Но у брата было удивительное чувство юмора, даже по отношению к себе. Он знал, что он трус, и обращал это в шутку. Если он вздрагивал из-за чего-нибудь, то уж прямо чуть не подпрыгивал и всем лицом выражал комический ужас, так что и не поймешь, вправду ли он испугался или валяет дурака; а когда просил у матери ключи от машины – у их доброй, ласковой матери, которую даже мыши не боялись, – то весь съеживался и прятал голову, будто от страха, что она его сейчас ударит, и она смеялась и ловила его руки. Один раз он нарядился в ужасный маскарадный костюм: нацепил бороду и длинные седые волосы – белый лошадиный хвост, надел долгополое черное пальто, в котором ходил дядя Айра, безумный брат отца, а в руках – топор, вымазанный красной краской. И когда перед маскарадом зашел показаться матери и увидел себя в зеркале, то сам прямо вздрогнул. Даже отец и тот все-таки ему улыбнулся, но сказал только одно: «Смотри не забудь потом вычистить топор!» Потрясающий человек ее отец! Рассказать – не поверят. А ведь все это не со зла. Что бы там ни думали дядя Горас и тетя Салли, но мама-то понимала правду: «Он любит этого мальчика больше жизни. Оттого так и бесится».
Джинни посмотрела на часы. Где все-таки он так долго пропадает?
– Ну, Джинни, – сказал у нее за спиной доктор Фелпс, – нам, пожалуй, пора сматывать удочки.
Джинни, вздохнув, потянулась за полотенцем и вытерла руки.
11
Когда Эд Томас собрался наверх, в ванную, все уже дружно спускались по лестнице ему навстречу, и ему пришлось посторониться. У Саллиной двери стоял Льюис Хикс и соскребал старую краску.
– А-а, Льюис, – сказал Эд, – ты что же не спустился с остальными? – Он ткнул через плечо обрубком большого пальца. – Эдак ты всю вечеринку пропустишь, приятель. Теперь уже гости скоро расходиться начнут, это я тебе точно могу сказать. Ступай повеселись, пока не поздно.
– Да мне вот тут нужно с дверьми управиться, – ответил Льюис, минуту поразмыслив. – Гости – не гости, а уж раз приехал, так не хочется бросать на полдороге.
– Вот это разговор, друг! – похвалил Эд Томас и рассмеялся. – Скажи-ка, а что у вас тут было? – Он опять ткнул через плечо обрубком большого пальца.
– Толковали про женщин и обезьян.
– Шутили, стало быть? – спросил Эд, сощурившись и приоткрыв рот.
– Да нет, – не прекращая работы, отозвался Льюис.
Эд Томас наклонил голову, прищелкнул языком.
– Про женщин и обезьян, – повторил он. – Надо же. Он вошел в ванную и, пока мочился, чувствуя, как в груди становится пусто и звонко, будто от страха, и боль, примериваясь, выглядывает наружу февральским хорьком, о чем-то крепко задумался. Потом застегнул брюки, вымыл руки и лицо, оглядел себя в овальном зеркале – на линялой рабочей рубахе, как всегда, не хватает пуговиц, послетали, и верхняя и нижняя, под нажимом могучего брюха, но все равно он парень хоть куда, как говорит его жена Рут (волосы белее сахара, щеки и нос багровые), – и вышел обратно в коридор.
– Ей-богу, Льюис, ты работник, каких мало!
– Благодарю вас, мистер Томас, – ответил Льюис. – Я всегда стараюсь как могу.
– Вот именно. Я и заметил. В наши дни хорошего работника поди сыщи.
Льюис кивнул, обчищая скребок от налипших хлопьев старой краски:
– Это верно. Поневоле задумаешься: почему так? Гордости, что ли, у людей больше нету?
– Ни малейшей гордости. Позор, да и только. – Валлиец запрокинул голову и, сцепив под брюхом пальцы, поинтересовался: – Эта стена у дома Пег Эллис, что возле церкви в Старом Беннингтоне, – твоя работа?
– Да, я клал. Нынче летом, – ответил Льюис. И добавил, извиняясь: – По книжке пришлось работать. Каменная кладка для меня дело непривычное.
Эд Томас восхищенно покачал головой. И осторожно, как рыбак, у которого клюнуло, сделал следующий шаг. Опершись на перила лестницы, он стал разглядывать ошкуренную дверь в ванную. Нигде ни задоринки, ни пятнышка старой краски. У других на такую работу ушел бы не один день. Но только не у Льюиса, это Эд сразу понял, когда увидел, как тот орудует скребком.
– У тебя, я думаю, работы всегда по горло, у такого-то работника?
Льюис опять кивнул, но добавил:
– Миллионером с нее не станешь, я так думаю. – Он переминался с ноги на ногу, в опущенной руке праздно болтался скребок. Льюис вообще не умел бездельничать, особенно если что-то его беспокоило. Тесть уехал куда-то и до сих пор не вернулся. А время, по его карманным часам, – двадцать пять минут двенадцатого. Гости внизу, как слышно, уже расходятся. Многие, спускаясь после проповеди, попрощались с Льюисом.
Эд Томас ткнул пальцем Льюису в грудь. И взглянул ему в глаза – сначала в голубой, потом в карий.
– Думаю тебя напрямик спросить, Льюис. Хочешь работать у меня?
– У вас, мистер Томас? – Льюис смущенно улыбнулся и провел указательным пальцем левой руки по краю Саллиной двери. Надо уговорить ее, чтобы открыла, мелькнуло у него в голове, а то туда не пролезешь скребком. Поднял палец, испачканный пылью, и негромко, будто обращаясь к своему пальцу, ответил: – Нет, сэр, пожалуй, я не смогу.
