— Опять беда на море, Александр Игнатьич, читали, небось?
— Это с «Князем»-то. Как же, читал.
— В Красном море ухитрился на риф сесть.
— Да, да, и не говорите.
— Вот тебе и новый капитан!
— Вот тебе и из молодых, модный! В Красном море, где нынче огни, как по Дерибасовской, расставлены, ухитрился около Джедды на риф вылезть.
— А мы и без маяков благополучно хаживали.
— Ох, хвастуны! Ох, старые хвастуны! — насмешливо откликнулась на это капитанша. — Вместо того, чтобы посочувствовать беде, только и знай, что злорадствуют да хвастаются.
— Да нет, Ольга Карловна, не то, — гудел кряжистый и заросший сединой механик. — Сочувствовать, как не сочувствовать. Я только говорю Александру Игнатьичу...
— Я уж знаю, слышала сто раз, — добродушно прервала его хозяйка и, глядя прямо в глаза гостю и тем окончательно его смущая, добавила: — Нечего уж, идите, запирайтесь и шушукайтесь. Опять, видно, — и, подражая механику, она насмешливо повторила подслушанное ею обычное вступление при подобных обстоятельствах: — Гм! Гм! Звонок в машину. Динь-Динь! Задний ход! Смотрите только, так-то вот все деньги на нотариуса потратите.
V
— Удивительнейшая женщина. Проницательнейшая женщина, — косясь на дверь и смущённо двигая челюстью, бормотал механик, когда оба очутились на половине капитана. — Прямо не взгляд, а прожектор. Насквозь пронизывает.
Капитан, как бы недовольный этим одобрением, позвонил в кармане ключиками.
— Так, так, опять у вас авария вышла, Федор Кузьмич?
— Э!..
Механик только сокрушённо рукой махнул, нижняя челюсть задвигалась взад и вперёд, и косящий левый глаз от огорчения отправил зрачок к самому носу.
Он молча достал свою трубочку, капитан — свою. Затем каждый из них вынул кисетик с английским табаком мариланом, и они закурили, не говоря некоторое время ни слова, посапывая в тишине трубочками и пуская кольца, струйки и клубы крепкого душистого дыма.
Наконец, механик возобновил свои излияния по поводу капитанши, зная, как они приятны его старому товарищу, почитавшему свою подругу, действительно, за выдающуюся по своим качествам особу.
— Это женщина! Такой женщине не только наследство, но и жизнь можно отдать. За ней, как за брекватером. А тут... Я говорю: стоп машина! А у ней пар за восемьдесят оборотов. Я командую: закрыть заслонки! Куда тут... Пробую нажать гайку, — не отдаётся. Прямо хоть кингстон открывай и на дно.
Капитан отлично понимал эти иносказательные выражения, осведомлённый о тех превратностях жизни и недоразумениях, которые возникали у старого механика с его несколько сварливой хозяйкой.
— Гм! Гм! — покашливая, отозвался он. — Ну, так как же вы? Что же? Опять перемена курса? Руль право на борт?
Механик поднял свои короткие здоровые руки, как бы в знак клятвы.
— Последний раз, Александр Игнатьич. Кончено. Питательные клапаны разобраны, заслонки закрыты. Решено и баста.
— Опять на сирот?
— Э, нет, довольно этого. Я решил, Александр Игнатьич, на мёртвый якорь стать.
Капитан остановил на весу руку с дымящейся трубкой.
— На мёртвый якорь?
Механик остановился перед ним, расставив короткие ноги и уперев руки в бока.
— На мёртвый якорь.
— То есть, как же это на мёртвый якорь, Федор Кузьмич? — переспросил капитан, не понимая, что может означать такое решение в данном вопросе. — А вот так и есть, — подтвердил механик, глядя одним глазом на капитана, а другим косясь в окно.
— Гм! Гм! Как же это так?
— А так. Довольно о людях заботиться. Пора подумать и о...
— Неужели опять о животных?
— Нет, Александр Игнатьич, о себе. О своём будущем.
Механик любил выражаться не только иносказательно, но и таинственно, но капитан, привыкший к его манере, всегда догадывался о сути. На этот раз он решительно недоумевал, о каком будущем идёт речь.
Наконец тот пояснил.
— О будущей жизни, Александр Игнатьич.
Это поразило капитана. Неужели его приятель и тут переменил курс? Неужели он из человека суеверного, но далеко неверующего, как и большинство моряков, решил обратиться к церкви и, может быть, сделать завещание на поминовение своей души?
Но механик замахал руками при этом подозрении.
— Что вы, что вы, Александр Игнатьич, за кого вы меня почитаете! Нет, уж если я грешен, тут деньгами не откупишься. Бога этим не возьмёшь.
— Тогда о какой будущей жизни вы говорите, Федор Кузьмич, о каком мёртвом якоре?
— О самом настоящем мёртвом якоре, Александр Игнатьич.
После многозначительной паузы, он, наконец, пояснил свои слова, по обыкновению, с трудом подбирая нужные ему выражения, хотя дело было совсем просто: оказывается, махнув рукою на все живые существа, механик решил воздвигнуть себе склеп по своему вкусу.
— Как, скажем, вы себе воздвигли монрепо для этой жизни, так я себе — для той.
