе в горло, если ты покажешь свою слабость, будь то алкоголь, деньги или любовь.
Меня ведь и самого погубила любовь в тот вечер, и тогда я обратился к деньгам. Я ведь знал еще тогда, в Лунде, когда корпел над учебниками по юриспруденции, что деньги — моя единственная возможность вернуть любовь. И именно поэтому с таким рвением изучал кодексы, разрывая пальцами тонкие страницы.
47
Лунд, 1986 год и далее
Молодой человек листает шелковистые страницы толстого сборника законов.
Он воспользовался берушами, чтобы отгородиться от звуков, доносящихся из коридора студенческого общежития. У него синие глаза, будто предназначенные для фотографирования страниц. Ему нетрудно изучать юридические науки, законы хорошо укладываются в памяти, чтобы он мог применить их, когда потребуется.
Он уже на третьем курсе. Собственно, уже сейчас он знает вполне достаточно, чтобы заседать в каком-нибудь столичном суде. Ему потребовалось три года, чтобы подавить в себе обиду, забыть то, что случилось в Линчёпинге, в Кафедральной школе, в его прошлой жизни.
Конечно, и здесь есть те, чьи фамилии вписаны гусиным пером в дворянские книги. Хотя в Лунде они привлекают к себе гораздо меньше внимания, чем в Линчёпинге.
Однажды ночью он взобрался на крышу роскошного университетского корпуса, скрываясь от шума, мешавшего ему работать. Он ездил в Копенгаген за амфетамином,[68] который не давал ему уснуть во время занятий. Он обманул таможенников в Мальмё, спрятав таблетки в трусах.
Этот молодой человек не участвовал в карнавале на втором курсе и позже других стал посещать пабы и бары. Он снискал себе репутацию большого умницы, достойного внимания самых красивых девушек. Но многие распускают сплетни и шепчутся за его спиной. Кто он, откуда? Как-то раз на парковке за корпусом студенческого общежития он до крови избил одного парня из Линчёпинга. Тот говорил всем, кто интересовался личностью Йерри: «Петерссон — ноль. Он человек без имени, из никакой квартиры в никаком городе».
— Ты ничего не знаешь обо мне! — кричал Йерри, стоя над лежавшим на земле парнем, чье тело казалось бесформенной черной глыбой в тусклом свете одинокого уличного фонаря. — Ты больше ничего не будешь обо мне рассказывать. Ты позволишь мне быть тем, кем я хочу, иначе я убью тебя, дьявол! — Он поднял с земли какую-то металлическую штуку, похожую на нож, и приставил ее к горлу парня: — Слышишь ты? Я отрежу тебе голову ножом от газонокосилки.
Йерри знал о женщинах все. Какими они могут быть мягкими и теплыми и как они умеют преображаться, каждая по-своему. Они питали его силы снова и снова.
Он знал, что значит хотеть женщину. Лежа в своей кровати в общежитии, он часто думал то об одной, то о другой женщине, которые должны принадлежать ему, словно заклиная их таким образом.
Эти мысли были тайной, помогавшей ему оставаться самим собой.
48
«Они приближаются, Малин.
Они входят в твои сны, сплетенные из тайн.
Люди, не сумевшие справиться со своей жизнью и со своим страхом. Они просят о помощи, раскрывая рты беззвучно, словно змеи.
Они будто обречены вечно блуждать в печали.
Все они в твоих снах, Малин, и тот мальчик тоже.
Кто это там шепчет твое имя?
Ничего больше нет: ни мира, ни жизни, ни человеческих чувств, ни змеенышей, ползающих по распухшим крысиным тушам в затопленной городской канализации.
Только страх — самое серое из всех чувств».
Я хочу проснуться, Мария.
Я заснула слишком рано.
Фредрик Фогельшё еще не спит. Он сидит в кресле и смотрит на висящие над камином часы с маятником из черного мрамора. Они украшены изящными столбиками и, кажется, составляют с камином одно целое. Сейчас часы пробьют половину двенадцатого.
Снаружи сыро, а здесь, внутри, тепло. До озера Роксен всего несколько сотен метров.