Нередко критики сетуют на то, что многие путевые очерки начинаются словами «Наш самолет…», но когда пишешь об Арктике, без этих слов никак не обойтись. Здесь каждая поездка начинается с самолета и им же заканчивается. Итак, наш самолет — теперь уже маленький, тесный одномоторный биплан — взлетел с Чокурдахского аэродрома и взял курс на север — на поселок Полярный.
Несколько слов о Чокурдахе. Издали поселок казался, даже из Якутска, стоящим на самом краю земли и если не совсем забытым богом и людьми, то, по крайней мере, основательно оторванным от Большой земли. Но только издали. Уже первый день жизни в Чокурдахе внес серьезные поправки в эти представления. Дома как дома. Быть может, только слишком стандартные. Магазины как магазины. В овощных магазинах — а это уже конец марта — лежала на витринах и картошка, и не какая-нибудь сушеная, а самая настоящая, лежал репчатый лук — продукты, до недавнего времени для Крайнего Севера наособицу редкие. В общем, хороший, современный районный центр.
И окончательно «доконал» нас еще один серьезный факт. Когда мы улетали в Полярный, на Чокурдахском аэродроме совершил посадку толстобрюхий ИЛ-18.
— Это откуда такой красавец? — спросили мы Михаила Владимировича Хаустовича, работника райкома партии, гостеприимно согласившегося поехать с нами в Полярный.
— Из Москвы, рейсовый, — буднично ответил Михаил Владимирович и посмотрел на часы. — Прибыл вовремя.
Какой уж тут край земли, какая уж тут оторванность от мира, если при желании можно пойти в аэропорт, а он тут рядом — то ли аэропорт при поселке, то ли поселок при аэропорте — и в тот же день оказаться в Москве.
…Итак, наш самолет… В общем, как говорил Валентин Распутин, нам оставалось сделать самый маленький, самый короткий прыжок: путь до Полярного занимает чуть более получаса. Самолет летел низко, и мы приникли к иллюминаторам, стараясь почувствовать этот край, впитать его в себя, стараясь понять, почему край так привлек русичей, почему они остановились здесь, не устремились в более благодатные края.
Мы — это уже не только Валентин Распутин и пишущий эти строки. Из Якутска вместе с нами полетел заведующий бюро пропаганды художественной литературы Василий Егорович Васильев, и прежде бывавший в этих краях, а из Чокурдаха — на правах хозяина — Михаил Владимирович Хаустович.
Шел конец марта, даже в Сибири уже вовсю позванивали ручьи, пробовали свои голоса после дальнего перелета первые жаворонки, вырядилась в сережки верба, а здесь, внизу, проплывала напрочь забывшая о тепле снежная пустыня. И хоть я написал, что проплывала, но порой казалось, что самолетик хоть и натужно гудит мотором, а все без толку. Он словно замер на месте: внизу только белая равнина, глазу не за что зацепиться. И — главное — хоть мы и летим на низкой высоте, но не приметили в тундре и малых, самых робких признаков жизни. И совсем неуютно стало на душе, когда представил нависшую над этими полуночными краями беспросветную многонедельную «полярку» — сверхдлинную ночь. Мрак, хлад, глад.
Но ведь живут же здесь люди, которых сюда никто не ссылал, которые и в дальних помыслах не держали мысли покинуть эти края, живут здесь много веков совершенно добровольно. Почему?
Почему, почему? Вряд ли мы сумеем ответить на этот вопрос, не сумев по-настоящему, изнутри, познать, не только познать, но и принять в душу и эту тундру, и Индигирку, и озера, и пурги, и снежную бескрайность, и томительное ожидание солнца, и радость первого солнечного луча после «полярки».
И по этому поводу вспомнился забавный случай-разговор, рассказанный однажды Валентином Распутиным.
Принимал Валентин у себя в Иркутске писателя из-за рубежа, своего доброго знакомого. Гость побывал на Байкале, прикоснулся к самому краюшку тайги, ходил по старинным иркутским улицам и радовался всему увиденному.
— Нравится? — спрашивал Валентин Григорьевич.
— Очень нравится, — отвечал гость.
А перед самым отъездом гость, чуть смущаясь, попросил разрешения задать несколько необычный вопрос. Он начал с того, что Сибирь в свое время была краем ссылок, люди сюда попадали нередко помимо своей воли, что потом эти времена прошли и теперь люди вольны жить там, где им нравится и…
— Почему вы не переедете в более благодатный край? Что вас здесь держит? Ведь в Сибири морозы, короткое лето.
Такого вопроса Распутин никак не ожидал — парадокс, да и только — гость целыми днями говорил о том, как ему здесь нравится, и вдруг без всякого перехода спросил, почему здесь живешь, почему не поспешишь уехать.
— Я ему что-то ответил, — рассказывал Валентин, — стал объяснять, но мне кажется, что он меня так и не понял, хотя вежливо кивал головой и соглашался.
И я думаю, что гость Распутина не понял. Ведь для того чтобы Россия была твоей сутью, пропитывала тебя насквозь, надо, для начала хотя бы, родиться в России, чтобы любить Сибирь, жить в ней и не искать на карте мест будущего своего жительства, надо быть сибиряком.
