Другие тренеры говорили ему: «Очень уж ты самоотверженный, Виктор. Ты же днюешь и ночуешь здесь». Он действительно, как говорится, дневал и ночевал на стадионе. Да и стадионом этот вытоптанный луг трудно было поначалу назвать. Так, площадка. Из всех секций, какие числились, может, и порядка больше всего было у него, у Виктора. Он и за кортом сам ухаживал, укатывал его. Разве дождешься помощи? Или смета не утверждена, наличных нет, или средства израсходованы на другое. Начальства никогда на месте не было: то все разъезжались уполномоченными на сбор хлопка и уборку картошки, то отправлялись на какой-нибудь профсоюзный семинар. Виктор даже раздражал своей требовательностью. «Другим тренерам все хорошо, почему тебе все плохо, а? Может, ты работать не умеешь, Трунов? Всегда ты с претензиями, с обидой». Потом уже, когда пошло, как поветрие, увлечение спортом, когда во всех больших городах возникли Дворцы спорта и гигантские спортивные сооружения, докатилась эта волна и до их жаркого города. Стали строить, улучшать, луг обнесли оградой, открыли плавательный бассейн, футбольное поле — футбольная команда как раз одержала первые победы, — стали мечтать об искусственном катке, только и разговору было: фигурное катание, фигурное катание… А он, Виктор, все оставался в тени со своей детской теннисной школой, со своим маленьким окладом, в своей клетчатой ковбойке и синем, давно выцветшем плаще.
А каким он мог быть еще, если не самоотверженным? Что у него еще в жизни было? Что есть?
— И все-таки очень уж вы задумчивый для спортсмена. — Анюта засмеялась. — Я вот за вами наблюдаю — думаете-думаете… О чем? Ведь не о детской школе, надеюсь…
А он ответил серьезно:
— Как же это так — не думать? Каждый ребенок — характер. Нет, не думать нельзя…
Жены у него больше не было, новыми друзьями он не обзавелся, а старых растерял; в кино ходил редко, к театру относился равнодушно, хорошие книги, ему почти не попадались, только случайно. Что же он делал все это время, когда приходил со стадиона домой? Думал. И даже когда оставался на стадионе один, А это бывало не редко, например, когда натягивал струны на ракетки — работа медленная и кропотливая, требующая сосредоточенности. Он думал… обо всем. И о себе…
— Тренер. Нет, не похоже как-то, что вы инструктор, учитель. А если уж учитель, то скорее по труду — руки у вас хорошие. Или по биологии. Вы смотрите в окно на поля такими глазами…
— А я люблю природу. — Виктор удивился: — Как это вы узнали?
Анюта похвасталась:
— Такая уж я догадливая.
Он любил природу. И там, на болотистых топях, мог сорвать с мокрого кривого деревца молодой листочек, растереть его между пальцами и долго нюхать, как пахнет весна. Или отломить еловую веточку, твердую от мороза, и положить под свою тощую подушку, всю ночь воображать, будто ты на даче у Шуры, в подмосковном лесу. А как-то нашел несорванный орешек, невызревший, горький должно быть, закованный в гладенькую светло-коричневую броню. Не разгрыз его, а опустил в карман, долго тешился, пока не потерял. А уж тут, в Средней Азии, никак не мог привыкнуть к густой синеве неба, к яркости солнца, к плавной линии гор на горизонте, тронутых снегом. Любовался тополями, чинарами, любил в темноте слушать, как в узких арыках шумит вода.
На столе у него всегда стояли в банке полураскрывшиеся ветки, цветы. Очень ему нравились ромашки, которые на углу, возле центрального телеграфа, продавали цветочницы. Они его уже знали, не заламывали цену, как только он приближался, с готовностью вытаскивали из больших ведер с водой длинные стебли. Ромашки огромные, раза в три больше обычных, с желтой, как солнышко, сердцевиной. А в горшках — он брал у соседей отростки — растения у него приживались плохо: очень уж темная была комнатка. Как-то он совсем скис, такая гнилая, ветреная стояла зима. Стало ему думаться, что живет он бессмысленно, неинтересно, бесполезно. Что это, в самом деле, — когда объявляют прием, ведут детей десятками, а потом отсев. То семья переедет в другой район, откуда далеко ходить, то надоело ребенку, — у Виктора же строгая дисциплина, пропускать занятия нельзя, — то увлечется ребенок другим видом спорта, то еще что-нибудь, мало ли… И выходит, что все его усилия тщетны, результатов нет… Нечего писать в отчете о проделанной работе. «Как же это так, Трунов? Ай-ай-ай! Мы же тебе платим денежки…» И никакой связи с внешним миром, иногда скупая открытка от матери, привет от отчима — и все. Как будто не было никогда Виктора Трунова, замело песками его следы…
Одним словом, он захандрил, заскучал. Подошел как-то к вазону с тощим, полузасохшим фикусом. Господи, что это? Из земли высунул нежно-зеленую головку какой-то свежий стебелек. Пригляделся — крошечный дубок. Видимо, желудь попал когда-то в землю, вот теперь пророс. Виктор так обрадовался, как будто потерянного друга встретил. Он увидел в ростке доброе предзнаменование. Упорство и воля к жизни преодолевают все. Виктор пришел на зимний корт, рассказал ребятам. Они хоть бы что, одна Алла сказала:
— Дядя Витя, можно мне прийти посмотреть? Так интересно…
А еще… Весной он повел ребят в горы, воспитывал в них выносливость, как он говорил. Это были часы, отведенные на общефизическую подготовку. Пришли, а склоны все в цветах: распустились тюльпаны. Горные тюльпаны. Невысокие, с узкими чашечками и очень яркие.
