дь плаксой! Дуй на руки!»
Кроткая Ария ему говорит:
– Я тоже замерзла, Джеймс. Давай правда поворачивать обратно.
– Черт! – Он потянулся назад и похлопал ее по колену – он ее постоянно шлепал, прижимал, гладил и лапал, видно, она не так уж плоха была в постели, хотя по ней в жизни не скажешь. – Ну что ты за него всегда заступаешься? Я вон, когда был в его возрасте...
Салли покосилась на Гораса – у того от холода лицо побелело, как брюква, и пошло пятнами, очки словно примерзли к коже. Шарф он обмотал вокруг шеи несколько раз, шерстяную шапочку надвинул как можно ниже, но это все были вещи магазинные, покупные и не особенно теплые, не то что у Джеймса: ярко-красные, домашней вязки; понятно, что с Гораса было уже давно довольно этих январских забав, хотя он и не собирался в этом признаваться. Он сидел молча, крепко сжав губы, и смотрел перед собой в затылок Джеймсу. Но тут отозвался, как бы в шутку:
– Лично я, когда был в его возрасте, едва не умер от пневмонии!
– Милый, правда холодно, – проворковала Ария и тронула рукавицей Джеймса за руку.
– Черт! – снова крикнул он, но свесился из саней далеко влево и прикрикнул на лошадей: «Хо!» Лошади тут же завернули обратно.
Потом в доме, помнится ей – или это было уже в другой раз? – Ричард хныкал, а его посадили ножками в ведро со снеговой водой, чтобы не было ознобышей, и мать растирала ему спину, ерошила волосы, и гладила, как собачку, и гнусавила ему свои дурацкие песенки (это Салли так считала, а спросить Гораса, так Ария пела, будто ангел небесный), и вдруг Джеймс сказал, как бы в шутку, но глаза у него были злые:
– Я в его возрасте помогал дяде Айре по снегу растягивать к лету проволоку вдоль оград. И если плакал, что у меня ноги замерзли, дядя Айра только говорил: «Ничего, скоро они совсем отвердеют и перестанут болеть».
Горас сказал (только Салли и, может быть, еще Ария понимали, как он сердит):
– Если не ошибаюсь, он в конце концов застрелился, ваш дядя Айра.
– Не потому, что ноги у него замерзли, – отрезал Джеймс.
Припомнив все это, Салли ясно осознала, что вредный нрав был у ее брата издавна. Она как-то запамятовала. А ведь он прямо дикарь настоящий, у него и чары в кармане – палочка, змеиная голова. Мальчиком-то он был не такой, хотя задатки, наверно, и тогда имелись. Она за ручку водила его в церковь и в школу, такой он был робкий и застенчивый, защищала от больших мальчишек; а позже дразнила и подбадривала, чтобы он к девушке хоть подошел. Это дядя Айра на него так повлиял. Очень он был странный человек, их дядя Айра. Даже и не совсем человек – от него и запах шел звериный, будто его мать медведь повалил. Она такая была, что и поверить можно, Лия Старк, праправнучка знаменитого генерала. «Парень!» – только, бывало, и скажет вполголоса дядя Айра, и маленький Джеймс прямо так и подскакивал. Других слов у старика словно бы и не было.
Салли потрясла головой, как будто это были не воспоминания, а сны и хотелось от них проснуться. Во всем доме по-прежнему ни звука. Ясно, что он уснул – спит себе, как бревно в трясине, уж она-то знает своего братца. Там она его и найдет, за кухонным столом, где он в засаде сидит, хоть обойди вокруг него, хоть рождественский обед стряпай – он и не почует. Она положила книжку на белый плетеный столик и спустила ноги с кровати. У двери постояла еще, послушала. Ни звука. Открыла дверь в коридор – и замерла. На площадке лестницы, нацеленный прямо на нее, с потолка свисал старый Джеймсов дробовик, а вокруг со всех сторон перепутанной паутиной, будто пьяный паук наплел, к взведенному курку шли натянутые веревочки. Шагни она неосторожно за дверь, зацепись ногой, и Джеймсов дробовик отстрелил бы ей голову. У нее болезненно заколотилось сердце, она с трудом глотнула воздух, прижала сложенные ладони к груди. Нет, не может быть! Да он еще хуже, чем этот жуткий капитан из книжки! Она подержалась за косяк, пока пройдет головокружение, осторожно переступила обратно, напоследок еще раз долгим взглядом, с отвращением, будто на угрей мистера Нуля, посмотрела в коридор и тихонько закрыла дверь. «Он сошел с ума, Горас», – произнесла она вслух и только теперь осознала, что это, по-видимому, так и есть.
