а, что Ивана часто зовет к телефону один и тот же женский голос. Она выслеживала, подслушивала, расспрашивала лифтерш, она нашла носовой платок в пятнах губной помады и «нечаянно» показала его дочери.
— Ты настоящий Яго, — сказала Марина матери, не зная, что сказать, но все-таки уязвленная.
А Иван буркнул:
— Не Яго, а Яга, типичная баба-яга…
Марина не засмеялась. Вдруг увидела, что злоба изменила красивое лицо Ивана, время сделало его грубым, располневшим, красным. И волосы, пышные волосы, поредели.
Дома стало немило, неуютно. Если бы не Игорек, она бы и вовсе не являлась домой. Мать громко вздыхала, жалея Марину, вынужденную терпеть выходки мужа. Иван грубил, желая унизить ее, показать, что будь она кем угодно, хоть генералом, а как женщина она его не интересует, у него огромный выбор баб… Она знала, что это ложь, маска, бравада, что он все еще любит ее, но ей не нужно было это полное надрыва и уязвленного самолюбия чувство.
Надо было на что-то решиться, и она наконец решилась, сказала:
— Ты был прав, когда обещал, что я наплачусь с тобой. Но я не стану плакать, нет… Нет у меня ни времени, ни охоты плакать. Давай разойдемся по-доброму. Если хочешь квартиру — бери, я получу другую…
Он ухмыльнулся, похвалил ее память, сказал, что и сам тоже кое-что помнит:
— Как ты разделалась с Лизой Гуськовой, например. Со своей закадычной подругой. Теперь мой черед. Кого наметила на мой пост? Надеюсь, не прогадала? Мамаша не даст тебе прогадать, за это я спокоен…
— Ох, Иван, Иван! — только и сказала Марина.
Он стал звонить какой-то Машке и спрашивать, можно ли у нее временно пожить, и велел купить винца и закуски, а Марина уткнулась в подушку, чтобы не слышно было, как она плачет.
Иван топал по комнате, что-то искал, медлил, ждал ее зова. Но она не позвала.
Нет, она не умела делать что-либо наполовину.
А вот правильно ли она поступила, что не позвала Ивана, имела ли она право оттолкнуть его, понимая, что без нее, без семьи он может покатиться вниз, имела ли она право не окликнуть его, когда он уходил, кто знает…
Она смотрела на деревья, рухнувшие на дорогу, на мокрые ветки, обреченные на увядание, на смерть, на гибель, и думала про Ивана…
Все-таки Марина Сергеевна прохлопала, прозевала. Легкий, неясный, изжелта-зеленоватый пушок, вылупившийся из клейкой тугой оболочки, как вылупляются цыплята из яичной скорлупы, увял, засох, почернел. Ветка стала некрасивой, и она выбросила ее без всякого сожаления, точно позабыв то почти детское ощущение нетерпения, с каким ей хотелось ускорить приход весны… Весна пришла сама по себе, вспыхнула яркими красками, расцветила все вокруг, но Марина Сергеевна как-то не заметила этого, поглощенная собой.
Чем ближе был день отъезда из санатория, тем больше тревожилась Марина Сергеевна. Как будто именно здесь, в горах, она должна была все додумать и решить, понять, что с ней и что она будет делать дальше.
Она накинулась на книги. Не то чтобы она читала намного больше обычного, — она и раньше увлекалась чтением, если не было других дел. В своей среде ее считали очень даже начитанной: входил в моду роман «Иван Иванович» Коптяевой — она его тотчас проглатывала; считалось, что «Жатва» Николаевой — прогрессивный роман, — она покупала книгу. Любила стихи Есенина, даже многие знала наизусть. Увлекалась фантастикой, приключениями. Однажды — ее знакомые рассказывали это как анекдот — пришла на заседание антифашистского женского комитета, увидела у кого-то затрепанную книжку Шейнина, стала перелистывать, зачиталась, села в большое кресло, отвернулась к стене и опомнилась, когда стало тихо, заседание кончилось, все разошлись, сидела только на краешке стула владелица книги, не решавшаяся ее окликнуть, да стучала щеткой уборщица, подметавшая пол. «Ух!» — с облегчением вздохнула Марина и захлопнула книгу. «Анна сильно ругалась?» — спросила она, имея в виду председательницу. Марина улыбалась, как нашаливший ребенок, в котором души не чают родители, тетки, бабушки, чьими грациозными шалостями все любуются. Сама потом часто вспоминала этот случай: вот, мол, какая она непосредственная натура, беда…
Теперь она читала по-другому, задумывалась над прочитанным, следила не только за фабулой или за судьбами героев, но и за мыслями, за ходом рассуждений. И все примеряла, прикидывала на себя. Со страстью новичка она хотела делиться тем, что узнала, обсуждать, спорить, добираться до истины, до сути. Своими неожиданными вопросами она ставила Юлию Павловну в тупик. И та удивленно поднимала мохнатые, тяжелые от туши ресницы.
— Вы спрашиваете, кто это? Как это кто, критик…
— Хороший? Серьезный? — допытывалась Марина Сергеевна.
— Да на что он вам?
— Как на что? Он тут цитирует Толстого. Это про то, как внешние впечатления постепенно наслаиваются одно на другое, «вырезываются в свое значение», как говорит Толстой, и приводят к важным внутренним поворотам в духовной жизни человека. Я замечаю это на самой себе…
Юлия Павловна сказала с досадой:
— Я чаще читаю детективы, хотя классику, понятно, перечитываю. Современной литературы не признаю… Все один и тот же мотив — я работаю, он работает, они работают… А форма? Человек куда-то поехал, и вдруг… В отпуск, в родной город, в родительский деревенский дом. Одно и то же…
— Но в жизни так и бывает. — Марина Сергеевна сказала это горячо. — Вот именно, поехал в отпуск, выбился из привычной колеи и увидел себя со стороны…
— Не знаю, со мной такого не бывает.