Ребята бегали, визжали, догоняли друг дружку. А Алла сидела на камне в сторонке, подавленная.
— Ты что, — спросил он озабоченно, — устала?
— Нет, — она Ответила не сразу. — Очень тут красиво… Пестрота, листья зеленые, а на вершинах, смотрите, снег… белый-белый…
Потом стали прыгать через веревочку. Он и ее позвал, Аллу. Алла прыгала выше всех.
— Наверное, очень привязываешься к ученикам, — предположила Анюта. — Но нет, я бы не могла, я индивидуалистка, я люблю работать наедине с собой, в тишине. Вы привязываетесь к ученикам?
Он утвердительно кивнул.
— Вот Маргарита Ивановна всегда тоскует, когда аспирантам пора уходить…
Виктор молчал.
— А дети тем более растут, меняются, становятся старше…
— Верно, — подтвердил Виктор.
Анюта что-то выведывала у него, хотела выпытать. Как коршун над лугом кружила…
— Да, дети становятся старше. К сожалению, — согласился Виктор. И сказал это с такой горечью, что она снова испытующе и долго смотрела на него. А он опять отвернулся, уставился в окно.
Долговязый мальчишка из секции легкой атлетики стал вертеться возле Аллы, торчать день-деньской на корте, поджидать ее, нарочито вызывающе насмехаться над ее игрой, говорить ей под руку дерзости, так что она то и дело пропускала мяч и кричала кокетливо: «Ну, Игорь, ну что ты, какой противный!» Виктор отозвал парня в сторонку и сказал строго:
— Я на тебя не погляжу, уши оторву, понял? Мало ли других девчонок…
— А эта что? Икона? — Паренек старался держаться с достоинством, хотя и был настороже.
— Икона.
— Подумаешь…
— В общем, я тебя предупредил. Хочешь заниматься спортом, хочешь ходить на стадион — ходи. Но сам не отвлекайся и не отвлекай других.
— Служенье муз не терпит суеты, так, что ли? — горько спросил мальчишка.
— Выходит, что так… не терпит.
Хуже стало, когда Алла повзрослела. Только что была ребенком, симпатичным, славным ребенком с очень грациозными движениями, — а тут сразу изменилась, уехала с матерью куда-то к родне, на один только месяц, во время школьных каникул, и вернулась этакой воображалой с новой прической «конский хвост», с совершенно другими манерами. И глаза стала вскидывать из-под ресниц, как взрослая. Он сказал ей:
— Ты что это глазами выделываешь? Окосеешь! Зрение для теннисиста главное, ты запомни…
Она ответила:
— Угу, дядя Витя.
А вскоре стала звать его просто Виктором. Без «дяди».
Как раз тогда они отрабатывали подачу.
И еще он занимался с Аллой отдельно, готовил ее к городским соревнованиям, — она уже заметно выделялась своими успехами, а удар справа у нее был слабоват.
Давно стихло за задвинутыми дверями радио, перестали сновать проходящие в вагон-ресторан и обратно с прихваченными про запас бутылками пива и воды пассажиры, все почему-то, — толстые и худые, молодые и немолодые, стройные и пузатые, — как в дорожной форме, в тренировочных костюмах. Притихла, затаилась в своем купе проводница. А поезд стучал и громыхал, бежал куда-то во тьму, постепенно поглощавшую леса и поля. Изредка мелькали огни, тускнели, меркли и исчезали.
Виктор не сразу понял, что спрашивает Анюта. Она повторила:
— Она была способная девушка, ваша Алла?
— Способная? Вы что! — недоумевая, сказал Виктор. — Она была очень способная. Шла, я бы ее вывел — это уже точно — на первенство Союза. Такая ученица, может, раз в жизни попадается тренеру, когда стоит всего себя посвятить…
Анюта опять стала допытываться:
— Это что, интереснее, чем самому, скажем, стать чемпионом?
Виктор задумался.
— Тут совсем другое, я объяснить не могу. Но все равно как будто ты сам, твоя душа в другом человеке…
— Я ведь говорила, что вы романтик, завидую вам, — сказала Анюта, хотя Виктор не мог вспомнить, когда она называла его романтиком. А может, он и не слышал, углубился в воспоминания…
Дверь купе отодвинулась, высунулась, поддерживая халат на груди, Маргарита Ивановна. Лицо ее было измято. Она долго смотрела то на Анюту, то на Виктора, пытаясь понять, что между ними происходит.
— Вы что, — спросила она наконец, — решили так и не спать всю ночь? Я даже испугалась, когда проснулась. Чемоданы стоят, а вас обоих нет…
— Все-таки побоялись за чемоданы? — со смешком сказал Виктор. — Но ни вещей, ни вашей соседки, как видите, я не похитил…
Маргарита Ивановна тоже засмеялась. Смех у нее был совсем не старый, а звонкий, легкий.
— Может, хотите коньячку? — слегка подмигнув, тихонько, заговорщицки спросила она. — Всегда вожу с собой, люблю подбавить несколько капелек в чай. Вместо камфары, когда слабеет сердце. Очень удобно, такой флакон с завинчивающейся крышкой… — Она пальцами показала, как отвинчивает крышку. И призналась Виктору: — Я так рада, что вы успокоились… — Виктор сделал протестующий жест, но она продолжала: — Вы слушайтесь Анюту, она великий психолог. К ней бегают на исповедь все бабенки нашего научного заведения… Ну так как, выпьете?