лся за более крупными, оставленные в покое олени пошли медленно, пошатываясь от усталости, готовые упасть.
И вот она, тундра-сендуха. Гудит впереди поезда неутомимый снегоход, нарты колотит на жестких снежных застругах, слепит весеннее солнце (без защитных очков никак не обойтись, недолго и ослепнуть), остро сочится мороз где-то у подбородка, заставляет поправлять так оказавшийся нужным ситцевый платок. И простор. Так и хочется сказать: немереный, нехоженый. Поворачивай руль в любую сторону — кругом безлюдье, на сотни километров на запад и восток нет человеческих поселений. Лишь на юге небольшие поселочки, до которых если по земле, а вернее, но льду — пилить да пилить.
Но вот парадокс, и к этому надо привыкнуть, в этой необъятной тундре, на этих многочисленных реках, при таком крайнем малолюдстве, чуть тесновато. Вообще-то не совсем точное слово — тесновато — просторно в тундре, но нет там ничейной земли, не пойдешь и не соорудишь в тундре пасти, где хочешь, не забросишь невод, где вздумал. Все участки сендухи, все пески на реках закреплены за промысловиками. Иному охотнику, чтобы попасть в свои угодья, нужно одолеть шестьсот — семьсот километров пути. Ближе для него участка не досталось. Из разговора все с тем же Иваном Алексеевичем Чикачевым знаю, что промысловый участок в двести квадратных километров считается маленьким и иной участок занимает территорию в три-четыре раза больше. Его слова подтверждает и Юра Караченцев. А о своем участке говорит, что он совсем крошечный, любительский и расположен рядом с поселком.
Хоть и рядом участок Юры, но прошел час, а быть может, и того больше, прежде чем снегоход остановился около первой настороженной на песца ловушки — пасти. Пасть оказалась пустой. Мы и не думали, что сразу же увидим пойманного песца, но легкое разочарование все же испытали: наши души уже тронул охотничий азарт.
Пасть — это довольно-таки громоздкое сооружение из дерева, построенное в расчете на многие годы. Пасть — капитал, основа достатка в доме и переходила по наследству от отца к сыну. И если за ловушкой хорошо присматривать, то она служит далеко не одно десятилетие.
Мы кружили и кружили по тундре от одной пасти к другой, и солнце светило то слева, то справа, а то и вообще порой светило совсем не с той стороны. Как люди умеют ориентироваться в тундре — ума не приложу. Снег, чуть всхолмленная равнина и ни одного более-менее надежного ориентира, кроме солнца. А оно, солнце, могло в любое время и за тучи спрятаться. Да и ко всему чувствовал: что-то неладное творится со мной, порой никак не могу определить расстояние, даже приблизительно, до какой-нибудь гряды. То ли она совсем небольшая, не выше нашего снегохода, и тогда до нее полсотни метров, то ли это солидная грива и удалена она уже на километр или более. Но Юра вполне уверенно находил ловушки, хотя мне однажды даже показалось, что он немного заблудился. И только дал себе волю так подумать, как почувствовал, что уже крепко продрог. Одежда стала совсем легкой, невесомой. Мерзли ноги, ледяной ветер жестко продирал тело, и как только санный поезд останавливался около очередной пасти, все мы вываливались из нарт и принимались исполнять некоторое подобие утренней гимнастики. Особенно крепко промерзали ноги, и меня больше других упражнений привлекал бег на месте, выбрав застругу покрепче, — снег так утрамбован ветром, что на нем не оставалось и следа, — начинал дробно колотить ногами.
Как я ни отнекивался от фразы «с тундрой шутки плохи», но написать ее все ж надо. И правильно мы поступаем, когда пишем, что с морем шутки плохи, с тайгой плохи, с горами плохи. И с тундрой, конечно, тоже плохи. Не любит тундра шутить, не прощает малейшего невнимания к ней. Вот случай, к примеру, с тем же Юрой Караченцевым.
Произошло это лет восемь назад, когда Юра имел собачью упряжку, серьезный промысловый участок и вел обычную жизнь охотника. Однажды он приехал на короткий отдых к своему балку и собрался было сгоношить обед, как увидел бегущего по тундре песца. Добыча, казалось, сама шла в руки. Юра был еще совсем молод, азартен и решил не отворачиваться от удачи и немедленно добыть зверька. И даже прикинул, что на это дело потребуется не более получаса. И потому, больше уже ни о чем не думая, он схватил лишь ружье и, как был в одной телогрейке, кинулся к нартам.
В азарте погони он не приметил на горизонте маленькое облачко, которое начало расти, наплывать и вдруг накрыло собой весь мир.
Пурга. В это время даже от дома к дому лучше всего ходить, держась за спасительные, загодя натянутые, канаты. Оторвался, ушел в черную круговерть и можешь замерзнуть совсем рядом от тепла.
Юра понял, что сплоховал и ему ничего не остается, как вместе с собаками закапываться в снег, с бережливостью скупца сохранять в себе уходящее тепло, надеяться, что вырвавшаяся из преисподни «погода» скоро поослабнет, затихнет. Надеяться на удачу и терпеливо ждать.
Только сколько ждать?
Столько, сколько надо.
