Они помирились. Но эту первую серьезную ссору не совсем забыли. То есть Марина забыла сразу же, а Иван любил порассуждать на эту тему, когда бывал за что-нибудь обижен на Марину. А ей, честно говоря, было не до Лизы… Жизнь открывала перед ней заманчивые перспективы, поглощала целиком все ее силы, все помыслы…
Они давно были женаты, давно получили комнату, взяли к себе мать Марины, а видели друг друга совсем мало — оба работали как черти, и так хорошо им было в эти редкие часы встреч, что не до споров было, не до ссор… Характер у Ивана был ровный, теща не могла нахвалиться его покладистостью. А он так и говорил: «Мама, наша с вами священная обязанность создать Марине все условия…»
Да, Марина могла бы по пальцам пересчитать свои ссоры с мужем.
Это случилось позже, через несколько лет, когда имя Марины было довольно известно в авиации и жили они в большом городе, где Иван учился в академии, а Марина летала в аэроклубе. Она уже потихоньку готовилась к перелету, потом так ее прославившему, изучала трассу, заводила знакомства с людьми, которые могли способствовать осуществлению перелета, усиленно тренировалась. Она летала, летала, летала в любую погоду, отрабатывала технику пилотирования, анализировала полетные карты, метеосводки на трассе будущего полета. Домой она являлась усталая, измученная и сразу же заваливалась спать, безучастная ко всему. Домашние события, занятия Ивана — ничто ее не интересовало. А бывали недели, когда она и вовсе не являлась, жила в гостинице при клубном аэродроме. Иван однажды стосковался до такой степени, что уехал к ней самовольно во время зачетной сессии, когда ему никак нельзя было отлучаться.
Они решили не идти в столовую, а поесть у нее в номере, чтобы никто не знал о приезде Ивана. Марина накрыла стол, сбегала за ужином, даже раздобыла бутылку вина, чтобы было торжественнее. Она растрогалась, стала мечтать о том, как они вместе закатятся в отпуск, будут купаться, плавать в море, качаться на волнах.
— И не воображай, пожалуйста, что ты там будешь заглядываться на каких-нибудь девок, черта с два. Я, и только я одна.
— Да разве ж… — Иван не успел закончить фразу, как в дверь постучали:
— Вы не спите, Марина? У меня для вас новости…
Это был начальник аэроклуба, именно с ним Ивану никак нельзя было встречаться. Он засуетился, не зная, куда спрятаться. Марина втолкнула его в ванную комнату, накрыла полотенцем тарелки с едой и кинулась отворять.
— Привез для вас хорошие новости…
— Да ну? Неужели разрешили?
Марина нарочно говорила громко, чтобы Иван слышал, потом увлеклась и почти забыла о нем, так разволновалась. Она не раз и не два, много раз переспросила, может ли она надеяться, и что ответил человек, которому доложил начальник клуба, и скоро ли тот доложит о ее просьбе «наверх». Она налила гостю вина, и обиделась, что он не хотел выпить, и обижалась до тех пор, пока гость не согласился. Сказала, что она суеверная, как все летчики, и что если он не выпьет, то сорвется весь их план… И когда наконец повернула ключ в замке и распахнула дверь в ванную, то увидела Ивана, лежавшего на полу ничком. Он вцепился пальцами в губчатый коврик и молча рвал, выцарапывал ногтями куски.
— Что ты, Ваня? Что с тобой…
Она не сразу поняла, что привело его в такое бешенство, все еще была в счастливом угаре, хотела, чтобы и он радовался вместе с ней. Если бы он ругался, ворчал, злился, что пришлось долго ждать в темной клетушке, где и присесть не на что, она бы, может, и согласилась с ним. Но в этой слепой ярости было что-то новое для нее, пугающее, озадачивающее. Она стала его поднимать, он не сопротивлялся, встал, машинально, как на ватных ногах, пошел за ней в комнату, сел, уронил руки. Она опять спросила по-доброму, участливо:
— Ваня, что это с тобой, родной?..
— А тебе не ясно?
Ей стало уже ясно, она уже обо всем догадалась, но не знала, как быть. Если она сразу покажет, что понимает, как унизительно было Ивану прятаться в ванной, не смея предстать перед начальником клуба, в то время как она, его жена, так смело и свободно держала себя, то тем самым она согласится, что действительно его положение унизительно, и, признав это, еще больше унизит Ивана. Она сказала уклончиво, хоть ей и было противно уклоняться от прямого разговора:
— Я знаю, ты устал. Ты злился, что долго… Но, Ваня, у нас здесь не очень-то соблюдают субординацию, не то что в академии. И, Ваня, пойми главное, он уже доложил о нашем проекте…
Иван взял в руки наполовину пустую бутылку, взболтал и, покачав головой, поставил на место:
— Хорошо, хоть на донышке оставили…
— Неудобно было не угостить. Как-никак человек зашел, чтобы рассказать. — Она вдруг вскинула голову. — Ты бы все-таки мог порадоваться за меня, не быть таким мелочным…
Он произнес устало:
— Это не мелочь… я твой муж, ты моя жена — разве это мелочь…
— Но я ведь не перестала быть твоей женой…
Она положила руки ему на плечи, поцеловала его, вдохнула родной, знакомый запах его тела, табака, одеколона, на мгновение поверила, что потребуй муж — и она легко откажется от всего, от этой кочевой жизни, наполненной полетами и разлуками, надеждами на перелет, на славу, на новые трудные задания. Но тут же без особой радости осознала, что никогда и ни за что не откажется от того пути, который сама выбрала.
