чилось, но я отказалась почти в первом ряду слушающих, впитывала каждое слово, стараясь запомнить, чтобы потом, вернувшись домой, все пересказать в своей редакции. Я не сразу поняла, что мне мешает. Что-то жаркое, мягкое суетилось передо мной, отталкивало меня, отжимало. Я посмотрела. Как стена, нет, не как стена, а как жарко натопленная печка, торчала передо мной чья-то широкая спина. Это метался рослый мужчина. Стараясь протиснуться вперед, он устремлялся к узкому проходу между столами, по обеим сторонам которого стояли распорядители с нарукавными повязками. А там, но ту сторону, где уже щелкали затворами фотографы и шумели телевизионные аппараты, поощрительно кивала «спине» красивая женщина с широко расставленными серыми глазами, как бы говоря: «Что же ты? Твое место рядом со мной. Иди же…»
— Да, Леля всегда хотела, чтобы Орест был рядом, — подтвердила Женя.
Я возмутилась:
— Но все-таки… Он ведь муж, а не жена…
— Для Лели такие соображения не существовали…
— Но он, ваш Орик, у него-то должно было быть самолюбие…
— Я не люблю судить людей, — сухо отозвалась Женя.
— А я люблю, — непримиримо сказала я в запальчивости, хотя вовсе не так уж любила судить, а тем более осуждать людей. — Он мне навсегда запомнился, ваш Орик, со своей горячей спиной, я чуть не обожглась…
Женя засмеялась:
— Не преувеличивайте.
— И вообще я услышала много плохого, когда стала о нем расспрашивать…
Женя поморщилась:
— Думаете, я не знаю, что вам могли наговорить? Мол, женился по расчету — Леля обеспечена, знаменита, машина, дача, да?
— Ну, примерно так… — недовольно подтвердила я.
— Я и сама поначалу так считала, — сказала Женя.
Потом Женя будет хвататься за голову и терзаться: как же, мол, это так, как она могла позволить себе обсуждать с совершенно незнакомым человеком интимные дела своих друзей? — и тут же успокаивать себя, что личная жизнь Лели, как и ее творчество, давно стала общественным достоянием — вон сколько статей и даже книг о ней написано, исследований, монографий… Правда, теперь ее немного забыли. И, кроме того, бывает же любовь с первого взгляда, почему не может быть дружба? Не обязательно ведь съесть вместе пуд соли, когда вот так просто и естественно возникла у нас симпатия друг к другу.
— Одно только… Ну, я, я знаю Лелю, любила ее, уважала ее талант, — с подозрительностью спрашивала Женя, — но вы, вам-то это зачем? Что, вы так любили ее картины?
Я не знала, что ответить на прямой вопрос. Попробовала извернуться:
— А почему вы спрашиваете в прошедшем времени? Может, я и теперь люблю ее картины.
— Все так переменилось, — с сомнением, задумчиво сказала Женя. — Леля это понимала и сама. И в этом, мне кажется, была ее трагедия…
— Вы уверены, что она понимала?
Женя не стала настаивать:
— Во всяком случае, она тревожилась. Часто говорила о бессмертных, непреходящих ценностях, о том, что не надо служить минуте. А однажды прямо сказала: «Неужели все, что я написала, устареет, пропадет? Неужели все было зря?» И вы знаете, она твердила: «Это счастье, что судьба послала мне Ореста…»
— Не поняла…
— Ну, в том смысле, что Орест не даст о ней забыть.
— Он ведь не может остановить ход истории, ваш Орест.
— Леля верила…
Женя вспомнила, как уже смертельно больная, в последнее лето своей жизни, которое Леля проводила здесь, в старом отцовском доме, она, разглядывая свои наброски, зарисовки, записные книжки, не раз говорила о том, что не хочет умирать, и требовала: «Орик, ты слышишь, я не хочу умирать». А он клялся: «Ты выздоровеешь». И Леля немного успокаивалась — так она ему верила. А потом снова твердила, что, мол, пройдет время и ее все забудут… и рисунки ее пожелтеют в каком-нибудь хранилище. «И все-таки, — решала она, — не держи их у себя, Орик, сдай лучше в музей, хорошо? Одна посмертная выставка, может, и состоится, ты ведь пробьешь, а после уж будь что будет, хотя мне обидно…» Она была очень мужественная, Леля, она все понимала и боролась с болезнью изо всех сил, жаловалась: «Я мало жила, во мне еще много жадности к жизни, только теперь начинаю понимать, как нужно работать…»
— Значит, Орик не всесильный, не помог…
Женя резким жестом остановила меня:
— Если быть справедливым, то и последний год Орик ей подарил. И что бы вам ни говорили разные люди, Орик Лелю любил и принес ей счастье. И я кланяюсь ему в ноги за это…
Женя посмотрела на меня с яростью, но в ярости все равно было что-то доброе, высокое или скорее возвышенное, свидетельствующее о ее глубокой порядочности, желании быть предельно честной и справедливой.
Ну что я, в сущности, знала об Оресте? Случай со «спиной»? Мне он говорил много о характере этого человека, а вот Женя истолковала все по-другому: мол, так хотела Леля. Выходит, Леля была чванлива, она хотела, чтобы портрет Ореста попал на газетную полосу. Так, что ли? Как говорится, любой ценой… Я вспомнила на мгновение то острое чувство отвращения, которое испытала тогда на съезде. Нет, «спину» я простить не могла, тут я не уступила бы даже Жене, которая мне так мила.
