— Были и другие встречи, мало ли… но все как-то обрывались.
— Почему?
— Потому что я не мог жениться. А обманывать не умею…
И сбивчиво, путано, явно не желая вспоминать, но в то же время с такой ясностью вспоминая подробности, что видно было, какие они для него живые и мучительные, Виктор рассказал, как любил свою Шурочку, жену, и как пренебрегал ею, потому что был успех: увлеченность теннисом, победы, поездки по стране, тренировки с утра до вечера, девчонки, которые висли на нем, товарищи, которые сманивали его куда-нибудь — то в гости, то на встречу в пионерский лагерь, где вечером ярко полыхал костер и девушки-пионервожатые в туго облегающих грудь футболках и с голыми ногами говорили ему, какой он задушевный, скромный парень, ничуть не зазнается.
То ездили компанией в ресторан, то ходили в кино.
Он даже несерьезно отнесся к тому, что Шура забеременела. Подумаешь, ну, родит, вырастим, что за проблема… И Шура отомстила за его холодность, за нечуткость, за мальчишеский эгоизм. Вдруг сказала, что полюбила другого. «А ребенок?» — «Это мой ребенок». Они ужинали как раз в компании в ресторане. Виктор на минуточку оторвался от беленькой соседки, кокетничавшей с ним, и вспомнил, что пришел с Шурой. Вдруг заметил, как странно, враждебно смотрит на него Шура, и всполошился: «Ты себя плохо чувствуешь?» — «Я себя чувствую прекрасно. Я только хотела тебе сказать…» И сказала. Обратилась ко всем: «Поздравьте меня, люди. Я выхожу замуж за Лешу. Вот за него…» — и дернула за рукав ошеломленного, счастливого, глуповатого Лешу, сидевшего рядом. Все перемешалось тогда, перепуталось — боль, ревность, Шурино оскорбленное самолюбие. «Вам ясно? Не меня бросают, а я бросаю». А Виктор: «Опомнись, Шура, что за глупые выходки, поговорим дома». И потом уже: «Ах, так? Ну, тогда…» Он учинил дебош с битьем посуды, с дракой, неистовствовал и бушевал…
Анюта не поверила:
— Таким я вас не представляю. Вы совсем другой…
— Я стал другим. Долго потом работал над собой, менял свою душу и характер. Но, — он усмехнулся, — как видите, без большого успеха. Вот снова сорвался на соревнованиях… и снова, видно, заплачу́ за этот срыв…
Да, тогда он сполна заплатил. Был показательный процесс, обвинение в хулиганстве, да еще в общественном месте, и то, что всегда было предметом его гордости, — слава замечательного теннисиста, — тут обернулось против: тем более, мол, Виктор Трунов не имел права так себя вести, он на виду, а замарал советский спорт и так далее. Конечно, Виктор не оправдывался, не винил ни Шуру, ни Лешу, да и не знал, виноваты ли они… Он жаждал наказания, желал, чтобы его увезли, услали к черту на рога, — только бы исчезнуть, уйти от любопытных, то сочувственных, то злорадных взглядов людей. Ему казалось, что мир содрогнется, что развитие спорта приостановится без него.
— Я ведь был совсем глупым щенком, ошалевшим от удачи. И думать не умел самостоятельно, жил по чужим рецептам, по готовой схеме. Это уже потом научился думать…
И чем больше он тогда размышлял, тем полнее осознавал свою вину перед Шурой и перед самим собой, перед их любовью. Так он и не узнал, родила ли Шура и чей это ребенок. Он все-таки не верил, что это не его ребенок. Ему хотелось, чтобы родилась девочка, похожая на Шуру, с такими же блестящими, злыми глазищами. Только не дай бог, если и характер у нее будет как у матери, — все сокрушит из гордости. Бахнула за столом, что выходит за Лешку, чтобы не было поворота назад, чтобы отрезать все пути. И уехала одна, исчезла так, что и следа не осталось. Он, правда, долго надеялся, что Шура найдется, отзовется, хоть как-нибудь даст о себе знать. Ждал, пока не понял, что ждать больше нечего.
Чтобы как-то уйти от воспоминаний о Шуре, он стал добросовестно перечислять, с кем еще и когда встречался, ходил в кино или перекинулся словом. Но Анюту это уже не интересовало.
— Выходит, — сказала она, — что вы любили и любите свою бывшую жену.
— Может быть, — согласился Виктор.
— Не может быть, а любите.
— Какая уж там любовь! Любовь, может, и была когда-то, но все выгорело… — Он поднес руку к груди, как будто хотел показать, где именно выгорело — в сердце. — Выгорело, как в пустыне. — Он засмеялся. — Видели среднеазиатскую пустыню, серый песок и кое-где колючий, такой кустарник — саксаул?
— Когда мы в войну жили в Средней Азии, то топили этим саксаулом печку… Я была тогда совсем маленькая… — Анюта тоже засмеялась. — Видите, как неудачно. Не совпало. Когда я могла быть вашей ученицей, вы еще там не работали… — Она дразнила его. — Или я могла бы стать вашей возлюбленной, если бы жила там теперь…
— Ох, — сказал Виктор искренне, — не дай вам бог при моем характере, который я никак не обуздаю, и при моем невезении связать со мной свою жизнь.
Анюта отшутилась:
— А я смелая. Я ведь очень отчаянная. Спросите вот у Маргариты Ивановны…
Маргарита Ивановна в эту минуту вышла в коридор. Стояла, держась за дверь, и сердито смотрела на Анюту.
