Он проснулся со странным и скорее даже приятным ощущением утраты нескольких дней, может быть, даже месяцев жизни. Он находился в корабельном кубрике, совершенно ему незнакомом, облупленные стены мелко дрожали от работы машины где-то рядом, может быть прямо за той переборкой, к которой он прислонился, пытаясь встать на ноги. Здесь было четыре койки: одна – его, одна – над ней, еще одна, неаккуратно заправленная списанным армейским одеялом, и одна – над ней, до потолка забитая черт-те чем: коробки, сложенная одежда, две банки маслин, детали от проигрывателя и одна кофейная чашка, треснутая. Ему смутно помнилось, как кто-то декламировал стихи – кажется, мистер Ангел. Может быть, снилось? Еще он помнил, что кто-то пел псалмы и ему нравилось, но подробности в памяти не удержались, даже каюту, где все это было, он толком не помнил.
Справа раздался какой-то шорох – он вздрогнул и повернул голову. Это распахнулась дверь кубрика. Коридор за дверью был залит солнечным светом, падавшим сквозь люк, будто огненный столб, и вдруг каким-то образом Питер Вагнер вспомнил, и где он находится, и что происходило прошлой ночью (отчасти), вспомнил капитанскую каюту, трубки с марихуаной, пение, разговоры, рукопожатия. Он вскочил и быстро пошел к двери, словно задумал бегство. Так же сама собой вдруг распахнулась дверь камбуза напротив, будто рассеянное привидение бродило в поисках оставленных где-то очков. В камбузе было пусто – раковина, холодильник, на полу плескалась вода дюйма в два глубиной. Кто-то оставил неубранным хлеб и ореховое масло, а в раковине виднелась груда чашек и пластмассовых тарелок. Он прошел дальше по коридору, заглянул в дверь машинного отделения. Женщина Джейн подняла голову и улыбнулась ему. Она стояла под горящей электрической лампочкой с металлическим щитком, свисавшей сквозь дыру в настиле потолка; в правой руке у нее был разводной ключ. Лоб, нос и щеки перемазаны машинным маслом.
– Салют капитану, – весело сказала она.
Он не ответил, озабоченный тем, чтобы яснее представить себе окружающую обстановку. Женщина не переставала улыбаться, потом вдруг сложила губки и послала ему воздушный поцелуй. Он сразу припомнил давешний сон и понял, что это была явь. Послал ей ответный поцелуй, весело и перепуганно, потом втянул голову обратно и закрыл дверь. Поднявшись по трапу на палубу, постоял, моргая, приспосабливаясь к внезапному и полному перевороту вселенной.
Море спало, сияя; солнце висело прямо над головой. На душе у него было на диво, до нелепости спокойно. Это, разумеется, ничего не значило, просто лишнее доказательство, что все человеческие эмоции и переживания не более как бессмысленная механика. Так, с удлинением дня, благодаря химической реакции у птиц становятся ярче перья и радостнее на душе. Питер Вагнер не одобрял того, что с ним происходит. Его возмущало, что мужчина за обеденным столиком почти наверняка подаст милостыню нищенке, так как это запрограммировано у него в генах: столетия назад в какой-нибудь африканской пещере отдать кусок добычи женщине означало обеспечить себе право лечь с ней. Его бесило – случалось, и до слез, – что благороднейший подвиг человеческого самоотвержения, когда юноша бросается на готовую разорваться гранату и спасает жизнь товарищей ценою собственной жизни, на самом деле тоже запрограммирован, как и самоотверженное поведение этой ползучей бомбы в мире насекомых, термита Globitermes sulfureus, который, чтобы спасти родичей от вторжения постороннего насекомого, рано или поздно должен лопнуть, разбрызгивая во все стороны ядовитое содержимое своего нутра. Но хотя Питер Вагнер и негодовал на то, как помыкает им жизнь, отдав его во власть давно забытого обезьяньего прошлого, в рабскую зависимость от легчайшей дрожи на самом краю пространства, тем не менее он не мог отрицать, что сейчас он безмерно счастлив. Женщина была недурна и влюблена в него – подружка под стать блаженным богам; внизу под ногами у него синее море, кругом небеса; он, Питер Вагнер, – король водоплавающих обезьян.
– Салют капитану, – сказал мистер Нуль.
Он тронул свою черную вязаную кепочку, но остался сидеть в шезлонге со старым номером «Популярной науки» на коленях.
– Привет, – ответил Питер Вагнер. Он оглянулся на рубку: у штурвала стоял мистер Ангел и улыбался ему сверху, будто старый добрый приятель. Приветствуя Питера Вагнера, он поднес руку к шляпе.
– Двигай дальше, – сказал мистер Нуль. – Осмотри всю старую посудину.
Питер Вагнер, полный сомнений и восторгов, поднялся по трапу на капитанский мостик, минуя радиорубку и верхний иллюминатор машинного отделения. Он успел принюхаться к марихуане и теперь начал улавливать и другие запахи: мятого пара и кислоты в батарейках, сложенных в перфорированной коробке между труб «Необузданного». И еще какой-то запах, вроде бы лесной прели и поганок – можно было подумать, что старая посудина несколько лет провалялась где-нибудь в роще на свалке. С порога капитанской каюты Питер Вагнер оглядел мостик. Машинный телеграф обомшел, как крыша общественного здания. Палубный настил лоснился жирной черной грязью. Проход в рулевую рубку загромождали мешки, из них сеялся песок, и под ногами скрипело: кто-то проткнул или просверлил в мешковине дырки.