Это ещё больше изумило капитана. Он окончательно забыл о своей трубке, и она потухла.
— Но, позвольте, как же так? Если вы верите в то, что будете жить по смерти, так уж во всяком случае вас в этом... в этом... — ему неприятно было произносить слово склеп, — в этом монрепо не оставят.
Механик хитро повёл косым глазом.
— Кто же вам, извините за выражение, сказал, что я верю в это. В том-то и дело, что я в это не верю, и, стало быть, меня никуда оттуда не попросят. Тут-то, значит, и есть настоящий мёртвый якорь. Никуда!
— Так, так, так, — отозвался капитан.
— Вот то-то и оно, — и механик продолжал с внушительными паузами, во время которых он, вонзая не косивший глаз в лицо своего собеседника, продолжал развивать свои мысли. — Вот в вашем доме будет, так сказать, длить вашу жизнь потомство ваше.
— Ну, какое же моё потомство! — сконфузился капитан. — Всего только племянники.
— Но все же, так сказать, родная кровь. А у меня и этого ни много ни мало, а нет никого. И притом я всю жизнь скитался из одного порта в другой. Опять же теперь, разве я у себя дома? Тот же бездомный бродяга. Ну-с, так хоть по смерти буду у себя. Разве же это не значит — на мёртвом якоре?
Капитан должен был согласиться, что, действительно, такое выражение как нельзя более уместно в данном случае. Однако нельзя сказать, чтобы он вполне одобрял такое решение приятеля.
— Это что же вы, окончательно? — деликатно задал он ему вопрос, надеясь, на основании предыдущих колебаний старого механика, что тот образумится.
— Окончательно и бесповоротно. Я, Александр Игнатьич, видите ли, пришёл к такому заключению, что, кроме зла мои деньги никому ничего не принесут хорошего. И потом дать одним, — обидеть других. Да что говорить, я себе и местечко присмотрел на кладбище с этой целью.
После такого заявления оставалось лишь развести руками.
Принесённое завещание тщательно было предано уничтожению, как и предыдущие, а их было немало, и, действительно, денег на это пошло довольно.
Но теперь оставалось безусловно последнее, в котором он назначал душеприказчиком своего старого приятеля, единственно для поддержания склепа, пока хватит на это оставшихся от предполагаемого сооружения средств.
VI
С этого дня у обоих моряков появилась новая забота, в которую старый механик постепенно втравил своего друга настолько, что они перестали даже роптать и осуждать модников, а беседовали о могильном сооружении столь же обстоятельно, как беседовали когда-то при оборудовании капитанского домика.
Место было выбрано завидное, довольно далеко от церкви, чтобы не очень докучали похоронной нищенской суетой и шумом, в очень уютном и живописном местечке, где было много зелени, и лежали все весьма приличные покойники. Был даже один генерал, на памятнике которого, под урной, красовалась надпись в стихах:
Он умер в чине генерала
Восьмидесяти четырех лет.
Со всеми смерть его сравняла
И чин и ордена попрала,
Остался лишь один шкелет.
Затем было сделано некоторое отступление и нравоучительно, хотя и не совсем ясно, добавлено:
Ты, проходящий, сие зри:
Урок при жизни в сём бери.
Федор Кузьмич заучил эту эпитафию наизусть, и его томило желание иметь над воротами своего посмертного жилища нечто подобное.
Любопытно было знать, собственноручно заготовил себе покойник эти стихи при жизни, или написал их по заказу мастер этого дела.
Федор Кузьмич пытался сначала сам сочинить нечто в этом роде, но, даже при наличности образца для подражания, сочинение ему плохо удавалось. Кажется, скорее бы он изобрёл перпетуум-мобиле, чем такую штуку.
Выходило нечто очень нескладное и даже несуразное, и, как он ни бился, не мог двинуться дальше следующих строк:
Он умер в звании механика,
Да не какого-нибудь, а старшего.
Тут вырастало препятствие в определении лет. Положим, эту строку можно было заполнить по смерти, но дальше, хоть у него и была медаль, которую он торжественно называл орденом, поминать о ней было как-то неловко, а главное, никак не удавалось её уложить в рифмованную строку. Вообще, сколько он ни приискивал рифмы к словам «механика» и «старшего», положительно ничего достойного подыскать не мог. В голову лезли такие слова, от которых приходилось, попросту говоря, отплёвываться:
Так единственная рифма на «механика» навязывалась «голоштанника», а на «старшего» и того не находилось.
Окончательно отчаявшись на этот счет, он поделился своим затруднением с капитаном, и тот посоветовал ему обратиться к какому-нибудь поэту, хотя бы из тех, что писали в местных газетах.
— Вы ему только внушите, в каком роде, дайте материал, так сказать, а уж он обработает.
— Верно, — согласился Федор Кузьмич. — Я Александр Игнатьич, думаю, и генерал не сам сочинил.
— Наверно, не сам.
— И то надо сказать, всякому своё. Конечно, ежели бы я ещё понатужился, может быть, и подобрал бы рифму, — добавил механик, не желая терять своего достоинства. — Ну, а специалист все же лучше отделает. Как говорит пословица: «И всякий спляшет, да не так, как скоморох».