Так уж на роду мне было написано — вырасти в Сибири, где родились и легли в землю мои отец и мать, мои деды и прадеды. Все, что окружает тебя с рождения, все, что вошло в твою плоть и кровь, кажется, по крайней мере в детстве, единственно верным и правильным. Вот и мне до сих пор кажется прекрасным лишь тот край, где земля еще мало мерена, где леса полны вольной жизни, реки чисты и богаты и где человек неразрывно связан с природой и не чувствует этой связи расчетливым умом, а просто является сам частью природы и не мыслит своего «я» вне ее.
И мне всегда хорошо смотрелось в сторону Якутии, где Сибирь особенно сибирская: морозы так морозы, летняя жара — так как в Африке, реки полноводны и могучи, та́йги мало хожены, а люди верны этим лесам, рекам и озерам, которых, кстати, в этом крае больше, чем проживает людей.
Но Заполярье — это для меня крайность. И мне одно только в этом случае понятно: чтобы цепко держаться за освоенное давними предками-землепроходцами Русское Устье, надо быть русскоустьинцем.
Я не был русскоустьинцем, и проплывавшая внизу промерзшая земля лишь сумрачно тревожила своей пустынностью, однообразием равнины. И никогда мне, видимо, да и не видимо, а наверняка, не принять безлесой, а потому унылой для меня равнины, где и глазу-то не за что зацепиться. И не хулю, видит бог, я другие края, а все ж тайга и вздыбленная земля мне дороже любой другой. Родная земля, она и потому тебе родная, что ты знаешь, как на ней жить и как выжить, если будет надо. А тут… Окажись я сейчас вот там, внизу, один и, думаю, не долго смог бы сохранить в себе надежду и тепло. Я не знаю, как это делается здесь, в снежной пустыне.
Забегая вперед, хочу сказать, что эта пустыня совсем не пустыня, она полна горячей жизни, и любой, самый избалованный охотник назвал бы эти края богатыми и щедрыми.
Но пока я видел только мертвые снега, под которыми порой угадывались извивы Индигирки. Потом, как-то совсем неожиданно, увидел под крылом стоящие посреди тундры прямоугольнички домов, стоящие открыто, без всяких привычных нам оград, заборов, тынов и поскотин. Сколько их, этих домиков? Два десятка? Или три? Я не успел их сосчитать, как белая земля по левому борту вместе с домиками круто всплыла вверх, затем выровнялась, и самолет, сделав разворот, пошел на посадку.
Добрались-таки!
В открытый проем самолетной двери хлынул морозный воздух Русского Устья, замелькали лица людей, для которых эта земля вот уже четыреста лет является родной землей, в мерзлоте которой выдолблены могилы прапрапращуров. Вглядываясь в эти лица, ищу на них отсветы той давней удалой и яростной силы, что вела русских встречь солнца в дали дальние, через немирные земли, оставлявших на своем бесконечном длинном пути бесчисленные затеей — могилы с православными крестами. Народу на льду Индигирки собралось много, тут и улетающие в районный центр, тут и провожающие, и пришедшие просто так — прилет самолета хоть и обычное дело, но все ж событие — потому незнакомые люди воспринимаются пока, за малым исключением, как единое целое, не распадаясь на индивидуальности со своими именами и невидимыми связями с твоим «я», которые и разрушают толпу. Но все ж замечаются лица с крепким налетом Азии, лица, тронутые дымкой азиатских костров лишь самую малость, лица — на удивление — абсолютно русские.
В истории Русского Устья много необычного и даже загадочного. Ведь долгие годы, пожалуй целое столетие, прожили русскоустьинцы не только в отрыве от родины, в тиши и уединении, но и в полной безвестности. И лишь в сороковых годах семнадцатого века они были совершенно случайно обнаружены казачьим отрядом, двинувшимся из Якутского острога в поисках новой землицы.
Долог был путь отряда на восток через бескрайность и неизвестность, и каково же, видимо, было удивление казаков, когда, одолев не одну тысячу верст, углубившись в неведомые земли, они увидели русские рубленые избы, услышали русскую речь.
Здесь надо снова обратиться к Зензинову.
«Много косвенных данных подтверждают, по-видимому, предание в той его части, где говорится, что предки теперешних верхоянских мещан (так в свое время именовались русскоустьинцы. — А. Г.) пришли из России северным морским путем, а не обычным путем через Якутск, как вообще все русское население Якутской области. На это указывают старинные особенности языка (XVI—XVII вв.) и многие сохранившиеся русские обычаи, давно исчезнувшие среди остального русского населения области, их песни и былины, а главное, их необыкновенная национальная устойчивость.
На Индигирке русские живут столетия — живут, окруженные сплошным кольцом из якутов, юкагиров, ламутов, тунгусов, чукчей, — и тем не менее они сумели сохранить русский тип лица, русский язык, русские обычаи».
И вот они, наши первые знакомства в Полярном. Щербачков Виктор Петрович. Худощавый, легкий, некрупного роста. Исполняющий обязанности председателя исполкома сельского Совета. Коренной русскоустьинец.
Караченцев Валентин Николаевич. Крепкий, подтянутый, подвижный. Заведующий торговым кустом. Из приезжих. Живет здесь около десяти лет. Приехал из южных краев, но вот освоился. И освоился до такой степени, что несколько лет работал штатным охотником, имел собачью упряжку.