Капитан Кулак лежал у себя на койке и спал, вытянув руки по швам. Храп его не прервался и тогда, когда Питер Вагнер просунул голову в дверь.
Капитанская каюта была не ахти. Дверь в штурманское отделение, между капитанским изголовьем и умывальником, свободно болталась, то распахиваясь, то захлопываясь, послушная качке.
Он хотел было уже убрать голову, но тут капитанский храп изменил тональность, и в следующую минуту капитан Кулак дернулся и приподнялся на локтях.
– А-а, капитан, – проговорил капитан Кулак. Он вытаращил глаза, облизнул губы, выплывая на поверхность из глубин сна.
– Постойте-ка, – возразил было Питер Вагнер. В душе у него поднялось веселое и до странности мальчишеское, безразличное негодование, но сразу же растворилось в море тепла и света, во всеобъемлющем сиянии вселенской любви. Он теперь уверился в том, что подозревал и раньше: женщина, а за ней и мистер Нуль величали его «капитаном» не просто из дружеского расположения. Что-то за всем этим крылось.
– Вот вздремнул на минутку, – извиняясь, пояснил капитан Кулак, – ждал, пока вы проспитесь. – И фыркнул, как лошадь, зло или виновато, Питер Вагнер не разобрал. Капитан перекинул ноги через край койки – он был в полном облачении, кроме сапог и шляпы, – и окончательно сел; откинул с глаз седые космы и напялил шляпу. – Позвольте мне показать вам судно, капитан, – сказал он и жутко ухмыльнулся.
– Нет, постойте, – повторил Питер Вагнер. Все еще улыбаясь, он сжал и тут же разжал один кулак. Сам понимая, что лучше не спрашивать, он все же спросил: – Чего это вы все меня капитаном величаете?
– А как же, мой юный друг! – горячо отозвался капитан Кулак. Он поднялся, доковылял до порога и взял Питера Вагнера за руку. – Вы согласились! И вся команда скрепила уговор рукопожатием! – Ухмылка его была совсем змеиная, он даже извивался немного, вытянув вперед голову. Это верно, они все жали друг другу руки, но по какому поводу? Питер Вагнер неуверенно улыбнулся и ждал.
– Давайте я повожу вас по мотоботу, – опять предложил капитан.
В шкиперском отделении, если отвлечься от гнилой вони и грязи, не было ничего примечательного: сетка с картами и лоциями под потолком, справа штурманский стол на тумбах с выдвижными ящиками. Оба компаса не действовали, астролябия и рейсшина – музейные древности, корабельный секстант такой старый, что серебряные части истерлись до меди. Хронометр в мягком футляре не тикал.
– Ну как, подходяще? – опасливо спросил капитан.
И впервые за много месяцев – не считая, может быть, минувшей ночи, но тогда он был в оглушении, – Питер Вагнер рассмеялся не горько, а от всего сердца. Он прошел обратно в капитанскую каюту, а оттуда – на мостик, не переставая смеяться, как мальчишка, как жених. Капитан боязливо шел за ним, упрятав в карманы концы пальцев.
– Как у нас, подходяще? – повторил он еще раз. Спина у него была такая скрюченная, что казалось, голова растет прямо из груди.
– Где мы находимся? – спросил Питер Вагнер, растянув рот в избытке бессмысленной, младенческой радости.
– А я почем знаю? – ответил капитан.
Питер Вагнер опять рассмеялся. Он снял с полки бинокль, пролежавший там, наверное, годы. Плесень так изукрасила его, что смотреть в него было все равно что заглядывать в двойной калейдоскоп. Но Питеру Вагнеру ничего и не нужно было видеть, он просто так приставил бинокль к глазам и повернулся из стороны в сторону.
– Как же вы добираетесь до Мексики? – спросил он.
Наверно, улыбка его была заразительна. По крайней мере капитан, отвечая, ухмылялся.
– Обычно идем каботажем вдоль берега, – объяснил он. – Но это опасно, понятное дело. Теперь, когда у нас есть капитан...
Насколько Питер Вагнер мог определиться без звезд и без приборов, мотобот шел курсом на запад.
– И давно мы так идем? – спросил он.
– Всю ночь, – ответил капитан и опять улыбнулся.
– И вы думаете, что... – Но договорить Питер Вагнер не смог, на него снова напал смех, такой сильный, что он согнулся чуть на пополам, а бинокль протянул капитану, чтобы ненароком не разбить.
– Так как же у нас, подходяще? – не отставал капитан.
– Бесподобно, – ответил Питер Вагнер. – Я пошел вниз. – Его опять разобрал смех. – Скажете мне, когда прибудем в Японию.
Он двинулся к люку.
Капитан минуты три молча смотрел ему вслед, обеими руками тяжело опираясь на трость. Потом сердито позвал:
– Послушай, ты!
Питер Вагнер обернулся, увидел эту взбешенную мокрицу и снова скорчился от смеха.
– Послушай, ты! – повторил капитан, на этот раз громовым голосом. – Имей в виду, что ты капитан этого судна. И за все отвечаешь ты.