— Майя…
— Погоди. Я скажу, потому что потом уже не решусь. — Она помолчала некоторое время, глядя на темную реку. — Я не дура. И все понимаю. Знаю, какой меня видят другие. Я пацанка. Всегда ходила в штанах, бегала с мальчишками. Меня так воспитали отец и дед. Им нравилось брать меня на футбол, на рыбалку. Учили водить машину, ремонтировать радиоприемники. Я привыкла ни в чем не уступать парням. Ты романтичен, ты ухаживаешь так, как девчонки только могут мечтать, но… я чувствую себя при этом как-то… глупо. Неловко. Как парень, за которым прилюдно ухаживает другой парень. Нет, ты не подумай ничего такого, я нормальная, просто внутри у меня все иначе. Я никогда не буду носить платьица с кружевами, — нервно рассмеялась она, — и не стану все решения перекладывать на плечи мужчины. Я хочу сама все решать, сама заботиться о мужчине… Говорю тебе это первому. Я сильная.
И ты сильный. Мы оба как две горы, которые никогда не смогут приблизиться друг к другу, не насилуя себя, свою натуру… Не обижайся, пожалуйста.
— Скажи честно, ты действительно так думаешь или просто не хочешь, чтобы я расстался с тобой неожиданно для тебя самой? Я не собираюсь…
— Разве ты не слышал, что я тебе говорила?
— Слышал, но… все равно не понимаю, что с нами не так?
— В том-то и дело, что с нами все в порядке. Только мы очень похожи.
— Разве это плохо?
— Иногда плохо.
— И на этом у нас… все? — тихо спросил Тимофей.
— Я уверена, ты и сам в глубине души вздохнешь с облегчением.
— Ты так считаешь?
— Да. Потому что это правда. Ну что, я пойду?
— Подожди, — он удержал ее за рукав. — Нельзя же так! Это неправильно.
— А что правильно? Молча бродить по темным переулкам и идиллическим аллеям, пытаясь развить давно исчерпавший себя сценарий? Думать о каких-то призрачных обязательствах? О том, какие слова сказать в следующую минуту?
— Неужели все настолько сложно?
— Сложно, — согласилась она и добавила тихо: — Всегда сложно. И когда люди любят, и когда нет.
— А мы, значит…
— Не стоит об этом. Совсем не обязательно говорить, когда все и так понятно. Я пойду, Тимофей. И даже не обещаю, что мы останемся друзьями. Не только потому, что это по-книжному глупо. Просто я не смогу больше быть с тобой такой откровенной, как сейчас. Да мне и нечего больше тебе сказать. И, пожалуйста, не вини себя. Никто не виноват. Просто так получилось, Тим.
Она уходила в темноту, пятясь и стараясь придать голосу беззаботный тон. — Встретились не две половинки. Извини за банальность.
— Это ты так решила, — откликнулся он, к стыду своему действительно чувствуя облегчение, И грусть.
— Мы оба так решили.
— Я тебе позвоню.
— Не звони. Не надо.
— Майя! Погоди!
Она ушла, махая рукой. Он долго смотрел ей вслед. Нескладный силуэт на фоне освещенной дороги вскоре торопливо исчез.
Груза на душе Тимофея больше не было. Только сейчас он поднял, что не смог бы столь же откровенно, как Майя, признаться в своем тягостном чувстве. Она смогла. Хотя, скорее всего, ей даже более одиноко, чем ему. И больнее. Всегда больно отрекаться от надежды.
В какой-то момент ему захотелось догнать ее, но он отказался от этой мысли — начинать все сначала у него не было сил.
Тимофей раздосадовано стукнул кулаком по бетонному парапету и пошел к припаркованной на дороге машине.
Три человека в черном «мерседесе» наблюдали, как Тимофей вышел из темной аллеи парка.
— А твой муж изменился, Ирочка, — сказал тот, что с комфортом устроился на заднем сиденье, мужчина лет пятидесяти в хорошем пальто с поднятым воротником, обращаясь к женщине, сидевшей рядом с водителем и нервно покусывавшей нижнюю губу. Огонек его сигары мерцал в темноте салона, как глаз хищного зверя, раненого в давних и жестоких боях.
Она молча достала тонкие сигареты и прикурила от изящной зажигалки, блеснувшей благородным металлом.
— Как ты считаешь, дорогая?
— Никак, — пожала она плечами.
— Лично я не вижу разницы, — фыркнул человек за рулем. — Такой же слабак.
— Слабак? — на лице мужчины, частично освещенном уличным фонарем, мелькнула усмешка. — Тимофей никогда не был слабаком. Тебе хотелось бы так думать, но это не так. И он действительно изменился. Стал спокойнее. Увереннее. Отдых явно пошел ему на пользу.
— Он не вернется добровольно, — сказала Ира. — И вы это знаете лучше, чем кто бы то ни было.
— Может быть. Могу даже предположить, что так оно и случится. Где он живет?
— У меня все записано, — встрепенулся водитель. — Вычислили через Митяя, дружка его старого. Представляете, работает с ним в одной страховой конторе. Ни дать ни взять совковый служащий, — хохотнул молодой мужчина.
— Принципиальность даже из умных людей делает неисправимых упрямцев.
— Во-во, — согласился молодой. — А вы что, хотите с ним встретиться?
— Не сейчас. Но, судя по всему, такая необходимость назревает с каждым днем..