Память о Горасе, на этот раз наяву, повлияла на ее настроение. Ее муж, такой тонкий и до нелепости добрый человек, прославившийся на всю округу своим врачеванием без боли, человек культурный, который заводил у себя в приемной пластинки, когда музыкальной трансляции еще и на свете не существовало, и читал только умные, серьезные книги! Его образ возник перед Салли с такой наглядностью – его образ и горькое сознание, что этого человека, сделавшего в мире так много добра, уже нет в живых, – что она вдруг не смогла больше ни о чем другом думать, кроме обиды и ужасной мести. Ей представилось, как Горас перебирает у себя за столом пластинки, склонив лысую голову, поблескивающую в свете лампы, будто головка младенца, покрытая нежным первым пушком, мягкие губы его поджаты, на подбородке темнеет ямка; как, выбрав себе пластинку по настроению, он осторожно ставит ее на диск и поднимает на лоб очки в черной оправе одним рассеянным, легким толчком среднего пальца безупречно чистой правой руки – и так стоит несколько секунд, глядя себе под ноги, на лохматый половичок, засунув кончики пухлых пальцев в карманы жилета и с упоением вслушиваясь в первые такты, а потом большими шагами – он всегда так ходил, хотя был низенький и полный, – отходит к книжной полке, вытаскивает себе на вечер книгу и с этой дорогой добычей усаживается за мраморный чайный столик, где его дожидается вечерний чай и она, Салли Пейдж Эббот, с вязаньем – тогда еще не старая, еще красавица. Он никогда не носил синих и зеленых цветов, только коричневые, в тон скудных остатков каштановых волос вокруг лысины: темных оттенков, как свежевспаханная земля на горном склоне, или более светлых, но тоже теплых, как дубовые листья осенью. Кофе он пил со сливками и с сахаром – три кусочка, курил табак, который у него хранился в желтом янтарном стаканчике под медной крышкой. Имел смешную детскую привычку, читая газету, отрывать и жевать катышки бумаги, но Салли не вмешивалась, пусть. Плакал над кинофильмами, знал наизусть массу стихов, часами работал у себя в садике. Сенсуалист – так он однажды с улыбкой назвал себя Джеймсу. Ему и невдомек было, что ее брат Джеймс его презирает.
У Салли было такое чувство, что дух ее мужа находится где-то рядом и с грустью и неодобрением видит бурлящую в ее сердце злобу. Но что есть, то есть, против правды не пойдешь, а правда та, что ей легче обернуть вспять Ниагарский водопад, чем высечь в своем сердце хоть искру тепла к брату. Со сжатыми зубами, с кремнистым блеском в глазах, несмотря на слезы, лелея в глубине души убийственные планы – как будто ее брат Джеймс был один виноват и в крушении всех ценностей, и в подходе «Воинственного», и в гибели и упадке по всей вселенной, – она опять воспользовалась судном, потом вывернула его за окно и, слишком распаленная, чтобы даже помыслить о сне, частично обратила свое внимание к книге. Как можно было понять, там, где возобновлялся рассказ, «Воинственный» еще не настиг ее друзей на «Необузданном».
...Капитан усмехнулся:
– Как бы не так! У них скорость в три раза выше нашей. Суденышко у них легкое, быстроходное. Такая у Темного повадка. Мы и ста ярдов не пройдем.
Питер Вагнер поспешил к секстанту, но, едва поднявшись на мостик, сразу же увидел их огни – красный всполох на горизонте, даже будто и не огни, а – как это в книгах пишут? – «зримая тьма». И он опять почувствовал, что он – это не он, а персонаж из какой-то книги. Словно вся его жизнь где-то детальнейшим образом, от начала и до конца, расписана – и даже если конец окажется хороший, для него он все равно будет испорчен, ужасен, ибо грубо предначертан. По-видимому, он прочел слишком много романов и слишком близко к сердцу принимает работу их отлаженных рычагов.
Но при всем том тело его двигалось быстро и четко, независимо от головы. Оно, его тело, нырнуло в рулевую рубку, сняло показания компаса, через тридцать секунд повторило операцию. «Воинственный» держал к северу и должен был разминуться с ними примерно на полмили. Даже при такой темноте этого было недостаточно. Он спустился к остальным.
– Они пройдут в полумиле к северу, – сказал он. – И конечно, заметят нас, если не слепые.
– Что же нам делать? – Джейн, забывшись, в волнении всплеснула руками. Лицо мистера Нуля выразило отвращение – совсем как во время разговора об открытиях и случайностях. Питер Вагнер заметил по себе, что и сам ощущает нечто подобное: тщетное, идеалистическое неприятие холодной телесной механики. Он вдруг снова почувствовал уже привычный соблазн противостоять всем животным потребностям своего организма, подумалось даже: не вернуться ли к первоначальному замыслу? Немыслимо, конечно. Эти люди от него зависят.
– Запускай машину, – распорядился он. – Будем отходить на юг.
– Есть, сэр! – отозвалась Джейн и стремглав бросилась к люку машинного отделения.
Они стояли и смотрели на плавно приближающегося «Воинственного», Питер Вагнер в бешенстве, остальные без кровинки в лице. Он взглянул на часы. В их распоряжении не больше десяти минут, а машина еще не заработала. Внезапно звук мотора на «Воинственном» смолк, и одновременно погасли его бортовые огни – будто их кит сглотнул. Капитан Кулак проковылял к гакаборту и поднял руку козырьком.
– Они выключились, чтобы послушать, где мы, – шепотом сказал мистер Нуль. – Слава богу, наша машина не заработала!
Питер Вагнер рявкнул в переговорную трубку:
– Не заводи пока, Джейн!
– Думаешь, им нас не видно? – негромко спросил с кормы капитан Кулак.
– Нет еще, – ответил Питер Вагнер. – Мы же в темноте. – Он отер пот со лба и носа. Если они будут вот так останавливаться и вслушиваться, улизнуть на «Необузданном» окажется невозможно.
Снова вспыхнули огни «Воинственного», и одновременно зачухал их мотор. Питер Вагнер схватился за трубку.