Ему вспомнился его прошлый приезд в Москву, когда он вышел из поезда со своим дурацким чемоданом, отвыкший от шума, от машин, от городской сутолоки. Ему казалось, что милиционеры смотрят на него с подозрением и сейчас же будут проверять у него документы, что девушкам он отвратителен со своими неотросшими волосами и сбитыми ногтями на руках. Надо было найти ночлег, найти знакомых.
В Москве как раз меняли номера телефонов. Он никому не мог дозвониться, путался, терялся. Звонил по автомату, очередь стучала в дверь, торопила его, монеты проваливались, а толку он добиться не мог. Наконец какой-то гражданин, курносый, рыжий, с авоськой, полной пустых молочных бутылок, сжалился над ним, растолковал, какой теперь порядок.
— Только вряд ли, — все-таки сомневался он. — Не только буквы, номера тоже кой у кого сменились. Такое понаделали — не разберешь. Растет Москва…
— Книжка у меня старая, давняя, — досадовал Виктор.
Он звонил и звонил, выходил из телефонной будки и снова становился в очередь. Рыжий тоже не уходил, сочувствовал:
— Вот досада так досада…
— Одного-то человека мне обязательно надо найти…
— Он тебе кто — родной, друг?
— Друг, — ответил Виктор. — Вот именно что друг.
Он сам себя убеждал, хотя они никогда не были с Владимиром друзьями.
— Так попытайся еще.
Виктор попытался. Гудки, гудки — занято. Потом наконец что-то все-таки щелкнуло, звякнула, проваливаясь в нутро автомата, монетка, и женский голос пропел:
— Алло! Я слушаю.
— Володю, — почему-то охрипнув, скороговоркой произнес Виктор. — Владимира, пожалуйста…
— Владимира Павловича? — переспросила женщина. Она позвала: — Володя, тебя. — И прибавила потише: — Не знаю, странный какой-то…
И тут же раздался нетерпеливый, бархатный, так знакомый ему по радиопередачам голос. Виктор сказал со смешком:
— Володя, это Виктор. Может, помнишь? Трунов.
— Трунов? Что-то не могу сообразить…
— Корты на «Буревестнике» помнишь? Мы там тренировались…
— Извини, не помню. Но в чем дело?
— Ну ладно, раз забыл, что уж тогда…
И действительно, что уж тогда… Это он, Виктор, все эти годы думал, и вспоминал, и смаковал каждое воспоминание, кроме тех, которые хотел забыть. Он тщательно сортировал их, кое-что беспощадно и навсегда зачеркивал, кое-что расцвечивал, как дети разрисовывают пестрыми красками пунктирный рисунок. Вот так, видимо, он разрисовал красным и ярко-синим — своим любимым цветом — их давние встречи с Владимиром. Ну что ж, Владимир баловень судьбы, умница, из хорошего дома, воспитанный, с хорошо подвешенным языком, остроумный, а он — пасынок, несдержанный, резкий, почти неприятный в общении, то молчаливый, то безудержно, неуемно веселый.
Виктор взял свой дешевый чемодан и вышел из будки. Рыжий ждал его.
— Ну что? — спросил он.
Виктор молчал.
— Я на твою спину глядел, мне все ясно стало… Ну что ж, время — оно идет, не стоит, мы забываем, и нас забывают…
Был выходной день, рыжий явно не знал, куда деваться, сдавать посуду не торопился, так и прилип к Виктору. Они вышли на бульвар, сели.
— Ты думаешь, я кому звонил-то? — сказал рыжий, желая высказаться. — Своей бывшей жене. Позвоню и молчу, не знаю, что сказать… И женат во второй раз, и дети есть, а все хочется знать, как та, забыла меня или не забыла…
— А для чего? — спросил Виктор.
— Не знаю. Душа спрашивает… Очень она меня любила когда-то, веревки из нее вил. Только не ценил тогда, даже тяготился. Очень уж стремилась выяснять отношения: люблю ли, да как люблю, да что чувствую… Тьфу!
Смешной был этот рыжий, который велел называть себя Петькой, поскольку еще не старый. Он и не был старым — это Виктору казалось, что все, кому под сорок, уже старики. У Петьки и заночевал тогда — семья была в деревне — и прожил у него дня два, пока не почувствовал, что оттаивает, стряхивает с себя оцепенение, осваивается с тем, что можно идти куда хочешь, спать, пока охота, смело входить в трамвай, в метро, в магазины, держать руки в карманах, а не за спиной. Вдруг поймал себя на том, что стал улыбаться, а раз даже громко засмеялся. Труднее было то, что он уже должен был, уже имел право сам за себя решать… И все это благодаря хорошему человеку.
…И все-таки Виктор снова связал тогда свою жизнь с теннисом. Так вышло само собой. А что он умел делать другое? Лес рубить?
Он задержался тогда в Москве. И боялся, и все-таки хотел найти старых знакомых, посоветоваться, сориентироваться, как говорится, в обстановке. На старую квартиру, к соседям, не было смысла идти: он знал, что их бревенчатый домик давно сломан, жильцов переселили. Обратиться в спортивные центральные организации не решался. Кто он такой? Давно забыт! А смутная, неясная надежда, что все как-то устроится, вопреки всему жила в нем. Ждал чуда? В чудеса он мало верил. Судьбы? Но судьба вроде отвернулась от него. Торжества справедливости? Но он во всем был виноват сам.
