но в теннисе, но о таких подробностях не подозревал…
Ксения Петровна всюду, где удавалось, подчеркивала свои заслуги и поставила Виктора в глуповатое положение, упрекнув его со смехом:
— Это я ведь вас уговорила взять Аллу…
— Не помню, — буркнул Виктор. — По-моему, я ее сразу взял. Я стараюсь брать в школу всех детей, у которых есть интерес.
— Я знала, что будущее Аллы в спорте. Все-таки в спорте я и сама не чужой человек.
В местной газете уже промелькнуло, что Аллу Звонареву привела на корт мама, которой война помешала заняться теннисом.
А Виктору она говорила:
— Чего только не сделаешь для своего ребенка! Уж вы-то знаете, что я всю себя посвятила Алле. Ах, как велика сила материнской любви!
А потом она заявила, что решила переехать в Москву. У нее в Москве тетка, родная сестра покойного отца, Аллочкиного дедушки. Она с ней договорилась по телефону. И договорилась здесь лично «с очень влиятельным человеком» в одном спортивном обществе — она не назвала, в каком, — о том, что Алла перейдет к ним. И там, конечно, очень обрадовались. «Без пяти минут чемпионка», как они сказали.
— Но зачем? Алла так хорошо идет, зачем вам ее срывать?
— Как зачем? — удивилась Ксения Петровна. — Это нужно для Аллы, для ее карьеры, для ее счастья. Она будет на виду…
Она смотрела на Виктора, как удав на кролика:
— Мы вас считали своим, мы были так внимательны к вам… — Вот тут-то Виктор припомнил и ордер в ателье, и приобретение плаща, правда, за его собственные денежки. Все-таки это была большая услуга, он бы никогда не сумел купить такой модный, красивый плащ. — Неужели вы не хотите счастья Аллочке? Стыдитесь, Виктор Сергеевич!
И, выходило, что он эгоист, что он думает о себе, а не о пользе дела. Но он не только о себе думал, нет, — он считал, что Алла еще нуждается в нем, что без него, без его продуманной системы занятий, девочка не справится. Но Ксения Петровна все-таки била по больному месту — он не хотел отпускать Аллу. Он видел себя рядом с ней, своей ученицей. Ее успехи были его успехами, ее победы — его победами. Он хотел взять реванш, безвестный, провинциальный тренер.
Она уже больше не заискивала перед ним, Ксения Петровна, не старалась быть любезной; она ходила по стадиону с деловым видом и в гостиницу, где жила команда, являлась как хозяйка, приводила каких-то людей в ярких рубашках и галстуках. Виктор знал их в лицо и по фамилиям — тут были и игроки, и тренеры, и капитаны столичных команд, и разные чины из администрации, — Ксения Петровна знакомила их с дочерью, и они смотрели на Аллу с ее стройными ногами и сильными руками, как барышники на лошадку. Так казалось Виктору. Его бесило, как Алла опускает глаза, взметывает ресницы и улыбается. Она понемножку входила в роль «звезды». Все эти люди как бы не замечали Виктора, в лучшем случае небрежно кивали ему. И он становился угрюмее и злее, хотя сдерживал себя. Только чаще делал замечания Алле, и она, опустив глаза и взмахивая ресницами, что злило его еще больше, смиренно признавала свои промахи.
— Угу, Виктор, — как паинька, говорила она. — Но мне так весело…
Чтобы как-то обуздать ее, он назначил тренировку, хотя можно было бы этого не делать. Он хотел показать ей, что ничего чрезвычайного не произошло и она должна каждый день работать, как работала прежде, и должна тут же исправлять свои ошибки. Против нее он поставил играть Олю Машкову, сильную, но в общем заурядную девочку, которая и мечтать не смела о том, чтобы обыграть саму Аллу Звонареву.
У бровки корта появилась Ксения Петровна под японским зонтиком, очень озабоченная, и рядом с ней люди из того спортивного общества, куда она хотела перевести Аллу. Алла стрельнула глазами и послала улыбку маме, а мама снисходительно подмигнула дочке. И даже позволила себе громко сказать, почти приказать Виктору, чтобы он освободил девочку поскорее, так как она должна пообедать с мамой, потому что мама сегодня уезжает. Виктор рассвирепел. Вот теперь он понял, что Аллу действительно забирают от него. Все рушится.
Что с ним случилось, он не знал. Никогда в жизни до этого дня не, плакал, хотя было от чего не раз заплакать. А тут в горле остановился ком. И чем насмешливее, как ему казалось, чем удивленнее смотрели на него люди; сопровождавшие Ксению Петровну, тем бо́льшая ярость сотрясала его. Он плохо соображал, что делает: не то смеялся, не то рыдал и кричал бедной Оле Машковой: «Ну, сильнее удар по изменнице!» Алла тоже стала всхлипывать, не принимала мяч, упускала его, ничего не видя перед собой. Машкова не смела выигрывать у Аллы, пользуясь ее состоянием, но в азарте, хотя и с очень несчастным лицом, выигрывала. Уже все, кто наблюдал игру, увидели, что происходит неладное. А Виктор неистовствовал. Не замечал ни встревоженных лиц зрителей, ни потрясенную Олю — только Аллу. Только ее. И когда она, побежденная после своего недавнего триумфа — и кем? — скромной Олей, зарыдала в голос, не в силах перенести унижение, Виктор опомнился, сказал ей:
— Видишь, ты еще не боец, у тебя нет самообладания. Проигрывать тоже надо уметь.
