— Не бывает или не должно быть?
Иван Васильевич был даже несколько сбит с толку таким натиском:
— И то и другое…
И долго, изучающе разглядывал жену.
Увы, это было не первое Люсино начинание, потерпевшее неудачу. Она снова и снова с неуемной энергией, с которой действовала обычно, пыталась наладить их совместную жизнь, сделать ее более содержательной и интересной, что ли. Хотя не могла понять, нуждается ли Иван Васильевич в этих ее затеях. Не похоже было, чтобы он очень скучал или был чем-то недоволен.
Несколько раз она приглашала мужа в Приморский парк на эстрадное представление. Он не отказывался, но так серьезно, требовательно, пожалуй, даже тупо смотрел на сцену, что она терялась. Ей интересно, а ему неинтересно, ну как это может быть? Люся шептала мужу в самое ухо:
— Ну и дают… Это же цирк… умереть можно…
Муж не смеялся.
— Неужели тебе не смешно? — упавшим голосом спрашивала Люся.
— Смешно, но…
Как только утром приносили газеты, Люся тут же просматривала объявления и иногда обрадованно восклицала:
— О, этот фильм я когда-то видела — так ржала, стонала от смеха…
Иван Васильевич шел с Люсей в кино, но все равно не смеялся, удивляя и огорчая ее.
Одно время — потом она перестала это делать — Люся приглашала гостей, хотела ввести мужа в круг своих знакомых, тех, которые, по ее мнению, могли хоть как-то соответствовать по положению Ивану Васильевичу.
Люся убивалась, тратилась, пекла пироги, делала свой знаменитый торт, который в честь мужа назывался «Жемчужина моря», запекала в духовке курицу, обильно смазанную сметаной и завернутую в плотную коричневую бумагу, как тогда вошло в моду.
— Курицу я поставлю в центре стола. Она такая розовая, что напоминает цветы, — сообщала Люся Верунчику. — Обязательно приходи завтра — завтра ты ведь свободна? — попробуешь, не съедят же всю…
Верунчика она на парадные приемы не звала — Верунчик была слишком проста для такого общества, — но из деликатности Люся назначала торжества на такой день, когда Вера была занята на работе. Верунчик все эти хитрости прекрасно понимала, она была слишком хорошо воспитана, чтобы не понимать, и не обижалась. То есть нельзя сказать, чтобы совсем не обижалась, но примирялась с существующим порядком вещей и в свою очередь отводила душу, говоря доверительно своим близким: «Люська забывает, что я видела ее в разное время и, так сказать, в разных видах, когда ей было хорошо и когда плохо. Бог мой, разве не я была свидетельницей, как она бегала за этим капитаном? Был бы жив мой покойный Олег, кто знает… Но он погиб в боях за родину».
Итак, гости приходили. Не желая ударить лицом в грязь, приносили розы хозяйке, импортный коньяк или пирожные. Люся сияла, млела, приветствовала, щебетала, суетилась, восклицала, показывая на вид из окна — чуть синеющее между кронами садов море, уверяла, что счастлива здесь, вдали от городского шума: утром она говорит морю «здравствуй», а вечером «спокойной ночи» — да, да, такая она чудачка. Гости бодро шумели поначалу, стараясь показать себя с лучшей стороны, острили, говорили о литературе, вспоминали смешные истории и наперебой рассказывали Ивану Васильевичу, какой смелой, красивой девочкой была когда-то Люся, как прыгала с утеса в воду, как ныряла.
Хозяин дома был вежлив, гостеприимен, наливал вино, чокался, но держался среди экспансивных гостей как иностранец, как глухонемой. И гости постепенно, один за другим, растерянно умолкали, увядали, домой уходили рано, подавленные.
Люся снимала туфли на «шпильках», убирала со стола, перемывала посуду. Иван Васильевич сдвигал стол, ставил на место стулья, закупоривал початые бутылки, вытряхивал пепельницы, распахивал окна, чтобы проветрилось. Он облегченно вздыхал.
Люся пыталась докопаться, понять: неужели ему не понравились гости? Ну как это может быть? Володя с Милочкой не понравились? Да что ты? Но Володя уже кандидат наук, очень способный инженер, а Милка… ты заметил, какие у нее ноги? Растут от самой шеи… Кто такие? Это моя дальняя родня. Мила преподает английский в школе…
— Да? — почти машинально удивлялся Иван Васильевич.
— Что да?
— Ну, что она преподает английский.
— Мне кажется, ты часто даже не слышишь, что я говорю. Ты и гостей не слушал. А стоило… Но не понравились — и не надо, позовем кого-нибудь еще…
Нет, Ивану Васильевичу не понравились ни Володя с Милочкой, ни тетя Аня, преподавательница консерватории, еще нестарая дама, выкрашенная в огненно-красный цвет, ни сама Елизавета Степановна, которая славилась своим остроумием, всюду была вхожа, знала всех в городе, тонко все подмечала. Не так-то легко ее зазвать. Люся пустила в ход дипломатические способности, чтобы заполучить Елизавету Степановну. И вдруг такое фиаско…
Люся уже начинала раздражаться.
— Если не подходит Елизавета Степановна, тогда я не знаю, с кем тебе может быть интересно, — огорчалась и негодовала она. — Когда в город приезжает Леонид Утесов, то и он не гнушается ее компанией. Может, мне назло, ты скажешь, что не знаешь, кто это Леонид Утесов, то я подскажу: народный артист Советского Союза…
— Нет, почему же? Его я знаю…
— Елизавета Степановна говорит, что он у них ужинал, целый вечер все просто ржали…
— Ржали? Разве они лошади?