— Вы с ума сошли оба, — сказала она неодобрительно. — Ночь на исходе. О чем вы тут толкуете? Опять ваши штучки, Анюта, только не пойму, какие. — Она адресовалась теперь к одной Анюте: — Ноги не заболели?
— Заболели, — ответила Анюта кротко. — И правда, идемте в купе, посидим.
Они уселись. Маргарита Ивановна позевывала и куталась в шерстяную кофточку. Анюта положила голову ей на плечо.
— Не наваливайся, лиса, — сказала старуха. И спросила у Виктора: — Вы верите ей? Ведь это лиса.
Он виновато улыбнулся, не зная, как себя держать. А Анюта сказала:
— Вы знаете, Маргарита Ивановна, я бы согласилась выйти замуж за этого упрямого человека, только бы иметь право обломать об его башку крепкую палку.
— Опомнитесь, Анюта, что вы болтаете?
— Да ничего я не болтаю, Маргарита Ивановна. Это же чудо, а не человек. Сентиментален, слезлив, порядочен. Чем не муж? Чудо двадцатого века, честное слово.
— Хорошенькое чудо, — отшутился Виктор. — Вы разве не видели — меня милиционер в поезд усаживал? Такая я опасная личность.
— На Руси всегда жалели арестантиков.
Поезд остановился на каком-то полустанке. Ждали встречного, что ли. Послышались громкие голоса, кто-то снизу застучал по колесам — проверял ось. Виктор отодвинул занавеску. Да она и не нужна была больше — стало светло. Вагон находился в самом хвосте, видны были только красный линялый штакетник и маленький домик с крылечком, на котором в домашней кофточке и в красной фуражке стояла с флажком в руках стрелочница. Об ее ноги терлась рыжая худая кошка.
— Какая прелесть! — закричала Анюта и, схватив со столика кусок колбасы, метнулась из купе.
— Отстанете! — крикнула Маргарита Ивановна. И накинулась на Виктора: — Вы только не воображайте, Анюта очень и очень талантливый научный работник.
— Я так и подумал, что научный… Наверно, муж немало страдает от такого характера?
— Муж, — сердито бормотнула Маргарита Ивановна. — Где это вы видели современную самостоятельную женщину, у которой есть муж? Мужа надо уметь удержать, а Анюта…
— Но вы же сами сказали, что она хитрая.
Ему почему-то приятно было, что мужа у Анюты нет. Хотя она совсем не интересовала его, только раздражала, злила, сбивала с толку. Это верно, мужчины не любят таких колючих женщин. Слишком беспокойно…
— А все-таки я боюсь, что она отстанет. Ведь эта нахалка не сомневается, что поезд без нее не уйдет.
Виктор охотно сорвался с места. Под чуть презрительным взглядом проводницы он пробежал в тамбур и, перегнувшись, стал смотреть, где Анюта. Та кормила кошку. Он спрыгнул на крупный зернистый гравий. Прелесть утреннего, свежего, чуть холодноватого воздуха обволокла его. Паровоз свистнул, позади загрохотал встречный поезд. В несколько прыжков Виктор одолел пространство до домика, схватил Анюту за руку и поволок. Она, хохоча, побежала за ним. Виктор подхватил Анюту и втащил ее на ступеньку, когда вагон, вздрогнув и лязгнув какими-то железными частями, уже стал двигаться.
— А вы умеете бегать, — сказал Виктор.
— Умею…
Они вошли в купе веселые, но Анюта никак не могла отдышаться. Виктор научно и строго стал объяснять, что у нее не поставлено дыхание, так нельзя.
— Ну, потешила свою душеньку, устроила спектакль! — сердилась Маргарита Ивановна.
— Не спектакль, просто я не всегда помню, что годы идут…
— Да, не молоденькая уже, — все сердилась Маргарита Ивановна. — Думай о диссертации, а не о кошках.
— Я в отпуске, — сказала Анюта, сокрушаясь. — Я всего хочу. То жить в столице и шляться по ресторанам, то вековать на таком вот разъезде, как этот. То хотела бы быть верной и безутешной вдовой, то менять мужей и родить кучу детей. Все, что вижу, мне хотелось бы иметь. Моя мама так и называла меня — «жадная девочка»… — Она помолчала и прибавила беспечно: — Вот увидела цельного, хорошего человека, настоящего мужчину, а не наших, — она скривилась, — кандидатов и докторов, и как-то жалко упускать. Так и тянет заграбастать. Хотя, если подумать, на что он мне нужен?
— Не нужен, не нужен, — болезненно поморщилась Маргарита Ивановна. — Оставь ты в покое этого действительно отличного человека…
— Да не говорите вы обо мне как о покойнике! — взмолился и возмутился Виктор. — Что я вам дался, в конце концов? Даже обидно…
— Нет, я не хотела вас обидеть, — снова повторила Анюта. — Извините меня, если что было не так, но я не хотела вас обидеть.
Потом принесли чай. Маргарита Ивановна достала свои бутерброды и коньячок, и они выпили с Анютой по крошечной рюмочке, навернутой вместо пробки.
Маргарита Ивановна расспрашивала Виктора о спортивной школе и рассказывала о своей лаборатории, о студентах. Виктор мало что понимал. Впервые он так остро почувствовал, что ничего не смыслит в науках.
— Но вот у вас, — сказал он с завистью, — есть и своя цель, своя собственная работа, вы опыты ставите. А я весь в учениках, своего с тех пор, как перестал играть сам, ничего нету… Мое дело — учить других, формировать и воспитывать игроков. Ушел ученик — и ты никто…