Организаторы соревнований, к которым кинулась с жалобами Ксения Петровна, нашли, что Виктору лучше немедленно уехать, что его поведение неспортивно, непедагогично, неэтично. Не, не и не… Но это он в общем знал. И ненавидел себя. Презирал. А успокоиться не мог.
Да, ему пришлось обещать, что уедет сегодня же. Первым поездом. Да и зачем оставаться? Что еще тут делать? Но администраторы стадиона, видно, не поверили, попросили милиционера проводить его: мол, помочь приобрести железнодорожный билет.
В глубине души еще на что-то надеясь, он купил билет и для Аллы. Она ведь уже освободилась и могла ехать вместе с ним, не дожидаясь остальной команды.
Но Алла на вокзал не явилась.
Осталась, хотя еще днем клялась, что она его, Виктора, нет, «дядю Витю», никогда не забудет. Не покинет школу. Она упросит маму не переезжать…
Уже близился рассвет: ночи были короткими. Чуть высветлилось небо, отчетливее стали вырисовываться деревья, далекие дома, луга с копнами сена. Опять Виктор стоял в коридоре, курил и так пристально вглядывался в окно, как будто никогда не видел ни такого поля, ни такой предрассветной дымки, похожей на легкий туман. Поезд прогрохотал через мост, сквозь стальные перекрытия замелькала вода, она была где-то там, в глубине, и казалась отсюда, из окна, странной, далекой и неподвижной. А потом снова потянулись луга.
— Копны сена как на картине Пурвита, — сказала Анюта. Она опять была рядом. Бессонная ночь очень сказалась на ней — процарапала на лице следы, подчеркнула морщинки.
— На чьей картине? — переспросил Виктор.
— Ну, Пурвита. Известный латышский художник, чудо что за художник, — смиренно говорила Анюта. — Когда я приезжаю в Ригу — наш институт связан с Ригой, — то первым делом иду в музей, на свидание с Пурвитом.
Виктор не поверил:
— В командировку приезжаете — и сразу идете в музей?
— В первый же свободный день, — поправилась Анюта. — Не беспокойтесь, я не нарушаю трудовую дисциплину… — Она вдруг взяла его за локоть и сказала очень искренне и сердечно: — Не сердитесь на меня, я вовсе не хотела вас обидеть. Но очень уж похоже, что вы были в нее влюблены, в эту вашу Аллу… — И еще раз повторила просительно: — Не сердитесь.
— Я не сержусь.
И опять они стояли молча и смотрели, как невидимое еще солнце подсвечивает небо, румянит воздух, прогревает кусты, отяжелевшие от ночной прохладной росы, и они отряхиваются и распрямляют ветки, как отряхиваются после дождя и вытягивают лапы большие мохнатые добрые собаки. Виктор размяк от этой утренней белесости, которая всегда внушает надежду на что-то новое, светлое, да и просто сказывалась усталость. Анюта, как будто ей надоело быть деликатной, вдруг, дерзко прищурившись, заглянула ему прямо в глаза.
— И что, вы все эти годы не встречались с женщинами?
— Я не монах, — уклончиво ответил Виктор.
Он и сам не смог бы потом объяснить, как вышло, что он, сдержанный и даже скрытный, вдруг выложился перед этой чужой ему Анютой, как она сумела сделать, что он уже не считал ее чужой. Вошла в доверие, покорила своей заинтересованностью в его судьбе или Виктор просто изнывал от одиночества? Он ей все рассказал: и как у него был роман с рыженькой умненькой парикмахершей в доме отдыха, вполне серьезный роман, она ему даже потом письма писала; и к библиотекарше в гости ходил, но перестал: очень уж на него косились ее родители, ждали, что он сделает предложение, а он жениться не собирался. И тогда эта самая Женя стала сама приходить к нему и оставаться допоздна, трагически молчать и плакать. Он очень стеснялся соседей, когда Женя выходила от него вся в слезах.
Потом Виктор припомнил историю своего знакомства с молоденькой учительницей, только-только окончившей институт. Их многое связывало — работа с детьми и подростками, педагогика. Вот ее он мог бы полюбить всерьез, но она вскоре уехала. Да он ей и не очень нравился. Она была веселая, порывистая, помешана на пластинках. Виктор ее пугал своей замкнутостью… Еще соседка была, жила в том же доме. Намного старше, чем Виктор, но красивая, энергичная.
— Ей очень хотелось, чтобы все было всерьез, романтично, с чувствами. Она старалась, чтобы о наших отношениях знали, требовала, чтобы я ее и на стадион водил, и в кино, а мне это было неудобно. Она нарочно, что ли, как только ко мне приходили ученики или инструкторы по другим видам спорта, тотчас появлялась, предлагала чаю, показывала, что она здесь не посторонняя. Но когда Алла стала старше, — ученики ведь ко мне часто ходили домой, — я попросил эту самую Веру при ней не заходить. Алла уже была не маленькая, могла догадаться. Так Вера заподозрила, что я в Аллу влюблен…
— И мне так показалось! — обрадовалась Анюта.
— Но она ведь простая женщина, без образования, а вы ученая… вы-то могли бы понять…
— И это все ваши истории? — нетерпеливо спросила Анюта.