Потом умерла жена Савелия Петровича.
Пришел сын, тот самый угловатый Толя, и спросил, не будет ли Люся против, мать просила похоронить ее в одной могиле с мужем.
— Он ведь ее не любил, — вырвалось у Люси. — Зачем обман? — Ей вдруг стало жалко этого мальчика, так похожего на портреты молодого Савелия Петровича. — Впрочем, теперь уже все равно… он мертвый, и она мертвая… надо выполнить волю вашей мамы…
Но на кладбище Люся ходить перестала, просто платила деньги сторожихе, чтобы та убирала могилу. И сказала Верунчику:
— Все. Хватит мне метаться. Надо устроить свою жизнь. Пора.
— У тебя столько поклонников…
— С Игорем все кончено. Жорик глуп, как пробка. Остается Эмулька, но он не собирается себя связывать, А главное — я не могу забыть Савелия, я сравниваю…
— Смотри не перемудри. Молодость проходит…
— Увы…
Вот тут-то и подвернулся Иван Васильевич. Он, вернувшись из плавания, зашел как-то случайно в клуб и увидел Люсю. Она дежурила. Люся и мечтать не могла о таком муже. Капитан дальнего плавания. Не штурман, не помощник, не механик. Капитан. А Люся выросла у моря и знала, что это такое — капитан.
Он ухаживал за ней довольно долго, то исчезал, то появлялся снова, колебался, привозил ей из плаваний дешевые пестрые сувениры, над которыми она не раз всхлипнула, вспоминая широту и вкус покойного Савелия Петровича.
Иван Васильевич подходил к делу серьезно, расспрашивал ее о прошлом, о родных. Как-то пришел к ней в гости, она похвалилась квартирой, чистотой, показала себя хорошей хозяйкой, блеснула вкусным обедом. Знакомая кадровичка, тоже жившая когда-то в их дворе, рассказала по секрету, что Иван Васильевич наводил о Люсе справки, осведомлялся о ее родных. Кадровичка не осуждала: такой человек, капитан, должен, конечно, иметь жену с чистой анкетой.
— По-моему, чистая совесть важнее, чем чистая анкета, — отозвалась Люся, тоже ничуть не обидевшись. — Но мне нечего опасаться, ты же знала и моего папу, и маму, и брата Гришу — он погиб на войне…
И когда Иван Васильевич шел с Люсей, прогуливаясь, по набережной, а встречные моряки козыряли ему, она гордо вздергивала свою темноволосую головку, задирала точеный носик. Бесчисленные приятельницы спрашивали при случае: «Это твой новый поклонник? Эффектный!» Люся отвечала: «Поклонник? Девочки, тут серьезное чувство. Иначе игра не стоит свеч».
И Люся выиграла свою игру. Иван Васильевич с ней зарегистрировался. Он тоже был одинок — жена и дочь потерялись в войну.
Люся поселила мужа у себя, переписала лицевой счет на его имя. Можно было не тревожиться, теперь никто уже не посягнет на ее квартиру. В столовой она повесила увеличенную фотографию жены и дочки Ивана Васильевича. Нюся была старообразная, с зализанными волосами и выпученными глазами, маленькая Олечка походила на мать. Люди умилялись:
— Как это гуманно с вашей стороны!
— Но ведь бедняжки погибли в войну, — почти искренне говорила Люся.
Один только Эмулька, забежавший к ней после длительной разлуки и несколько огорошенный тем, что Люся вышла замуж, сказал недоверчиво:
— Это живая диаграмма? Что было и что есть теперь у твоего Ванечки?
— Для тебя он Иван Васильевич. Понятно?
Эмулька был догадливый:
— Жаль. Ты же была девочка что надо… С юмором, достойным нашего прославленного города.
— Вот именно — была. Дошло до тебя? Теперь я замужем…
— Но я мог бы и сам на тебе жениться…
— У тебя не такое положение в обществе, чтоб на мне жениться.
— Точнее, не такая зарплата.
— Короче говоря, на прошлом поставлен крест. Я начала новую жизнь.
Люся сбегала в последний раз на кладбище — Иван Васильевич запретил ей ходить туда — и наревелась всласть около памятника Савелию Петровичу. «Прости, прости, мой дорогой, — твердила она мысленно. — Но такова жизнь, я выхожу замуж».
С работы Люся, понятно, уволилась. Иван Васильевич не хотел, чтобы его жена работала в клубе, где любой моряк мог пялить на нее глаза, как пялил их совсем недавно он сам, носить ей шоколадные бомбы в серебряных обертках и «травить» заманчивые морские истории, добиваясь ее расположения.
— Ты теперь семейная женщина.
Люся, хотя ей совсем не хотелось ходить на работу, все-таки возмущалась:
— Выйти замуж еще не значит уйти в монастырь. Надо же приносить пользу обществу.
— Твое дело вести дом.
С Иваном Васильевичем Люся никогда не разговаривала так смело, как со своими кавалерами, выросшими из одесских догадливых мальчиков. Зато они понимали ее с полуслова, с полунамека, буквально с междометия, с усмешки. Иван Васильевич был тугодум.
Он сказал просто:
— И не вздумай мне изменять. Я этого не потерплю.
Люся испугалась:
— О чем ты говоришь? Кто будет тебе изменять? С кем? С этой шушерой, с которой я училась в одной школе и жила на одной улице? Эмулька…
— Эмулька? Это что, собачка?
Люся думала, умрет — так хохотала.
