— Живой?
— Живой, — выдохнул Гришка. — Где мы?
Место Касьян не узнавал, но Гришке сказал как мог бодрее:
— Ты терпи. Близко нам.
— Я терплю, — слабо дышит Гришка. — Дрожит все во мне. Я уж несколько раз около рая покрутился. За последней справкой вернулся. Помираю, видно…
Касьян оглянулся. Кругом снег, черный лес и тусклые звезды над головой. Неподалеку полукругом сидят собаки и настороженно смотрят на людей. И почувствовал, как страшно он устал и что он скорее сдохнет, чем без отдыха доберется до Беренчея. Но не идти — нельзя.
— Сейчас, Гришка, сейчас. Сейчас дальше поедем, — шептал Касьян, стоя на коленях.
И Касьян поднялся и шел, шел час и еще час, шел и тогда, когда потерял представление о времени и способность, удивляться тому, что он еще жив и что он еще идет. Мозг у Касьяна уснул, и лишь какая-то часть его мучительно бодрствовала и не давала Касьяну упасть в снег, забыть, что на волокуше лежит Гришка.
Потом Касьян услышал лай собак. Эти звуки трудно пробились к сознанию Касьяна, и Касьян понял, что собаки лают уже давно и что ему нужно к чему-то приготовиться.
Тяжелыми руками он потянул из-за спины ружье, чтобы быть готовым к встрече с неизвестным, но услышал впереди фырканье лошади и человеческий голос.
Касьян поднял тяжелые веки. В глаза хлынул плотный яркий свет, глазам стало больно. Касьян снова прикрыл веки, но успел заметить, что около стоит кто-то большой и черный.
— Проснулся, братуха?
Голос прозвучал откуда-то сверху, заполнил собой еще тесный Касьянов мир. От белого света, от этого свойского голоса Касьяну стало радостно, и он совсем открыл глаза.
В три окна комнаты лилось солнце, и три ярких и теплых прямоугольника лежали на полу. На одном из пятен сидел рыжий лохматый кот и старательно вылизывал шерсть. Около кровати стоял Семен — Касьянов брат — и улыбался.
— Проснулся, братуха? — снова громыхнул Семен.
В дверь заглянула жена Семена, Соня, и шикнула на мужа.
— Разбудишь мужика. Пусть спит.
— А? Чего? — отозвался Касьян и поднял голову.
Соня вошла в комнату, вытирая о фартук полные руки, тоже улыбалась, говорила деланно сердито, скороговоркой:
— Вот ведь он какой, не дает гостю поспать. Он водку вчера еще купил, а я ее отобрала, спрятала, обещала отдать, когда проснешься. Так сегодня встал твой братец ни свет ни заря, ходит вокруг тебя, как кот вокруг горячей каши.
— Спрятала водку, — ухмыльнулся Семен. — В сенцы под тряпки.
— От тебя спрячешь, — безнадежно махнула рукой Соня. — Нашел?
— Чего ее искать…
Касьян смотрел напряженно, старался вникнуть в слова говоривших, но слова, круглые и невесомые, мыльными пузырями лопались где-то рядом, не проникали в сознание.
— Да он как чумной. Угорел? Братуха!
— Сейчас, сейчас, — отозвался Касьян. И разом, словно вынырнув из глубокого омута, понял, где он и что с ним было вчера или теперь уже позавчера, быть может.
— Гришка где?
— Твоего Гришку еще вчера на вертолете в район увезли. А сегодня по рации сообщили: живой он. Операцию сделали.
— Так, — сказал Касьян уже радостно и опустил ноги на пол. И тотчас увидел, что на нем серые от грязи подштанники, из которых торчат прелые, тяжело пахнущие ноги. Касьян смущенно оглянулся на застеленную белым постель и увидел на подушке, где лежала его голова, серое пятно.
— Что же вы меня на чистое положили?
— А мы гостей не под порог ложим…
— Да вот, — Касьян показал на серое пятно на подушке и с хрустом стал чесать заросший подбородок.
— Ты хоть помнишь, как сюда попал? — громогласно спросил Семен.
Лицо Касьяна стало напряженным.
— Помню вроде.
— Ну-ну…
Касьян шел тогда всю ночь. А уж перед самым рассветом, когда Касьян совсем перестал понимать, где он идет, на охотников наткнулся выехавший за сеном директор беренчеевской школы. Это еще Касьян помнит, а после — в памяти провал.
— Мы тебя сонного и в избу затащили, — сказал Касьяну Семен.
— Касьяша, а я баню вытопила, — Соне хочется сказать гостю приятное. — Пойдешь сейчас?
— Горит тело. Пойду, конечно.
— Может, перекусишь вначале малость. По рюмашке выпьем, — начал было Семен, но жена остановила его.
— Тебе лишь бы выпить. Не терпится.
— Я в баню сперва. То ведь не зря сказано: сытый в баню не ходи, голодный — не купайся.
Касьян встал, накинул на себя полушубок и, чувствуя боль во всем теле, шаркая ногами, вышел за дверь.
С крыльца Семенова дома хорошо видно все село. Дома, школу, клуб, почту с высокой антенной на крыше. В школе, видно, кончились занятия, ребятишки высыпали на улицу, и Касьян удивился: ребятишек-то сколь, не то что в Чанинге. Откуда-то из-за избы вывернулись собаки — Касьяновы и Гришкины. Они радостно помахивали хвостами, скалили белозубые пасти. Касьян вдруг вспомнил о Сивом и пошел к сеннику. Сивый уже отдохнул хорошо, высоко держал голову. Касьян похлопал конька по крупу и, окруженный собаками, пошел к бане.
— Да мойся ты скорей, — крикнул с крыльца нетерпеливый Семен.