Поздно ночью, когда Иван уезжал, она, обнимая его на прощание, попросила:
— Ну сознайся, что был неправ, что зря разыграл истерику?
— Ночная кукушка всегда перекукует дневную, — ответил он. — Только, ох, Марина, смотри…
Все-таки чувство их было еще очень горячо. И, желая смягчить впечатление от вчерашней сцены, он сказал, что когда поедут в отпуск, то запрутся в комнате и никуда он ее не выпустит — день-два-три, пока не насытится…
Она насилу выпроводила его, они еле успели добежать до автобуса, чтобы он мог вовремя попасть в город.
Нет, тогда все еще у них было хорошо.
Труднее стало после перелета, когда она в один день сделалась знаменитостью. Иван насмехался над ее известностью, новыми знакомствами и связями, над гостями, заполонившими дом. Он даже несколько мешал, когда собиралась компания веселых благополучных людей, он торчал тут же, как пень, высокий, мрачный, никому не известный, нелюбезный.
Марина втягивала его в разговор, он хмуро молчал. Просила спеть, расхваливая его голос, он отказывался. Тогда она сказала ему:
— Иван, только один выход — нажимай на учебу, понятно?
— Все равно того, что ты благодаря своему женскому полу достигнешь за год, я буду добиваться три…
— Что же ты предлагаешь: поменяться местами? Хочешь надеть мою юбку?
— Э, нет. Чего-нибудь я стою и сам по себе…
— Ты же прекрасный летчик. — Марина обрадовалась. — Если хочешь знать, я всем обязана тебе…
— Ладно, лиса…
— То кукушка, то лиса…
— Ну ладно, орлица. — Он посмеялся, потом сказал ей на ухо, как по секрету: — А ты ведь и правда орлица!
— Ну, наконец-то переборол свое хохлацкое самолюбие!
Но он не переборол. Она видела, как жестоко он страдает. Стала осторожнее, не очень-то рассказывала о своих успехах, но разве скроешь: ее звали то на банкет, то на доклад, на встречу с комсомольцами или с пионерами. Мать как с цепи сорвалась, стала ею гордиться, хвастать, стала подчеркивать, кто у них в доме главный.
Марина посмеивалась, советовала не обращать внимания на старую женщину, которая, «ты только пойми», всю жизнь билась, брошенная мужем, Марининым отцом, считала себя неудачницей, несчастной, нелюбимой, а теперь судьба как бы наградила ее за все обиды и лишения. Понимать-то он понимал, но все равно раздражался. И дома вечно была напряженная, насыщенная электрическими разрядами атмосфера, как перед грозой. Успокоение вносил только Игорек. Игорек примирял всех.
А в войну Иван бешено ревновал ее ко всем летчикам, боялся за нее, опасался, что если ее собьют над вражеской территорией, то будут пытать.
Она уверяла, что не собьют, родилась под счастливой звездой, а ревность его высмеивала.
Он сразу учуял, когда она влюбилась в Шевченко. Потому и поднял на нее впервые в жизни руку. Она поняла это и даже пожалела его. Она ни за что не поставила бы его в ложное положение мужа, которому изменяют, в положение человека, над которым смеются у него за спиной, сплетничают или шушукаются. Она ведь сказала тогда Шевченко после их единственной, их первой и последней ночи: «Валя, во всем этом разберемся после войны…» Но Шевченко убили, и, когда кончилась война, она вернулась домой. И туда же вернулся Иван…
Может, она стала смотреть на него более холодно, более трезво, стала относиться требовательнее, потому что помнила Шевченко и тосковала о нем; может, она просто стала старше и опытнее в жизни, но маленькие трещинки, что пролегли в ее отношениях с мужем, стали расходиться, как лед в половодье, все шире и шире, и все громче плескалась между льдинами холодная темная вода равнодушия. А тут еще мать… Надоело разбирать их споры с Иваном, мирить, умиротворять, сглаживать, превращать все в шутку. Теперь, когда в их доме было довольство, когда они занимали три комнаты, а не одну, всем почему-то стало тесно, неудобно. То мать замечала, что Иван отослал слишком много денег своей сестре, выходившей замуж, то Ивану мешала Маринина тетка, та самая, у которой Марина с матерью жила когда-то в гражданскую войну, перед которой мать с особым наслаждением рисовалась общественным положением своей дочери. Мать ехидно говорила Ивану, что Марина может себе позволить, при ее жалованье, пригласить не только тетку, но и всю родню. Забылись те времена, когда Иван хвалил тещин борщ и котлеты, а теща гордилась золотыми руками зятя. Иван стал выпивать. И теща подсчитывала выпитые им рюмки, как учетчик отмечает в колхозе выработанные трудодни. То вдруг она поднимала крик, что был коньяк, она хорошо знает, что был коньяк, где же он? То вдруг бестактно и назойливо начинала так хвастать Марининым положением перед гостями, что Иван свирепел и затевал скандал. Теща первая заметил