Он уверял себя и своего единственного слушателя Петьку, что теннис его не интересует начисто, а сам кружил и кружил возле стадиона до тех пор, пока ноги не занесли его за ограду, не повели по аллейке к корту. Там играли два молодых человека с челками, в красивых шортах и обуви. Виктор сел на скамеечку и начал смотреть на игроков, несколько предубежденный против их франтоватого вида. Но нет, ребята играли неплохо. Один сел потом рядом с Виктором, отдыхая. Ракетку, тоже красивую, с отлично натянутыми струнами, положил на скамью. Виктор не выдержал, потянулся, взглядом спросил, можно ли, и взял ее в руки. Второй игрок, которого звали Юрой, спросил с надеждой:
— Вы играете?
Виктор замялся.
— Может, покидаете мне? Мой партнер выдохся.
Виктор с сомнением посмотрел на свои башмаки. Разуться, что ли? Он подбросил в руке ракетку, взял мячик, сжал в ладони, подержал, наслаждаясь, подбросил. Мячик ударился о грунт, подпрыгнул. Сильным, точным ударом Виктор послал мяч через сетку.
— Вы что, когда-то играли?
— Да вроде, — опять неопределенно ответил Виктор.
— А у вас чувствуется школа, — снисходительно сказал Юра. И крикнул товарищу, растянувшемуся на скамье: — Помнишь? Сергей Иванович… это наш тренер, — не без важности пояснил он Виктору, — говорил про подачу Трунова, очень похоже. — И опять снисходительно пояснил Виктору: — Был такой теннисист, не знаю, куда девался… старичок, наверно… Так вот ваша манера смахивает на его подачу. Но теперь уже так не играют…
В ту секунду, когда мяч, гулко отбитый Юрой, пролетел над сеткой и Виктор перехватил его своим любимым когда-то резаным ударом, он понял, что любит, как и раньше любил, эту чу́дную игру — теннис, хотя понимал, что утратил класс и больше уже никогда не сможет играть тате, как играл раньше. Ни бегать, ни прыгать, как когда-то, он уже не мог. Но удар был сильный, мастерский…
— А вы плачете, — сказала нараспев Анюта, появляясь за его плечом.
— Что-то попало в глаз, уголь, должно быть…
— Нет, вы плачете, — стояла на своем Анюта. — Любопытно. Мужчина курит, мужчина пьет, изменяет, мужчина горит на работе, изобретает, жертвует собой… Но мужчина плачет?.. Значит, у него очень нежная, легко ранимая душа.
Замелькали огни: поезд приближался к станции. На ходу одергивая и застегивая мундирчик, прошла сонная проводница.
— Пойти глотнуть воздуху, — неопределенно произнес Виктор и пошел к выходу.
Проводница уже открыла дверь, в которую ударило свежестью и ветром, спустила железную ступеньку.
— Раньше интереснее было ездить. Все станции, станции, сутолока, люди. А теперь почти без остановок, ничего не видишь, кроме своих пассажиров. Правда, и в вагоне такое иногда случается…
Она выразительно замолчала. Но Виктор ничего не спросил.
— Ну что вы, мужчина, такой печальный? — чуть фамильярно, чуть кокетливо-заигрывающе сказала проводница. — Такой видный, имеете успех. Вон как ваша соседка к вам прилипла. Я вот одна с детьми, с больной мамой, мотаюсь взад-вперед, как маятник на часах, и то ничего, не тужу… Еще хорошо, когда в купированном. А в общем? Там и не отдохнешь, и не вздремнешь, всю ночь колготня. Мама меня ругает: «Вот, не хотела учиться…» А я отвечаю: «Зато весело, вижу жизнь». А вы? Ну что так мучиться? Девушка вас обманула, не поехала с вами, билет пропал… подумаешь! Заведете другую…
— Как это у вас все просто, — рассердился Виктор: — «Заведете другую…» А если ты ей полжизни отдал?..
Ему стало стыдно: ну что он так заорал? На кого? За что? Совсем рехнулся, всю выдержку растерял…
Поезд еще двигался, а он уже соскочил. Проводница сказала испуганно:
— Стоим четыре минуты. Не опоздайте…
— Кем же вы работаете? — спросила Анюта.
— Тренером в детской спортивной школе.
— О-о!.. — пропела она уважительно.
И эта уважительность тронула Виктора:
— Есть такая прекрасная игра — теннис.
Вот как случилось, что он стал работать с детьми. Бывают такие неожиданные, но важные встречи — они поворачивают, решают твою судьбу…
В Москве, когда он слонялся около стадиона, вдруг заметил беременную женщину, которая несла увесистую синюю спортивную сумку, а за руку вела маленькую девочку.
Он закричал:
— Тоня, ты?
— Виктор!
— На стадион? — спросил он.
— В прачечную, какой там стадион…
Она совсем не чувствовала себя несчастной, такая же загорелая, как и раньше, с упругими, сильными ногами без чулок, со своей обычной улыбкой.
Он сказал неожиданно для себя:
— А у тебя, чемпионка, такие же белые зубы, как были.
Она захохотала:
— Зубы — может быть, но, увы, уже не чемпионка…
Маленькая девочка хмуро смотрела то на мать, то на Виктора.
— Вылитый твой портрет. Ты, когда выходила на корт, тоже была такая же серьезная…
— Я? Серьезная? — удивилась Тоня. — А мне кажется, что я всегда и везде веселилась… Сколько же мне влетало за это…
Виктор взял у Тони из рук сумку, довольно-таки тяжелую, и донес до прачечной самообслуживания.