Кое-где в траве уже вспыхивал, как яркий огонек, дикий красный тюльпан, занесенный ветром с гор.
Сегодня отрабатывали противотанковую оборону. Самарин сейчас же убежал проверять, правильно ли командиры орудий выбрали позиции.
Бойцы в желтых от глины ботинках, навалившись и покрикивая друг на друга, тащили пушку по размокшей от ливня земле. То подпирая плечом, то надсадно крича, суетился среди солдат Черенков, весь красный, взволнованный, хорошенький, как переодетая девушка.
Я узнала кое-кого из солдат. Вот Кисель, вот Лобков, вот толстый солдат со странной фамилией Обух. Я немножко гордилась своей профессиональной памятью. Но зато хорошо знала и слабость — теперь начну думать о каждом из этих людей, меня захватит и взволнует различие характеров и судеб каждого, а окажется, что все эти очень важные для меня подробности совсем не важны для дела, ради которого я приехала.
Мне, например, очень многое сказала мелочь: бойцы, тащившие на пригорок пушку, тащившие с трудом, выбиваясь из сил, все-таки объехали цветок.
Кисель, голубоглазый, добрый солдат, вытер пот со лба и, оглянувшись вокруг, сказал:
— Красота какая!.. Теплынь, а дома еще снег…
— Другая широта, другой меридиан, — авторитетно отозвался Лобков.
Рядом со мной появился Самарин. Вид у него был веселый, пилотка сидела на самой макушке. Он сказал, довольный, не сомневаясь, что я пойму:
— Черенков-то, Черенков, а? Молодчина! Местность просматривается, танкам не удастся подойти скрытно.
Он пресерьезно объяснял мне, что танки и самоходки противника могут появиться только из-за тех лачуг справа или из котловинки, откуда выехал сейчас на сером вислоухом ишачке мальчишка в тюбетейке.
Сияя кирпичным румянцем, мальчишка подъехал ближе, пяля глаза на пушку. Кроткий ишачок осторожно тянул плюшевые губы к тоненьким иголочкам травы.
Кисель улыбнулся своей мягкой улыбкой и любовно сказал мальчику:
— Ишь ты! Не боишься пушки, герой?
— Разговорчики, разговорчики! — отрывисто бросил Черенков, косо оглядываясь на Самарина.
Но Самарин молчал. Он вырабатывал «самостоятельность» в Черенкове. Еще вчера он придирчиво отрабатывал с ним и с командирами остальных орудий «тему занятия» и теперь предоставлял им полную творческую инициативу.
Когда мы с Самариным обошли участки, где занимались другие орудийные расчеты, и снова вернулись к Черенкову, бойцы окапывались. Взлетали комья земли, блестели лопаты.
— Не вижу маскировки, — прозвучало первое замечание Самарина.
— Не успели, товарищ лейтенант, — краснея от досады на свою забывчивость, оправдывался Черенков.
— Как это не успели? Противник не станет вас дожидаться. Он ударит из-за укрытия — вот оттуда — и разнесет батарею раньше, чем вы успеете произвести выстрел.
— Вот это верно! — вырвалось у Лобкова.
Кисель от удивления развел руками.
Флегонтьев, боец, которому Самарин сделал замечание уже при первом знакомстве, стоя по колени в окопчике, медленно пересыпал с руки на руку горсть земли.
— Что мешкаете? — спросил Самарин. — Знаете, какая глубина положена по уставу?
Флегонтьев нехотя разжал пальцы, выбросил слипшиеся, влажные комки.
— В нашем крае совсем другая почва — чернозем. — Он поплевал на ладони и лениво взялся за лопату.
— Вы находитесь в обороне. — Голос Самарина набирал резкость, твердел. — Каждая минута дорога. Надо готовиться к встрече противника: разведка донесла, что вражеские танки близко.
Флегонтьев ухмыльнулся. На его крупном красном лице с маленькими заплывшими глазками было написано недоумение.
— Какой же противник, кругом чистый полигон! Учеба! — пробормотал он.
— На учебе все должно быть как в настоящем бою. Иначе вы не научитесь воевать, — строго сказал Самарин и отошел.
Лобков, разгоряченный, азартный, точно выполняя указания Черенкова, наводил орудие. Самарин остановился, посмотрел, что-то поправил, объяснил. Потом вскользь спросил:
— С завода?
— С завода, товарищ лейтенант. Токарь.
— Оно и видно. Рабочего сразу видно.
Когда мы отошли, Самарин сказал мне доверительно:
— Этот ничего. А вот Флегонтьев — нет, не нравится.
— Почему? — спросила я, хотя Флегонтьев и мне не нравился.
— Тусклый глаз, — лаконично ответил Самарин. — И вот этот еще… — Он чуть вздохнул и сдвинул свои белесые брови, присматриваясь к Яцыне.
Я тоже стала приглядываться, припоминать.
Верткий, исполнительный, даже услужливый, он, как нарочно, старался попасть на глаза Самарину и выказать свое усердие. Больше всех суетился, когда перетаскивали пушку, но не толкал сам, а все забегал сбоку и спереди, смотрел под колеса, кричал и подбодрял. Ноздри его узкого хрящеватого носа трепетали. Команду Яцына понимал с полуслова, шуткам смеялся громче всех, но похоже было, что он не слышит ни команды, ни шуток, а особым чутьем угадывает, как и что надо делать. Узковатый в плечах, он все же не производил впечатления человека слабого, скорее выносливого и ловкого. Что в нем плохого заметил Самарин?
