— Да хоть от начальника, — гордится Нюра, забывая, что всегда умалчивала о том, что сидела в тюрьме. Зачем это чужим людям знать? Вовсе это ни к чему. — А как же? Он заприметил мою работу. Нас на прополку гоняли. Я там сдружилась с одной женщиной, ее за недостачу в кассе посадили, а так она не вредная, очень порядочная и приятная. Мы идем с ней, ряд за рядом полем и разговариваем. А девка из блатных как стукнет меня по спине: «Чего торопишься, тебе больше всех надо перевыполнять?» Я так носом и кувыркнулась в грядку, кровь пошла. Доложили начальнику. Он нас выстроил всех — линейка называется — и на нее как замахнется, я аж зажмурилась от страху, а он руку опустил. «Ты кого, такая-сякая, по спине ударила? Ты знаешь, у нее на воле дети. А если бы ты ее убила? Ты бы этих детей кормила, кукушка, так, что ли?» Ой, я ни живая ни мертвая стояла, боялась — они меня потом разорвут, девка с подругами. Только вскоре начальник меня к себе вызывает: «Умеешь коров доить? Пойдешь в совхоз дояркой?» Как прикажете. В совхозе этом вольнонаемные работали и я. Как взялась я этих коров несчастных обихаживать… Доярки в обед домой бегут, а я — остаюсь. Не будет же охранник из-за меня взад-вперед расхаживать? Я коровам своим глаза промою, хвосты разберу, покормлю, напою. И столько я надаивать стала… Начальнику за меня большой бидон молока давали, и в санчасть тоже носила. А сама не пила, нет. Не могла. Сразу про детей вспоминала…
Поработала я на совесть зиму и весну, начальник и говорит: «Будем тебе смягчение просить, уж очень ты по-ударному трудишься». А я отвечаю спроста: «Где уж, мне Калинин отказал». А у него тоже самолюбие, у начальника: «Может, тебе Калинин и отказал, а я выхлопочу снисхождение за твою горячность в работе; он тебя на ней не видел, а я вижу; наша, советская земля на таких, как ты, держится». А я, Верочка, правда, всю жизнь очень усердно работала, такая у меня натура была. Ну, значит, пообещал он, я и жду. Жду-жду — нет ответа. Одной ответили, другой, — думаю: а мне когда же придет ответ? Потом зовут к начальнику, он смеется: «Конечно, я теперь молока лишился, но так и быть, поезжай, Баукова, к своим детям, прощает тебя государство. Только смотри, рецидива не делай». Как раз меня и еще одну девушку простили, скостили меру наказания. Она когда в рабочем общежитии жила, глупенькая такая, неопытная, то повадилась курей воровать. Сворует и тут же варит. Аромат на все общежитие. Старуха пришла: «Девоньки, тут у вас никто курятину не варит?» А вот, мол, Зинка. Ну, и взяли ее, она не отпиралась. — И вдруг, без всякого перехода, Нюра заключает: — А ты говоришь — тюрьма. И в тюрьме можно жить, если честно…
— Я и хочу жить честно. — Верочка сразу становится серьезной. — Чем всю жизнь мучиться, лучше разорвать сразу. Я ошиблась, я его не люблю, тетя Нюра, можете вы о бабушкой это понять?
— Но ты же с ним как с мужем жила, он тебя уже испортил, сорвал цвет? — с блеском в глазах спрашивает Нюра.
— Ну и что?
— Как что? Кто ж теперь тебя возьмет?
— А мне никого не надо. Буду жить одна…
— Что хорошего-то? Одна! Ну, пока молодая, а потом?
Нюра начинает описывать тяготы одинокой жизни. Все парочками, а ты одна. Заболеешь — некому тебе чашку воды подать, некому вызвать доктора. Всем ты лишняя, никому не нужная. Без детей…
— Но вы ведь живете, тетя Нюра, одна…
— А что хорошего? — в запальчивости говорит Нюра.
Верочка, напевая, уходит в комнаты. Через минуту она вертит диск телефона и болтает с подружкой, заливаясь смехом.
А Нюра уже не может остановиться. «Был бы муж, — думает она, — может, я и не ходила бы на старости лет стирать. А то что за охота одной сидеть в четырех стенках? День сидишь, другой — устанешь молчать, надоест радио слушать. Вот Маша уезжала в деревню сестру хоронить, а я, простуженная, сидела одна дома. Хорошо, постучалась соседка, спросила: «Ты что, живая? Может, тебе молочка купить?» Нет, правда, лучше переехать к сыну, жить в семье. И Тамарка тут, внучка дорогая, и Леша, младшенький…
Она почти укрепляется в своем решении, когда приходит Евгения Федоровна с мужской рубашкой в руках.
— Нюрочка, — говорит она, — совсем забыла. Ты не сердись. Вот Самсон Самсонович просил рубашку выстирать, вылетело из головы…
— Я простирну, — успокаивает ее Нюра. — Я стирки не боюсь.
Она хочет высказать Евгении Федоровне все, что передумала, что выстрадала, но та говорит:
— Так я устала, Нюра, со всеми этими волнениями, так мне хочется побыть одной. Пожить для себя. Почему-то я всем что-то должна. Вот теперь хотят, чтобы не отец, не мать, не дедушка, а именно я пошла объясняться с родителями Шурика. Почему? С моими-то нервами… Устала. Всегда на людях, всегда в сутолоке. История с Верочкой меня совсем доконала. Вот брошу все и уеду на дачу, буду жить одна…
— А чего лучше — жить одной, — упавшим голосом говорит Нюра. И по привычке, механически, повторяет: — Сама себе хозяйка: хочешь — лежишь, хочешь — сидишь…
Откуда-то издали до нее доносятся слова Евгении Федоровны:
— Самсон Самсонович советует не принимать все близко к сердцу. Но как можно? Я же мать своим детям…
— Вот именно… — Тут уж Нюра, не давая себя перебить, как на духу рассказывает про свои дела. Перечисляет все «за», все «против» и с мольбой, вопросительно смотрит на Евгению Федоровну.