В теплом предбаннике Касьян увидел стопку чистого белья, чистые штаны, рубаху. Все Семеново. А могло быть свое, окажись он в Чанинге. Всегда после промысла Касьян шел домой, а в этот раз не получилось.
Для Касьяна в этом что-то неправильное есть: с промысла в другую деревню идти. А не идти нельзя было — помереть Гришка мог.
Касьян сел на широкую лавку, сгреб в горсть жесткую бороду, прикрыл глаза. Он сидел и думал, и никто не мешал ему думать. Из приоткрытой двери парной наносило сухим жаром, запахом березовых веников, горьковатым дымом прогорающих дров. Он сидел долго, и могло показаться, что Касьян заснул.
Потом он, словно что-то решив для себя, шумно вздохнул и стал раздеваться. Торопливо, чувствуя во всем теле зуд, сбросил подштанники и, радостно покряхтывая, почерпнул ковш холодной воды, плеснул на раскаленные камни. Камни ухнули горячим паром, воздух стал плотным и вязким, стало трудно дышать, но Касьян почерпнул еще ковш воды и снова плеснул на каменку.
Через час с блаженной улыбкой, блуждающей на лице, Касьян вывалился из бани. Голова закружилась на свежем воздухе. Мир для Касьяна стал добрым, радостным, зыбким.
— Благодать-то какая.
Семен сидел уже за столом, крепко упершись локтями в дощатую столешницу.
— С легким паром тебя! Не угорел?
— Будто на десять лет моложе стал. Пуд грязи…
Семен говорит громко. Привычка. Вот уже лет десять, как он работает мотористом — дает деревне свет. Работа спокойная, но в шуме. Вот и привык кричать. Когда-то Семен ходил в штатных охотниках, но соблазнился твердым заработком моториста. «А потом, всегда сытый, в тепле, чистый», — это Семен так говорит. Хотя осенью, когда охотники на промысел уходят, Семен становится скучным, мрачнеет.
— Выпьем? Царь Петр Первый говорил, что после бани хоть укради, да выпей.
— Для тебя этот царь ой как подошел бы, — не удержалась Соня.
Братья стукнулись стаканами — звук глухой, стаканы чуть ли не до краев налиты, — разом выпили. Соня присела на краешек стула — врачи ей запретили водку, и она не пьет, — пододвигает гостю соленые краснокожие рыжики, мороженую, пересыпанную сахаром бруснику. Частит словами:
— Ешь, Касьяша, ешь. Рыжики, брусника, сохатиный язык вот. Не обессудь. Чем богаты — тем и рады. В магазине хотела какую консерву взять, да нету хорошей. Взяла, какая есть. Ешь, ешь. Сейчас у меня пельмени закипят…
— Да не стрекочи ты сорокой, — перестал жевать Семен. — Голова болит.
Соня подолгу на одном месте не сидит. От стола к печке. (Ой, дров в печь надо подбросить, печь прогорела.) От стола в сени. (Ой, у меня там мороженые сливки есть. Забыла на стол поставить. Памяти вовсе нет.)
Успевает и в окно посмотреть.
— А эвон директор школы по улице идет. К нам, поди.
— К нам — не к нам… — прильнул к окну и Семен. — Выскочи, пригласи.
— Хорошо бы пригласить, — подает голос Касьян.
— Надо, чтоб Семен вышел. Как-никак хозяин.
— Давай, давай, — командует Семен.
Соня накинула платок на голову, выскочила за дверь. Через двойные стекла слышно, как звонко она кричит, и видно, как зазывно машет рукой.
Соня забежала в избу и, шепнув: «Идет», кинулась к шкафчику с посудой, за рюмками.
— Звать-то директора как? — спросил Касьян Соню. — Забыл я. Соня ответила шепотом:
— Геннадием Ивановичем. Он простой мужик, хороший. Он и белочить даже ходит.
Касьян вылез из-за стола, встретил гостя у порога: как-никак это он подобрал в тайге и в село привез Гришку и его, Касьяна, полусонного, полудохлого.
— Я к вам, Геннадий Иванович, хотел зайти, спасибо сказать, да только проснулся и в баню успел сходить.
— Да чего там. — Директор машет рукой. — Вы бы и сами до деревни дошли. Ведь близко уже оставалось.
— Не дошел бы.
Геннадий Иванович улыбнулся, насечка мелких морщинок около глаз стала заметнее, и Касьян увидел, что директор еще недавно был молодым и, может быть, даже веселым.
— Напугали вы тогда меня. — Смотрю — на льду кто-то шевелится. А темно еще, плохо видно. Ну и крикнул: «Эй, кто такой?» Думаю, свой кто, сейчас ответит. Никто не отвечает. Подъехал ближе — смотрю: конь стоит, а около коня человек и ружье с себя тянет. Я еще что-то спросил, а человек молчит и, видно, без ружья со мной разговаривать никак не хочет.
— В беспамятстве это.
— Я потом так и понял.
Геннадий Иванович разделся, прошел по белым половицам к столу. Достал папиросу, размял ее в крепких пальцах, закурил и закашлялся.
— Кушайте, кушайте, — предлагает Соня.
Касьян подцепил увертливый рыжий грибок, повернулся к учителю.
— Я ведь вас, Геннадий Иванович, давно знаю. Мельком только все, издали. Разговаривать даже ни разу не привелось. А ведь помню также, когда вы приехали. Я еще подумал: и этот уедет к себе в город. Не держались тогда учителя в Беренчее.
— Мог бы и уехать, — Геннадий Иванович согласно кивает головой. — Вполне мог. Когда заканчивал институт, совершенно никуда не хотел распределяться. Как говорится; не было любви ни к деревне, ни к городу.