— Он пошлет вас на три веселые буквы. Как и три года назад. Точно говорю.
— Милый мой, для любой норовистой лошади в конце концов найдется именно тот хлыст, который заставит ее понять своего седока.
— На все-то у вас, Богдан Сергеич, умные слова припасены, — хохотнул молодой мужчина за рулем.
— Н-да. Как сказал Монтескье: «Нет ничего досаднее, чем видеть, как удачно сказанное слово умирает в ухе дурака».
— Что вы говорите?
— Ничего, дорогой. Поезжай помаленьку в гостиницу. Поздно уже.
Молодой человек завел мотор и выехал на дорогу. Пассажир на заднем сиденье погасил сигару, усмехнулся и тихо произнес:
— Кто мужество имеет ждать, с победой тот не расстается.
«Rules» — это первое и впоследствии часто повторяемое слово, которое услышал Витек, как только переступил порог дома своих заграничных усыновителей.
Правила.
Правило № 1 семьи Периш — ни в коем случае не кормить пса тем, что все едят за столом.
Правило № 2 — поднимай сиденье в туалете.
Правило № 3 — учись говорить по-английски.
Правило № 4 — никаких незнакомцев в доме.
С каждым днем список правил, как правило, увеличивался. И если бы у Витька не было какого-никакого опыта, совсем бы Витек пропал. Окончательно и бесповоротно.
Другой вопрос, зачем он вообще согласился лететь за океан, к черту на кулички?
«Витенька, эти люди поставят тебя на ноги, — убеждала его заведующая детским домом Клара Ивановна. — Ты уже почти взрослый мужик. Должен подумать о своей жизни. Ведь так?»
В ее глазах Виктор видел смертельную усталость. Он знал все ее мысли. Лично Витька она терпеть не могла. В этом он не сомневался, но его это мало волновало. Он считал себя умнее Клары. А с теми, кто глупее тебя, считаться не стоило.
И даже когда она говорила, он не слушал ее. Он слушал себя. Он снова хотел сбежать. В Москву. Пацаны, жившие в районе трех вокзалов, его поняли бы. Там вся жизнь. А что эта лахудра Клара могла знать о жизни? Что могла знать о пересадках на грохочущих поездах? О холоде подъездов? Об уродах, ищущих маленьких мальчиков себе на забаву? О ментах, то ленивых, как коты в сырую погоду, а то лютых, как шакалы? О деньгах, вырученных собственной ловкостью и головой? О хохочущем кружке пацанов перед костерком, разведенном на каком-нибудь пустыре? О разных историях, вдосталь порассказанных в таком кружке? О разбитых в кровь руках и носах, когда приходится драться с конкурентами? О беге, бешеном беге, когда надо удрать, а ноги кажутся непослушными и медленными? О девках, которые за бутылку сами все сделают? И что она могла знать о настоящей пацанской свободе? Свободе ходить и ездить, куда хочется, говорить, что хочется, вести себя, как считаешь нужным, без угрозы того, что кто-то, считающий себя взрослым и понимающим устройство мира, одернет тебя в любую минуту.
Бедная Клара! Она топает по жизни своими больными ногами и верит, что жить можно только по правилам. Все взрослые так думают. По крайней мере, Витька приписывал этот недостаток тем, кто говорил на русском языке. Люди, приехавшие за ним из-за бугра, казались другими. К тому же Америка представлялась ему клевым местом. Если в России баксы были не у всех, то там они в каждом кармане. Те чморики, что-то лепетавшие ему по-английски, были готовы подарить ему Америку. Витька редко получал подарки. Если уж говорить начистоту, единственным подарком, который он помнил, был плюшевый Чебурашка. Это смешное страшилище ему принесла однажды в детский дом пьяненькая мамочка. Она вспомнила про день рождения родного сына. Вспомнила, правда, спустя три дня, но кто же обращает внимание на такие вещи, когда мамочку не видишь несколько месяцев подряд? Чебурашка был новый, прямо из магазина, о чем свидетельствовал ярлык, болтавшийся на огромном ухе, словно экзотическая сережка. Однако мамочка пару раз уронила его но дороге. Но кто же станет обижаться из-за таких пустяков, когда ЭТО ПРИНЕСЛА ОНА?
Витек и на этот раз без возражений взял то, что ему дарили.
Мужик ему сначала понравился. Было в нем что-то спокойное и основательное. Возможно, именно так ощущали себя люди, уверенные в себе и в завтрашнем дне. А также в неисчерпаемости собственного кошелька. Такие люди вызывали у Витька уважение.
С легким налетом презрительности (чтобы не пострадала собственная гордость), но все же это было уважение. Тетка, слишком суетливая слишком потеющая и уж слишком улыбчивая, не пробудила в нем вообще никаких чувств, кроме легкого снисхождения. Она напоминала ему туповатую и подслеповатую продавщицу из передачи «Городок». Тетка без конца называла его «lovely»[10] и «dear»[11], но глаза ее при этом как будто что-то искали на его лице. Витек прекрасно знал такой взгляд. Так обычно смотрели менты, когда проявляли к тебе интерес.
Именно она первая сказала это слово «rules», когда после многочасового перелета и поездки по забитому машинами, яркому, ошеломляющему Нью-Йорку Витек переступил порог дома 499 на Логан-драйв. При этом вид у нее был туповато-настырный, как у поездных попрошаек. Она вручила ему бумажку с заготовленным текстом на русском языке.