Юра Караченцев пролежал в снегу неделю. Без еды. Несколько карамелек, случайно завалявшихся в кармане телогрейки, можно в расчет не брать. И одежда не подходила для пургования.
Вспоминая об этом случае, Юра рассказывал, что порою физические муки и отчаяние доводили его до мысли о самоубийстве. Сил для борьбы за жизнь оставалось все меньше и меньше.
— Меня одно спасло, — говорит Юра, — жена ребенка ждала. Представлю, каково ей будет без меня… И снова терплю. Тем и жил всю эту неделю.
Об этом случае с Караченцевым мне рассказывали и другие охотники, люди многоопытные, для которых сендуха дом родной. И при этом они жестковато, без тени сочувствия добавляли: сам виноват.
И Юра так считает. Особенно теперь, с высоты своего нынешнего житейского опыта. Караченцев прошел испытание, которое ему едва не стоило жизни, набрался опыта и уважения к природе. Но не всем это порой удается сделать. Бывает и так, по пословице: пока солнце взойдет, роса успевает очи выесть.
Песца мы в тот раз не добыли, все пасти оказались пустыми, но Юра, как мне кажется, не слишком-то и огорчился или не показал своего огорчения: Север приучает к терпимости во всем.
Но мы были довольны этой поездкой и благодарны Караченцеву за то, что он нам показал тундру и показал, что она всегда живая. Мы видели вольно бегущего песца, видели стаю полярных куропаток, которые подпустили нас совсем близко, видели зайца. И все это за в общем-то недолгую одну поездку.
Все в мире относительно. Даже из моих родных мест, из Сибири, тот же Якутск представлялся далеким северным городом, стоящим на вечной мерзлоте. Да так оно и есть на самом деле. Но вот отсюда, из тундры, он был совсем уже другим: тоже далеким, но уже южным, где летом растут высокие зеленые травы, где растут большие деревья, где летняя жара бывает за тридцать градусов.
И когда после кружения по тундре от пасти к пасти, кружения по заледеневшему плоскому кругу, где нет даже признаков человеческого жилья, по кругу, очерченному низкой линией горизонта, мы, наконец-то подъехали к крошечному балку, притулившемуся к еле угадываемому под снегом озеру, на нас пахнуло человеческим жильем, человеческим присутствием в тундре, обжитостью. И цивилизацией, если хотите.
А потом, покружив по сендухе еще какое-то время, увидели вырастающий из-под снега поселочек, то он нам уже не показался ни маленьким, ни затерянным. Рано было говорить, каким он для нас стал, но мы радовались его приближению. Радовались домам, уюту в этих домах, надежному теплу и всему тому, что есть в поселочке: магазинам, треску двигателей снегоходов и мотоциклов, дыму над трубой котельной и даже многолюдству.
Мы порой разучились удивляться тому, чему еще стоило бы удивляться, и многое воспринимаем как должное. Вот и мы без всякого удивления увидели в квартирах полярнинцев телевизоры, электроплиты, не говоря уже о других приметах городского быта. А удивиться стоило бы. Кругом снежная пустыня — ну не пустыня, конечно, но все-таки — нет на тысячи километров ни ГЭС, ни ТЭЦ, а из окон жилищ, прямо в тундру, отсвечивают экраны телевизоров.
Обратимся опять к Зензинову. Вот он приехал в Русское Устье и обустраивается на новом месте.
«В первые дни дверь моей юрты хлопала поминутно, и гости с жадным любопытством следили за тем, как я вынимал из ящиков одну незнакомую вещь за другой. Весть о каждой новинке быстро облетала все избы. Наибольший эффект произвела керосиновая лампа — первая в Русском Устье. — «Достал, — рассказывали наблюдатели, — чайник какой-то блестящий и на него стеклянную тарелку надел» (жестяная лампа со стеклянным абажуром). — Но что было это такое, они не знали, а спросить не смели. Вечером разнеслась новая весть: «Зажег! зажег!» Лампа эта произвела такое впечатление на умы индигирцев, что, я уверен, с нее будут считать здесь начало новой эры».
Трудно в такое поверить сегодня: ведь это было недавно, уже в нашем веке. Но и как не поверить.
В последние годы к Русскому Устью проснулся немалый интерес, и потомки землепроходцев не обойдены вниманием ни кинематографистов, ни газетчиков, ни ученых-лингвистов. Документалисты сняли цветной фильм о русскоустьинцах, и он был показан по центральному телевидению. Нам не удалось увидеть его на экране телевизора, но зато мы смотрели фильм о Русском Устье в клубе поселка Полярный. (Читай: Русское Устье.) Русскоустьинцы смотрели его далеко не первый раз, но с видимым удовольствием, хотя и высказывалось некоторое недовольство фильмом, стороннему человеку непонятное, основанное скорее на личных отношениях попавших в кадр и не попавших.
Но нам-то, пришлым, все было интересно и все было хорошо. Сидит среди летней тундры человек и что-то рассказывает на малопонятном языке. И, выждав определенную паузу, голос за кадром сообщает, что на экране и человек русский, и говорит по-русски. Только говорит он на языке наших предков. На языке шестнадцатого века. На том языке, на котором совсем до недавнего времени говорили русскоустьинцы.