— Ну, хохотали. Так выражаются в Одессе. Не знаю, как тебе угодить…
Люся чувствовала, что теряет почву под ногами.
Самыми лучшими ее часами стали те, утренние, когда муж уходил к морю. Вот тогда она ощущала себя по-настоящему дома, обретала привычную уверенность. Бегала по квартире в чем и как хотела, трепалась по телефону с приятельницами, как привыкла:
— Расскажите мне быстренько, что делается в родном городе: кто, когда и с кем? У меня уже язык присох к гортани…
Потом подолгу обсуждали болезни. Люся спрашивала:
— Как твоя гипертония? Печень? Какое ты принимаешь снотворное? — Она вздыхала. — Едем с ярмарки, ничего не поделаешь…
— Ты еще молодая, ты держишься, тьфу-тьфу… не сглазить… Говорят, для тонуса очень помогает гимнастика йогов, ты не слышала?
Люся охотно подхватывала эстафету:
— Очень полезно делать каждый день десять тысяч шагов. Не по кухне и не убирая квартиру. А плюс ко всему.
— А как твой муж? — спрашивали у Люси.
— Здоров как бык, — с гордостью отвечала Люся. — Обливается по утрам холодной водой и ходит к морю. Без этого он не мыслит жизни…
— Машину не собираетесь покупать?
— Про это он и слышать не хочет. Он любит ходить пешком…
С прогулки Иван Васильевич возвращался бодрый, раскрасневшийся и говорил кратко: «Штормит», или: «Ветер шесть баллов», или: «Полный штиль».
Люся оживленно, чуть подобострастно спрашивала:
— Тебе еще не надоело? Может, сходил бы в центр?
Муж удивлялся. Как это надоело? У моря?
Однажды, томимая любопытством, Люся тоже пошла на прогулку. Приятно было идти с ним рядом — высокий, статный, видный мужчина. Она ласково взяла мужа под руку.
— Я и сама люблю море. Эту безбрежность, эту бесконечную даль, эту белую пену… — Она, как монеты из кошелька, доставала из памяти вычитанные или услышанные звонкие сравнения. — Пена как кружево… — И вспомнила: — У покойной мамочки были нижние юбки, обшитые кружевами, очень нарядно…
Муж удивленно покосился. Но слушал благосклонно.
— Я не думал, что ты так любишь море…
Люся отозвалась обиженно, даже с какой-то страстной горечью:
— Живешь со мной столько лет, а что ты обо мне знаешь? Ты даже не знаешь, что я очень, музыкальная. Правда, на юге все музыкальные. Когда-то я не пропускала ни одного концерта. Елизавета Степановна очень удачно выразилась, что когда пианист играет, то кажется, он разговаривает с богом…
Тень неудовольствия пробежала по чисто выбритому лицу Ивана Васильевича.
— Она как попугай, твоя Елизавета Степановна. Повторяет чужие слова…
Люся вдруг расхохоталась. И созналась:
— Да, с ней это случается. Ты молодец, что заметил. Надо же… — Но, отсмеявшись, она все-таки спохватилась. И хитро перевела разговор на другое:
— Слушай, нам еще долго идти? Я все ноги сбила…
Иван Васильевич вынул шагомер.
Все-таки Люся предпочитала ходить по городу, заглядывать в магазины. Домой возвращалась нагруженная, как ишак, усталая, разгоряченная, но довольная. Вот это — реальная жизнь. Есть что положить в холодильник, что спрятать в шкаф. Знакомых встретишь — поговоришь. Да и в каждом магазине она знала продавщиц, звала их по имени, со многими была на «ты». Правда, теперь у нее не было прежней свободы. Муж не то чтобы проверял расходы, он просто интересовался, что сколько стоит, зачем куплено, и никак не мог взять в толк, почему Люся покупает все подряд. Как ни втолковывала жена, что кофточку эту, если самой не подойдет, у нее с руками оторвут, еще «спасибо» скажут, он не понимал:
— А для чего тебе это «спасибо»?
Люся смотрела на мужа снисходительно, как на ребенка.
— Как для чего? Приятно. Подруги мне покупают, я им… Ты не знаешь современной психологии. Если я сделала приятельнице одолжение, то держу ее в руках. Она мне обязана. Ну, и вообще — почему не услужить…
Иван Васильевич тупо твердил свое:
— Зачем это? Я бы не хотел, чтобы мою фамилию трепали, все-таки меня знают на флоте. Я Соколов.
— Ты Соколов, а я Соколова, ну и что?..
Но все мелкие наскоки, вся Люсина смелость разбивалась о твердую позицию мужа, как волны о мол. Что она могла ему доказать? Как? Она ведь всецело от него зависела, ей даже пенсия полагалась не за труд, а по старости, которую она вовсе не хотела торопить. Или как вдове, потерявшей кормильца. Но она, слава богу, не была вдовой: вот он, ее кормилец, ее опора, глава семьи.
— Любила кататься, люби и саночки возить, — говорила Люся и другим и, главное, самой себе. — Я одевалась лучше всех своих подруг, я не жила с карандашом в руке, учитывая каждую копейку. Что делать, теперь обстоятельства переменились, муж не у дел, надо смириться и ни в коем случае не трепать ему нервы…