Когда командир подошел к наблюдателю — худощавенькому пареньку во взмокшей на спине гимнастерке, с таким восхищением и ужасом смотревшему в огромный бинокль, будто из котловины вот-вот и вправду появятся танки, — паренек вытянулся и со счастливым придыханием, с удовольствием доложил, что боец такой-то ведет наблюдение за передвижением противника.
Самарин жестом показал, что вытягиваться во весь рост не надо, его могут обнаружить.
— Учащийся? — спросил он, беря из рук наблюдателя бинокль и поднося его к глазам.
— Так точно! — Боец снова сделал попытку вытянуться, и снова Самарин жестом остановил его. — Так точно… Учился на первом курсе техникума.
Самарин кивнул.
И опять пошел по полигону, то пригибаясь, то перебегая от дерева к дереву, показывая бойцам, что если он от них требует точного выполнения законов боя, то и сам не позволяет себе никаких вольностей и поблажек.
Обух, тяжело и неловко ложась выпирающим животом на черенок лопаты, устраивал себе окопчик. Он сконфуженно посмеивался над свой нерасторопностью и даже слегка пожимал плечами.
Самарин отнесся к нему сочувственно.
— Тяжело с непривычки?
— Пока не жалуюсь… — принял молодцеватый вид пожилой солдат.
— Покажите руки…
Ладони у Обуха кровоточили, мокли раздавленные черенком лопаты водяные пузыри. Самарин недовольно покачал головой и, взяв из рук Обуха лопату, стал показывать, как ее надо держать.
— На гражданке кем были?
— Главным бухгалтером. Годовые балансы сдавал в срок, не спал ночей, но вот… чемодан… — Он похлопал себя по животу, но испугался, не слишком ли вольно себя держит, и опустил руки.
Самарин дипломатично сделал вид, что не расслышал. Обух спросил торопливо:
— А что сегодня в газетах? Сводка какая?
Самарин выразительно поднял брови.
— Все то же… — сказал он. — Все то же. В тринадцать ноль-ноль будет политинформация.
Политинформацию проводил Кривошеин. У меня гудели от ходьбы ноги, и я уселась чуть в стороне от собравшихся в кружок бойцов.
Кривошеин рассказал, что делается на фронте, показал карту, посоветовал выделить агитаторов. Выделили Лобкова. Чуть краснея, Самарин достал из кармана сложенную прямоугольником, стершуюся на сгибах газету и протянул ее Лобкову.
— Вот в газетке есть факт про героя-артиллериста.
Лобков читал хорошо, внятно, и Самарин снова заволновался так, будто кто-то близкий ему лично, родной остался один на один со своим орудием перед немецким танком. И мне снова показалось, что не тихий, огромный пустырь в предгорьях Средней Азии видит Самарин, а изрытое воронками поле боя.
— Поклянемся быть такими, как этот артиллерист! — пылко сказал Самарин, когда Лобков сложил газету.
— Артиллерист умирает, но не сдается, — добавил Кривошеин и полез в кисет за табаком.
Случайно я посмотрела на Флегонтьева. Он отвернулся — не то задумался, не то просто скучал.
Когда часа через два, обойдя другие позиции, мы с Самариным снова пришли к Черенкову, Флегонтьев уже совсем скис и обмяк, пот заливал его одутловатое лицо.
— Ну что, не нравится? — спросил Самарин.
— Кидаем землю с места на место. А к чему? Польза какая?
— Балованный ты, — иронически заметил Черенков и посмотрел на Самарина, ища одобрения.
— Верно, балованный, — неожиданно согласился с ним Флегонтьев, — я ведь очень хорошо жил. Домик свой, огород. Помидоры с кулак величиной выращивал, жинка на базаре продавала…
— О барышах подумаешь после войны, — сухо заметил Самарин.
— Какие же теперь барыши! — вяло согласился Флегонтьев. — Только бы живыми остаться, вот и вся выгода.
Самарин задумчиво сказал, когда мы вместе с Черенковым отошли в сторонку:
— Да, без метода индукции здесь не обойтись. Флегонтьева надо вести от частного к общему. Он же цели, идеи не видит.
— Может, еще обомнется… — Черенков попробовал было взять Флегонтьева под защиту, но тут же сердито добавил: — Да что ему обминаться? Здоровый, крепкий, как боров… Лодырь он — и все. — Юное лицо Черенкова выразило крайнюю степень негодования. Самарин промолчал.
Солнце скрылось, и сразу же выпал туман, стало холодно и сыро. Заволокло серой пеленой далекие горы, туман заполнил котловинку, откуда могли показаться танки, залил снятым молоком ходы сообщения, ячейки, окопы…
Бойцы с нетерпением ждали, когда кончатся занятия. Давно стихли разговоры, шутки. Наконец Черенков приказал строиться. Люди подравнивались молча, молча вытирали пот со лба, зябко поводили плечами.
— А ну, командуй песню! — приказал Самарин Черенкову. — Песня веселит.
Меня разбудили громкие голоса.
Как только я доплелась с полигона, так повалилась на койку и задремала. Даже позабыла задернуть занавеской окно, выходившее из комнаты Самарина на мою терраску, и оно выделялось ярко освещенным квадратом.
Самарин сидел на табуретке в гимнастерке без пояса, вымытый, и держал в замершей руке раскрытую книгу. Спина его была неестественно напряжена.