се в той же позе, с опущенными по бокам руками, он созерцал меня глубокомысленно-угрюмо и продолжал молчать.
Под этим молчаливым взглядом я чувствовал себя довольно неуютно. Собрав остаток сил, я попытался завязать беседу. Успеха моя попытка не имела. На все мои досужие вопросы он отзывался односложным «да» иль «нет» и только хмыкал, словно боясь отвлечься от созерцания моей особы. Мысленно я сравнивал его с котом: стараясь ни на миг не выпустить из поля зрения врага или добычу, тот не моргнет обоими глазами, но каждым по отдельности. От съеденного по моим членам разлилась сладостная теплота — преддверье нескончаемого сна. Сквозь одурманивающую пелену еще мигали огоньки тревоги, из коих самый яркий был следствием всепроникающего взгляда хозяина, навязанного мне судьбой. Хотя теперь он виделся мне как в тумане и вызывал одно лишь равнодушие.
Не в силах побороть усталость, я головой приник к столу. Мой томный взгляд лениво заскользил по малочисленной посуде. Из двух разрозненных тарелок одна была простой крестьянской плошкой, раскрашенной и грубоватой; другая же — из тонкого фарфора, с оттиснутым на ободке изящным гербом, тем самым, что красовался на стульях и камине. После того как я опустошил его посудины, хозяин подал новый знак сидеть и ждать, а сам, не поворачиваясь ко мне спиной, направился к двери и был таков. На пороге он все же развернулся и недоверчиво взглянул на гостя, как бы желая убедиться, что без него я не свершу чего-либо предосудительного. Под шелест войлочных бабуш старик бесследно растворился, как будто впитанный стеной. Собаки, расположившиеся у огня, вскочили с мест и, глухо поворчав в мой адрес, всем видом показали, что им-то страсть как не хотелось бросать непрошеного гостя одного. Однако же они последовали за своим властителем, влекомые его неодолимой силой.
Вскорости старик вернулся. В правой руке он, как и прежде, сжимал «костлявый окорок», а в левой держал тарелку с круглыми сырками — по виду местной выработки, — которую и опустил на стол. На этот раз он тоже сел, не рядом, а напротив. Свое оружие он водворил меж нами. Я от души благодарил его и счел себя обязанным любой ценой продолжить разговор, что составляло мой главный интерес. Похоже, старик готов был приютить меня. Но как мне вынести подобное соседство со столь загадочным субъектом, казалось, чуждым самому людскому роду? Мне не терпелось растопить холодность старика, расположить его к себе и успокоить.
На мой простосердечный лепет он отвечал привычными кивками и продолжал сверлить меня неумолимым взглядом. Под конец его гнетуще неприветливое выражение смягчилось: что-то в моих словах или, скорей, в манере говорить пришлось ему по нраву. Удвоив рвение, я был вознагражден отдельной фразой, не относившейся к моим вопросам и сказанной им как бы вообще:
— Сюда никто и никогда не входит. — Следом за ней старик изрек вторую, побагровев от гнева: — Вернее, не входил, покуда эти вот ее не осквернили.
Одолевая тупое безразличие, я про себя истолковал: «Вернее, никто и никогда здесь раньше не бывал; а вот теперь вояки осквернили мою обитель». Я не стал вдаваться, чего тут было больше — скорби иль высокомерия, когда старик назвал вторжение в его жилище осквернением.
Затем хозяин снова погрузился в упрямое молчание. Я мог довольствоваться тем, что своего добился и с ним установил пусть зыбкое, но все-таки общение. Напряжение мое заметно спало, но смутная тревога так до конца и не развеялась. Здесь, верно, я стал клевать, как говорится, носом, ибо заметил с превеликим, но тут же скрытым удивленьем, что на лице хозяина мелькнула чуть уловимая улыбка. Он, сколько помню, предложил мне следовать за ним. Я очутился в длинном коридоре, со стен которого за мною наблюдали косульи головы. Еще немного, и я вступил в просторную пустую комнату, где находилась высокая кровать, увенчанная балдахином. Я рухнул на нее и машинально натянул на плечи покрывало.
Еще мгновенье я раздумывал о тех опасностях, какие могли меня подстерегать, и заключил, что этакому горемыке уже нигде ничто не угрожает; а может, заключить и не успел. Единственное, что я услышал, был скрежет запираемой снаружи двери. Однако меня он не тронул. Меня уже ничто не трогало: глубокий благодатный сон окутал все вокруг.
Глава пятая
Проснулся я, должно быть, поздно. Сквозь основательно расшатанные ставни врывался яркий луч, который предвещал погожий день — предвестие, подхваченное мерным щебетаньем птиц. Комната была почти такой, какой представилась мне смутно накануне. Кроме источенной древесными жучками, пыльной и без простыней кровати с балдахином, вся остальная мебель состояла из потемневших тумб, служивших более для украшенья, нежели для обиходной надобности, да нескольких высоких мягких стульев. Стены комнаты на некоторую высоту скрывала деревянная и тоже потускневшая обшивка.