— А стихи вы читаете? — спросила Марина Сергеевна.
— Теперь мода на поэзию, Евтушенко и все такое прочее… — заметила Юлия Павловна, не отвечая на вопрос.
— А я вот тут прочитала стихотворение: «Душа обязана трудиться и день и ночь, и день и ночь». Как верно… Автор — Заболоцкий.
— Слышала я такую фамилию… — Юлия Павловна помолчала, потом сказала с неожиданным ожесточением: — Ничего я толком не знаю, все понаслышке, все кое-как… — и вдруг заплакала. — Как надоело казаться образованной, всеведущей, веселой… надоело краситься, молодиться, клеить ресницы… Вот вам есть за что себя уважать, такое прошлое…
Марина Сергеевна сердилась, когда ей говорили о прошлом. Ну, хорошо — прошлое. Прошлым она может гордиться. Это верно. Ну, а настоящее, а будущее? Разве для нее уже все кончено? Разве она исчерпала все свои силы? Не рано ли ее хоронить?
Все-таки она не утерпела:
— Как вы это понимаете, ну, эти слова? «Душа обязана трудиться…»
— Увы, иногда я думаю, что душа моя заросла жиром, но, с другой стороны, если я ощущаю недовольство собой, значит, она еще живая, моя бедная душа…
— Я всегда жила поступками…
— Чего вам не хватает, любви? — вдруг спросила Юлия Павловна.
— Ну, что вы… — не очень твердо ответила Марина Сергеевна.
— В нашем возрасте, как никогда, мы достойны любви, мы мудры, всепонимающи, глубоки, но увы… никому уже не нужны…
— Ну, почему это, у нас есть друзья, дети… У меня сын, я его горячо люблю, я за него всю кровь отдам, но… — Досада, тоска, отчаяние послышались в голосе Марины Сергеевны.
Она не знала, что сказать.
Когда она думала о полноте жизни, которую ощущала, принимая мгновенные решения в полете или отдавая приказ на вылет, когда, не рассуждая, не думая об опасности, кинулась вытаскивать людей из горящего самолета, то все другие волнения теперь на земле казались ей мелкими. И она не знала, что делать с тем запасом душевных сил, которые все еще бушевали в ней, ища выхода.
Юлия Павловна вдруг взяла ее руку в свою, погладила. И переспросила:
— Как вы это сказали — «душа обязана трудиться»? — и повторила: — «Душа обязана трудиться…»
А Марина Сергеевна вдруг произнесла:
— Что-то, мне кажется, я пропустила в жизни, не удержала… Не уберегла… — Она опять вспомнила мужа, далекую, как сон, любовь Шевченко, все, о чем она так много думала в последние дни. И только теперь ей стало обидно, что она недосмотрела, дала увянуть зеленоватому дымку распускающихся листьев на ветке, стоявшей у нее на столе, как будто эта ветка была чем-то бо́льшим, более важным, чем просто веткой…
Так же, как медленно тянулись первые дни, теперь стремительно полетело время. И Марине Сергеевне показалось, что она ничего не успела и уже ничего не успеет. И там не побывала, и здесь, так и не съездила осмотреть развалины замка над пропастью, куда сбросил неверную красавицу какой-то не в меру ревнивый и самолюбивый хан. Она записалась на воскресенье на экскурсию.
Утром она почему-то вздумала проверить, нет ли ей писем. Писем она не ждала, потому что домой звонила по телефону и узнавала от матери все семейные новости, а кто еще мог бы ей написать? Деловую корреспонденцию она велела не пересылать, а складывать вместе с газетами. И вдруг оказалось, что ее дожидается несколько писем — одно от Николая, остальные от Тамары… Она испугалась, подумала: что-нибудь неладное с Игорем, Тамара жалуется на него. Но нет, об Игоре невестка писала мало, просто беспокоилась о ней самой.
Марина Сергеевна была так растрогана, что меньше внимания обратила на коротенькое послание Николая:
«Вы когда-то просили меня узнать, где в нашей системе работает Гуськова Елизавета. Я навел справки у ребят: представьте себе, недалеко от вашего курорта, вот совпадение. Только она вроде уже не работает, живет у сына».
Марина Сергеевна даже вспомнить не могла, когда это она просила. Ну что за обязательный человек! Она забыла, а он не забыл.
Николай опасался, что Марина Сергеевна не соблюдает санаторный режим, забывает, что она на отдыхе. Заботливость Николая ее не удивляла, к ней она привыкла. Только и подумала: «Верная душа». Но и к его верной душе она привыкла. Николай не был бы Николаем без этой верной души. Он инициатор ежегодных встреч однополчан, это он всех разыскал, со всеми списался, это он устраивает ночлег иногородним, заказывает ужин, в общем, держит в своих руках все «нити». А уж Марина Сергеевна всегда может на него положиться: Николай ругает Игорька, когда надо поругать за очередное художество, выручает его из разных бед. Чуть что случается в доме, ну, например, когда переезжали и замучились с перевозкой, когда матери делали операцию, когда Игоря чуть не исключили из университета, Марина Сергеевна звонила Николаю: «Выручай…» Он, как в бою, выручал… Вот даже если бы она отсюда послала Николаю телеграмму: «Приезжай, пропадаю», — наверняка прилетел бы. Только она этого не сделает, уж как-нибудь справится со своим настроением сама.