Как хозяйка достает из кладовой или холодильника припрятанные запасы, так и я пыталась вспомнить все, что когда-либо слышала об Оресте. Ну да, мне передавали разные сплетни и толки, что он польстился на машину и дачу, но это ведь ерунда, обычные обывательские разговоры. Из слов Жени вырисовывались и другие факты: Орест добр, Орест предан, Орест боготворил жену.
Что же тогда еще?
Да, излияния одного театрального художника, который за большие деньги одевал состоятельных дам, — приезжал, высокий и элегантный, в сопровождении мастериц и придумывал фасоны, набрасывал эскизы костюмов, сыпал комплиментами и шутками, восхищая своих заказчиц. Мне довелось с ним встретиться случайно, в компании, и он с ужасом, говорил о скупости Ореста, о том, что Орест возмущался ценами или «жалким гонораром» художника и не хотел давать машину, утверждая, что с дачи до города можно свободно доехать на электричке. Правда, Леля неизменно брала сторону художника и мастериц, и шофер Толя бывал вынужден развезти всех по домам.
Вся компания возмущалась скаредностью Ореста: «Можно подумать, что это его деньги, а не ее», — и особенно тем, что не давал машину. Только одна женщина наивно спросила: «Может, он жалел не машину, а шофера?» Художник саркастически захохотал: «Не смешите меня!»
Женя выслушала мое сообщение довольно спокойно.
— Такой высокий, худой? — спросила она. — Ужасный человек, хотя на вид симпатичный. Я его знаю, я гостила у Лели в Москве и в их подмосковном доме. Иногда мне казалось, что он смеется над ней, — такие фасоны придумывал. А Леле нравилось. Мол, когда была моложе и стройнее, в кармане не было ни гроша — я ведь помню ее вышитые белые блузки, весь ее «шик»! — а теперь может себе позволить хорошо одеваться. Леля покупала самые броские материи, шляпы. Даже на собрания, в театр она ходила в шляпе, не снимала. Орест боролся против этого как лев, хотя ему нравилось, что Леля богато одета…
— А у самого Ореста хороший вкус? — спросила я.
— Не сказала бы. Он просто старается быть модным.
— Так проще…
— Вы заметили, какой у него красивый шарф? — вдруг вспомнила Женя. — Яркие шарфы и носки — его слабость… — Она помолчала и зачем-то добавила: — Лелин отец был простой приказчик, продавец в лавке. И Леля не раз говорила: «Люди знают многое с детства, от мам, от пап, жили в атмосфере прекрасного, в мире мысли и красоты, культурных традиций, а я… я же интеллигентка в первом поколении…»
— А Орест?
Женя замялась:
— Родственники Ореста южане. Откуда-то с Украины. Южане — народ восприимчивый, во всяком случае, к внешнему, к цивилизации, я бы сказала. Но они были славные люди и буквально преклонялись перед Лелей.
— И перед Орестом…
— Ореста обожали, он был хорошим сыном. Но как только заметил, что шумная родня начала Лелю утомлять, тут же отправил всех обратно на Украину. А вот с Лелиной сестрой Орест как-то не поладил…
Но когда я стала приставать с расспросами, Женя почему-то уклонилась:
— Не сошлись характерами, так я думаю.
И больше ничего не сказала.
Выравнивают дороги, спрямляют русла рек. А казалось бы, зачем реке петлять, зачем вьется тропинка? Ведь кратчайшее расстояние между двумя точками — прямая? Чего же требовать от разговора, — это уж потом, когда пересказываешь его, то, отбрасывая подробности и отклонения, придаешь ему стройность, потуже натягиваешь нитку, на которую, как бусины, нанизаны те самые подробности, те петли и изгибы, которые хотя и приводят к конечной цели, но удлиняют путь.
Мне хочется выбрать из того, что говорила Женя, главное. Но как это определить? Как узнать, что такое Орест? И для чего? Для того, чтобы понять, как могла Леля его полюбить — толстого, суетного, неглубокого? Но какая мне разница, кого любила Леля? Зачем мне нужно, чтобы она любила человека достойного? Достойного ее таланта, так? А что же такое талант? Или любовь? Тут можно совсем запутаться…
Вот каким запомнился мне рассказ Жени, когда, взволнованная, чуть растерянная, она сидела рядом со мной на скамейке в парке и то прижимала руки к груди, то комкала платок, то смотрела, как сквозь туман, на аллею с мраморными скульптурными группами — туда, куда ушел Орест.
Итак, они дружили с детства. Собственно говоря, дружили Леля и старшая сестра, Женя в их общество допускалась только потому, что не мешала, старшие девочки ее просто не замечали. Когда Женина сестра, сверстница Лели, вышла замуж и уехала на Урал, Женя как бы заняла ее место. С годами разница в возрасте сгладилась. Да и встречались не часто. Разве что летом или во время зимних каникул, а когда у той и другой умерли родители, и того реже. Но когда Леля стала признанной художницей, то начала приезжать чаще. Она утверждала, что нигде так не работается, как здесь, в старых родных стенах, в этом прекрасном парке.