Эд Томас приоткрыл рот. Не обязательно от удивления. Он вообще часто забывал закрыть рот.
– Это почему же?
– Да вот много дел у меня на очереди, – ответил Льюис. – Не могу же я подвести своих заказчиков. – Он снова заработал скребком. В дальнейшие объяснения он пускаться не собирался. Известно было, что Эд Томас не любит раскошеливаться. Старается по возможности вообще не заплатить. Оно, может, и понятно. У фермера жизнь нелегкая в наши дни. Но лучше держаться от таких подальше. Льюис прислушался к голосам из кухни. Уже прощаются, определил он. Эду Томасу тоже пора, сделал бы одолжение. Он опять повел скребком по филенке. Лезвие наткнулось на что-то – старый гвоздь. Вынул из кармана складной нож.
Но Эд стоял твердо, привалился к перилам, губы поджал, дышит часто, брови свел. И вдруг выпалил:
– Я не просто на поденку тебя приглашаю, Льюис. Хочу, чтобы ты у меня был человеком номер один.
Он сунул руку в нагрудный карман, вынул сигару, начал уже сдирать целлофановую обертку, но потом, видно вспомнив что-то неприятное, только покачал головой и так и оставил сигару в целлофане.
– Предложение заманчивое, не спорю, – сказал Льюис. – Только какой из меня фермер. Я в городе вырос. – Он улыбнулся.
– Кой черт, да я бы тебе объяснил, что надо делать, Льюис. Ты еще молодой. И вот что еще я тебе скажу: в молочном хозяйстве самый ценный человек – это чтоб был мастер на все руки: электрик, плотник, каменщик, водопроводчик, ветеринар, счетовод.
Льюис покачал головой.
– Меня коровы кусают, мистер Томас.
– Глупости, – фыркнул Эд Томас. – Коровы не кусаются. Боднуть она может, копытом заехать, а чтобы укусить, такого, сколько живу на свете, никогда не видел.
– А меня вот кусали. И именно коровы. Стоит мне подойти, и она меня обязательно укусит.
– Ну так я научу тебя, как с ними обращаться. Ты ее ударь промеж ноздрей.
Льюис покачал головой.
– Я ценю ваше предложение, мистер Томас. Да только все равно, спасибо, нет, сэр. А что же сын ваш?
– Не потянет, – деловито ответил Эд. – Чолли ферму на дух не выносит. И мальцы его то же самое. Хотя они, когда приедут к деду в гости, глядишь, и помогут кое в чем, особенно Девитт. Ну, а мой-то, Чолли, он и в гости приедет, а все равно не поможет, если правду тебе сказать. У него же хорошая служба в Бостоне, охота ему была штиблеты марать. – Он засмеялся. – Чолли какую работу любит? Газончик подстричь, цыплят на угольях для гостей изжарить. А ты, Льюис, ты же вермонтец. Ты бы небось помер от такой жизни.
– Оно, может, и так, – согласился Льюис. – Но все равно, я – как Чолли. Тоже не фермер.
– Ты же еще не пробовал.
Льюис вдруг оскалился, как те тыквенные рожи, что вырезают ребята. Эд Томас в эту минуту был как две капли похож на того типа, который продал ему старый «шевроле».
– Я и цианистого калия еще не пробовал.
Валлиец рассмеялся. Видно, понял, что Льюис не просто так отнекивается. Он оторвался от перил.
– Ладно, ты, однако, подумай еще. – Сделал два шага по ступеням, держась левой рукой за стойку. В двери ванной и Саллиной комнаты вдруг звучно ударил порыв сквозняка – буря на дворе разыгрывалась все больше с каждой минутой, – и Эд остановился, будто это дребезжание дверей было обращено к нему лично, задрал голову и сказал Льюису: – По правде сказать, ты мне уж очень бы нужен, Льюис. Надо мне кончать с этой фермой, иначе мне каюк. – Лицо его было серьезно, румянец гуще обычного. Он ткнул себя в грудь сигарой в целлофановой обертке. – Моторчик барахлит. Доктор Фелпс тебе скажет. – Улыбнулся рассеянно, тряхнул головой. – Полдня проработаю – и, понимаешь, чтоб ему, приходится идти домой ложиться. Словом, так: работа по хозяйству – мешки ворочать, канавы вычищать, – все это мне больше не под силу. Доктор меня спрашивает: «У вас боли в груди, Эд?» – «Нет, сэр, – говорю, – просто неприятное ощущение». – «И насколько же неприятное»? – «Ну, – я говорю, – болью я бы это не назвал». А док Фелпс посмотрел на меня и говорит: «Люди по-разному понимают, что такое боль, Эд». – «Как я понимаю боль, док, это когда тебя прямо с кресла подбрасывает». – «Ну так я назову ваше неприятное ощущение болью, Эд. И вот что я вам скажу, – говорит, – придет зима, и вы тогда это ваше кресло сможете вовсе выбросить». Так оно в точности и выходит. На дворе еще только октябрь, а проклятущий мотор сидеть мне не дает. Если я не брошу работу на ферме, значит, мне конец, это точно. – И улыбнулся смущенно: вот ведь получается неудобство какое.
Льюис прикусил губу, лицо его напряглось.
– Ну, а работники ваши, Эд?
Тот покачал головой:
– Куда им. Сам знаешь, кого приходится нанимать.
Они не глядели в глаза друг другу.
– Можно ее продать, – сказал Льюис.
Старый валлиец поглядел вниз, под лестницу.
– Угу. Это можно. – И медленно закивал головой.