— Это имя, сокращенное имя, которым архитектора называет вся Одесса с легкой руки его мамочки-фантазерки. Она была знаменитым зубным врачом — мадам Варковицкая…
— Мадам?
— Вся улица ее так называла.
Этого Иван Васильевич никак не понимал?
— По-моему, у нас принято говорить «гражданка».
— Мадам Варковицкая гражданка? Не смеши меня…
Люся терялась. Расстраивалась, жаловалась Верунчику:
— Просто у него нет нашего южного чувства юмора. Так же, как там у них, откуда он родом, не кладут перец в борщ.
— В борщ не кладут перец? Какой же это борщ?
Вера сделала такую постную мину, что Люся развеселилась:
— Будем надеяться, что моей жизнерадостности хватит на двоих.
Люсе не очень трудно было угождать мужу, развлекать его, готовить макароны по-флотски, как он любил, наглаживать его форменный китель. Все это она делала с удовольствием. Пока Иван Васильевич плавал, Люся успевала соскучиться. Ей нравилось его сильное, большое, чистое тело, бицепсы, рост. Муж легко, без усилий, передвигал шкафы, забрасывал на антресоли чемоданы, ввинчивал лампочки с табуретки, не становясь на лестницу. Люся суетилась, кокетничала, рассказывала анекдоты и различные истории. Она провожала мужа, когда пароход уходил в плавание, бежала по причалу, плакала и махала платком. Потом приходила домой, снова плакала, потом вытирала глаза, умывалась, как это делают актрисы, снимая грим. Первые дни она тосковала, скучала, места себе не находила. Постепенно приходило облегчение. Пароход плыл где-то далеко-далеко, унося с собой Ивана Васильевича, стоявшего на капитанском мостике. Никакой бинокль, никакая подзорная труба уже не могли помочь капитану увидеть Люсю.
Начиналась, вернее, возвращалась обычная ее жизнь.
Люся обзванивала знакомых, назначала встречи, собирала подруг. Она делала маникюр, меняла прическу, заказывала новое платье, ссорилась и мирилась с портнихой — то клялась, что ноги ее больше никогда не будет у такой нахалки, то снова называла Мусеньку сокровищем и талантом. Люся затевала ремонт квартиры, варила варенье, меняла плиту на кухне, училась вязать. Руки у нее были золотые, и свитеры, которые она вязала для мужа, можно было посылать на выставку, как утверждала Верунчик. Люся гордилась этим, ездила на пляж загорать, бегала в кино на дневные сеансы и подолгу обсуждала с подругами фильмы. Как мухи на мед, так же слетались к ней мужчины — Игори, Жорики, Самсоны Самсонычи, звонили, звали куда-то, набивались в гости.
Про каждого из них Люся с гордостью говорила:
— Видали? Моя последняя жертва. Но мне-то он зачем?
И так же, как повторяется после осени зима, а после весны лето, снова и снова возникал Эмулька со своими усиками. Немножко обрюзгший, немножко располневший, но неизменно веселый, компанейский, остроумный Эмулька. Его байки повторяли всюду, его остроты цитировали, как цитируют классиков.
И вот должно было случиться, что, когда Эмулька, небрежно развалившийся на тахте, рассказывал Люсе очередные сплетни, домой вернулся Иван Васильевич. Люся еще ахала и восклицала, шофер втаскивал чемоданы, Иван Васильевич, торжественный, как монумент, переступал порог передней, а Эмулька, крикнув: «Гарун бежал быстрее лани! Ариведерчи», — уже топал вниз по черной лестнице, выходившей во двор, забыв на столике сигареты и спички. Пепельница была полна окурков.
Люся буквально в ногах валялась у Ивана Васильевича, вымаливая прощение. Как ей было обидно! Она показывала банки с повидлом, наваренным на зиму, свитеры и жилеты, она искренне рыдала. Неужели он может предположить… Флирт — да, болтовня — да, но что-нибудь серьезное — о нет, нет…
— Это же как пух на одуванчике, подул, фу — и нету… А ты мужчина, герой…
Люся чувствовала, что не может, не должна потерять Ивана Васильевича. Она этого просто не переживет. Отравится, перережет себе вены. Она не сможет теперь жить без него, снова одна. Жить, как живут многие безмужние женщины, заполняющие по утрам трамваи и троллейбусы, увядающие в одиночестве, не к лицу одетые, часто с детьми на руках, которых они не умеют воспитывать без отцов, замученные и задерганные своими многочисленными обязанностями, не знающие ласки. Без помощи, без опоры.
— Пусть они инженеры, пусть учительницы, пусть у них дипломы, — говорила Люся Верунчику. — Но я не героиня, нет, мне нужен муж. Я обыкновенная женщина, и моя сила в том, что я женственная. Мужчина со мной чувствует себя мужчиной. Это не важно, кто из нас умнее, может быть я, но я делаю вид, что он неизмеримо выше меня. Я даю ему свою жалость, свою преданность и любовь…
Верунчик в ответ скривила рот.
— Круглые идиотки в наше время тоже не котируются.
— Идиотки? Это уже крайность. Но я умру, если потеряю Ивана.
— Ларчик открывается просто: ты по уши влюбилась. Ты потеряла голову, я тебя никогда не видела такой. Как будто на нем свет клином сошелся…
— Для меня — да, — твердо сказала Люся. — Я его уважаю. — И заявила, что все старые знакомые и поклонники подметки ее мужа не стоят.