Пока я пребывал в давно забытой, сладостной истоме, вкушая удовольствие от настоящей, хотя и старенькой кровати и пробуждения (не столь оправданного) в бодром духе, за дверью прошуршали легкие шаги, которым я не придал особого значенья. Я соскочил с постели и распахнул окно. Безудержные волны света залили комнату. Солнце давным-давно взошло и золотило лесистый склон, тянувшийся неподалеку. Перед ним вот-вот готов был вспыхнуть под светоносными лучами сочно-зеленый луг. Внизу, почти под окнами, тишком шушукались садовые деревья: там затевалась птичья перепалка. Дворовые постройки, казалось, спали беспробудным сном, округ не видно было ни души, и лишь деревья жили воробьиной потасовкой. Незамутненный воздух обдавал приятной свежестью. Все здесь дышало столь завершенным, столь благостным покоем, что постепенно моя благонастроенность переросла в сплошное ликованье чувств. Вчерашние усталость и тревога, весь нескончаемый кошмар моей рискованной и бесприютной жизни мне представлялись какой-то безобидной, стародавней выдумкой.
Меж тем настало время привести себя в порядок. Поскольку комната была для этого не приспособлена, я попытался выйти. Дверь оказалась заперта. И тут я вспомнил, что, засыпая, слышал, как хозяин запирал ее на ключ. Хотел позвать, но спохватился, что тем самым упрекну хозяина в чрезмерной подозрительности. На всякий случай еще раз потянул за ручку — дверь неожиданно открылась. За это время дверь отперли так тихо, что, стоя рядом, я не уловил ни звука.
Я вышел, напевая, в гостиную, украшенную дорогими гобеленами в весьма плачевном состоянии. То тут, то там свисали их полинявшие и рваные края. Мебель здесь отсутствовала вовсе. Я перешел в коротенькую галерею, с которой открывался выложенный камнем дворик. Потом вернулся в дом и оказался в широком коридоре с тремя большими окнами, в том самом, что накануне вечером запечатлел сквозь сон. И снова на меня воззрились косульи головы, являвшие вместе со связкой вертелов, охотничьим рожком и ржавенькой пищалью убранство этой части дома. За коридором следовали три расписные комнатушки без окон. В первой, припав к стене, расположился колченогий столик; во второй — массивный шкап с разомкнутыми створками; в последней сбились в кучку соломенные стулья и детский стульчик, точно трон, украшенный резьбой. Двери комнат были из резного дуба, поблекших крашеных панелей, а то и вовсе из грубоватого каштанового теса. Итак, повсюду я наблюдал уже подмеченные беспорядицу и запустенье — нерасторжимые приметы увядшего великолепия.
Затем я вышел на деревянную площадку с балюстрадой. Отсюда, делая изгиб, сбегала лестница и рассекала две стены в большой прихожей с объемным слуховым окном. Площадка упиралась в маленькую арку, проделанную в толще кладки с обратной стороны. За аркой протянулась короткая цепочка комнат. Главной целью моих блужданий было поскорей добраться до залы в первом этаже, единственного знакомого мне места в доме, где я надеялся кого-нибудь застать. Казалось, этот путь мне проложила незримая рука: она и открывала именно те двери, в которые я должен был войти. Я с удивлением отметил, что, до сих пор кружа по дому, так и не смог составить явственного представленья о размещении его покоев.
Словом, я не стал спускаться по деревянной лестнице и двинулся под арку.
Вначале я прошел по неприметному пустому коридору. Миновал попутно вереницу сумрачных каморок и очутился в следующем коридоре с оконцем в глубине. Ближе к середине он расширялся вбок подобием салона, в который выходило три-четыре двери. Едва я подошел к означенному месту, как неожиданно услышал жуткий визг — полузвериный-получеловечий. В тот же миг раздался громкий стук двери, вернее, кто-то со всего размаху ее захлопнул. Из тех дверей, что были у меня перед глазами, не шелохнулась ни одна. Выходит, стукнувшая дверь скрывалась где-то за стеной.
Немного оробев от происшедшего, я растерялся. Решил остановить свой поиск и даже спешно отступил к площадке. Уже без колебаний я устремился вниз по лестнице. Наперекор моей дневной благонастроенности, дом снова обволакивал меня своею мрачною стихией. Теперь мне стало ясно: судьба забросила меня под сень жилища, хозяева которого и сами не уверены, что знают досконально все его ходы и выходы.
Из прихожей я перешел в другое помещенье, видно, служившее когда-то гладильной или кладовой. Справа через распахнутую дверь виднелась внушительных размеров патриархальная поварня. За ней тянулся новый переход, потом передняя, а там и зала — цель моих скитаний. В зале никого: ни псов, ни их хозяев. Перевалив через хребет, несдержанное солнце достало наконец и до ее окна. От этого потока света зала выглядела, если так можно выразиться, встревоженной и недовольной. В каждом предмете чувствовалось ошеломление, едва ль не оторопь. Все здесь казалось мне каким-то терпким и заплесневелым.
Как быть: позвать кого-нибудь? А если звать — откуда и кого? Ступая по разбитым стеклам, я подошел к окну в надежде увидать хотя бы сторожа, крестьянина или работника. Ужель и впрямь хозяин здесь обретается один? Куда бы я ни кинул взгляд, я никого не замечал. Пугающая тишина царила не только в доме, но и в усадебных постройках и в саду. Однообразный щебет птиц лишь нагнетал ее.