Та озадачена.
— Жаль терять такие условия, такую соседку, как у тебя, — наконец говорит она. — Но ты, Нюра, пойми. Им так хочется иметь отдельную квартиру, без чужих, без соседей…
— Лешка из армии пришел и говорит: «Вот, мать, в армии у меня была койка и тумбочка. А тут я снова на раскладушке должен спать». Всего ведь было у нас девять метров…
— Его ты тоже должна понять…
— Я-то понимаю, — со вздохом соглашается Нюра. — Я понимаю. Такая уж судьба, Евгения Федоровна. Вот от вас поеду прямо к ним: делай, скажу, Леша, как знаешь, я мать, и я свой долг понимаю…
А через несколько дней она со смехом влетает к Валентине Ивановне.
— Валентина Ивановна, я же вам говорила, что я счастливая. Упал камень с души. Отдали Леше всю квартиру. С производства ходатайствовали о расселении. Не придется мне к ним переезжать, буду жить, как жила. Надо же… Мол, он такой ударник производства, заслужил. Как же не заслужил? На все руки человек…
— От души вас поздравляю, — говорит Валентина Ивановна. — Вам действительно повезло. Вам неслыханно повезло…
— Я как открылась своей Маше, так она руками развела. Что ж ты, мол, молчала, одна такую страсть переживала? А я говорю: «Маша, стыд глаза ел». — «Да, Нюра, отвечает, дружба теперь главное, главный закон». То-то и оно, что дружбу боялась потерять. А теперь у меня своя кровать, плита газовая, балкон, пол лаком покрытый. Хочу — лягу, хочу — встану. Сама себе хозяйка…
ДЕСЯТЬ ТЫСЯЧ ШАГОВРассказ
Иван Васильевич ошеломил жену, когда вдруг объявил, что выходит на пенсию. Как это? Почему? Он ведь полон сил.
Люся просто зашлась от негодования:
— Это штучки нового начальника? Вот нахал… — Люся давно подозревала, что у мужа на службе не все ладно. И даже порицала его втайне, зная, какой у него негибкий, неуступчивый характер, какое упорство в отстаивании своих мнений. Ни за что не подчинится, если считает, что прав. — Так кто же из вас коса, а кто камень?
Муж строго остановил Люсю:
— Я получил право на отдых…
— Да? Загадочная картинка. Цирк, — с привычной бойкостью сказала Люся. Но руки у нее опустились. Она растерялась, понимая, что в жизни наступил перелом. Крутой перелом. Поворот. Обычно муж на долгие месяцы уходил в плавание, она оставалась одна, жила беспечно, по своему вкусу. Теперь все изменится. Она так и сказала по телефону своей любимой подруге:
— Верунчик, мой семейный корабль ложится на новый курс. Иван выходит на пенсию.
— Поздравляю. Тебе будет веселее.
— Веселее? Иван будет командовать мной одной, как будто я экипаж целого судна…
— Тобой покомандуешь, как же, — усомнилась Верунчик.
— Ты плохо знаешь Ивана. Он привык, что ему подчиняются безоговорочно. Что-то мне страшно…
— Ты живешь с ним уже так давно…
Вот именно! Она живет с ним давно, а теперь ей страшно.
Люся вышла за Ивана Васильевича, когда ей было далеко за тридцать, через много лет после того, как умер от сердечного приступа ее первый муж, крупный хозяйственник, или, как тогда говорили, ответственный работник, так избаловавший ее своей добротой, вниманием и подарками. Немолодой уже, умный и довольно образованный, очень занятый на работе, но дома шутник и весельчак, человек с легким, уживчивым характером, он закрывал глаза на Люсины увлечения и многочисленные романы. Ради Люси он оставил старую жену, взрослых детей, внуков, он «бытом и буднями был сыт по горло» и от молоденькой жены хотел только одного — радости и праздника. Так он говорил, считая, что вполне заслужил и радость, и праздники. И это льстило Люсе. Правда, она была очень хорошим товарищем и охотно — понимала, не понимала — интересовалась делами мужа, его работой. Она даже иногда высказывала свое мнение, умиляя мужа здравым смыслом. «Ох, надо бы тебе учиться», — говорил он. На что Люся неизменно отвечала: «Ну вот еще…» — и хохотала. Муж был некрасивый, маленького роста, с толстой шеей и курчавыми, как будто из проволоки, волосами, но Люся его любила. И радовалась своей жизни с ним.
Иногда она философствовала:
— Я же самая обыкновенная, если вдуматься. Морда у меня красивая. Ну и что? Заслуги моей здесь нет. А он умница, ворочает промышленностью целой области. Нет, я выиграла мужа по лотерейному билету.
Верунчик, подруга детства, теперь кассирша в магазине, сидевшая в своей клетке по десять часов в день и непрерывно огрызавшаяся на замечания нервных и требовательных одесских покупательниц, отзывалась со вздохом:
— Почему это выиграла? В нашем дворе ты слыла красавицей из красавиц…
— В нашем дворе вообще жили замечательные девочки.