— Нет. — Кобозев жадно глотал сигаретный дым, три-четыре затяжки — и в пальцах его остался только фильтр. — С сержантом не так вышло. У «духов» в тот вечер снайперы хорошо работали — головы нам поднять не давали. И когда убили Сокольцова, а потом еще двоих, мы думали, хоть ночью тела вытащим — хрен там! Прицелы ночного видения у «духов» были, и потому наши убитые для них как приманка, это мы уже проходили. А потом, перед рассветом, поступила команда отойти, чтоб свои же «Градом» нас не накрыли. «Град» заработал, думали — точка, а получилась запятая. Уцелели «духи». Утром наши с ними торговаться начали. Без меня уже. Меня контузило тогда очередной раз, по темноте еще к медикам отволокли… Давайте по половинке выпьем?
— Нет. — Макаров решительно отодвинул от себя рюмку. — Чай лучше сообрази. «Торговаться» — ты что под этим имеешь в виду?
Кобозев встал из-за стола, принялся заваривать чай.
— Ну, что… Ясно, что. Так спрашиваете, товарищ полковник, будто не знаете. Трупами меняться стали, баш на баш. Мы пятерых «замочили», а у них наших шестеро оказались. Лейтенант Баранов к соседям бегал, попросил в долг одного жмурика. Ну, и все, и точка. Поменялись.
Чай был густой и терпкий. Пили его без сахара и прочих сладостей, хоть Кобозев и поставил на стол банку джема.
— Значит, тело Сокольцова вы все-таки забрали?
Кобозев пододвинул к себе рюмку, налил половину, выпил.
— Нет. Сокольцов седьмым бы был.
— Почему «бы»?
— Крепкий бой шел, вот почему. Очень крепкий. Утром там, где сержант лежал, ну точно на том месте — ребята мне потом уже рассказали, когда я в строй вернулся, — воронку обнаружили. И ни следа от парня. «Град» ведь работал, я же говорил вам. Ничего не осталось.
Помолчали.
— Миша, а «духи» не могли его к себе утащить до обстрела?
Комбат ответил не сразу, по инерции потянулся опять было к бутылке, но тут же резко отдернул руку, потер лоб:
— Так ведь поменяли бы, если б утащили. Зачем он им? В плен здоровых таскали, а этот весь в крови лежал, я же сам видел.
— И о Сокольцове ты больше ничего не знаешь?
— А что еще знать: надо вносить в списки боевых потерь. Сразу это не сделали, разгильдяи. А может, и не разгильдяи, может, надежда у кого была. Только это напрасно.
— А если бы тебе сказали, что он жив?
Кобозев закачал головой:
— Во-первых, не поверил бы. Я ведь с вечера в бинокль его ловил: какой там живой… Во-вторых, я тогда действительно не мог ничего сделать, чтоб вытащить его.
Опять наступила пауза. Макаров почувствовал, что комбат хочет что-то сказать, но медлит. Решил помочь ему.
— Есть и в-третьих?
— Я, товарищ полковник, вот так получилось, за всю войну ни капли крови не потерял, хоть меня и четыре раза контузило. И если меня обвиняют в неоправданных потерях…
— Миша, тебя никто ни в чем не обвиняет, речь идет совсем о другом.
— Ну да, не обвиняют! Еще как обвиняют! Я ночами спать не могу. Они все приходят… — глаза Кобозева наполнились слезами. Макарову стало не по себе от этого взгляда. — Когда мы в следующий раз пойдем на Чечню, а мы туда обязательно пойдем, я покажу, как надо воевать. Меня пацифисты уволить хотят, насильно в госпиталь уложить, точку на мне поставить, но вот им хрен! Я еще отомщу за каждого, и за Сокольцова…
У комбата мелко задрожали пальцы.
Макаров знал, что на Кобозева уже оформляют документы — собираются увольнять по состоянию здоровья. Контузии не прошли бесследно.
Комбат закусил нижнюю губу, недвижно посидел несколько секунд, кажется, успокоился, глаза его прояснились.
— Вы, товарищ полковник, матери Сокольцова помогаете, это правильно… Но помогите и мне.
— В чем я могу тебе помочь, Миша?
— Хочу в войсках остаться…
Глава двенадцатая
С Павлом Павловичем, отцом Леси, Женька нашел общий язык сразу же.
— Олег Иванович говорил о тебе. У нас тут хорошо, отдохнешь, подкрепишься.
— Я для этого привез кое-что с собой.
— Так и у меня есть. Олег Иванович тут оставлял, да и самогоночка с калганом…
— Ее попробую попозже, а сейчас прогуляюсь немного, заодно съезжу в садик, за Лесей и Олежкой. Как их там найти?
Когда они вернулись из садика, все сели за стол, где стояли самогонка с калганом, коньяк, водка и… Потом Павел Павлович усадил Женьку рядом с собой и принялся разучивать услышанную от него современную походную песню. Лихо тянул ее первым голосом:
«В пещере каменной нашли бутылку водки,
И гусь поджаренный лежал на сковородке.
Мало водки и закуски мало…»
Легко подружился Женька и с Олежкой. К Лесе попробовал было поначалу обращаться на «вы», но та с ходу зарубила такую его дипломатию:
— Я что, так старо выгляжу, да?
Вечером, когда Зырянов уже напился парного, сразу после дойки, молока и курил, сидя на длинной деревянной скамье теплой веранды, они объяснились. Павел Павлович посвистывал во сне за печкой, Филипповна укладывала внука, так что говорить им никто не мешал.
— Женя, Олег Иванович неспроста ведь тебя прислал. Он звонил сегодня, и я поняла…
— Это скорее всего ложная тревога, Леся, так что не волнуйся.
— Уговаривать меня ехать в Москву пока и не старайся, с Олежки я не буду спускать глаз, что еще мне делать?
— Не противиться тому, что я вас буду сопровождать в садик и из садика.
— Конвоировать. — Она улыбнулась, но тотчас согнала улыбку с губ. — У Олега Ивановича новые неприятности? Кто-то за ним охотится? Он не может приехать сюда, чтоб нас не подставить?
— На все вопросы я коротко отвечу: да.
Следующий день начался планово: поездкой с Лесей и Олежкой в садик. Торчать возле него до вечера не имело смысла. Женька вернулся, чтоб заняться прекрасной работой: сбивать масло в деревянной маслобойке, потом пить пахту. Павел Павлович начал было соблазнять его на другие напитки, но Женька проявил удивительную стойкость, и старику пришлось вскоре петь в одиночестве:
— В пещере каменной нашли бочонок водки… Женя, а под бочонок какая там, в походной твоей, закусь шла?
На вечернем автобусе Зырянов поехал встречать Лесю и Олежку. Остановка была недалеко от садика, дорожка туда хорошо просматривалась.
Леся вышла точно в условленное время, держа сына за руку. Кажется, все нормально.
Стоп! Из-за ограды садика показался высокий мужчина, он смотрит точно в спины женщины и ребенка, прибавляет шаг, наверняка желая догнать их…
— Олежка! — Женька выбежал на дорожку, раскинул руки навстречу пацану, но при этом не сводя глаз с того, кто шел следом за Лесей.
— Дядя Женя! А мы сегодня из пластилина драконов делали!
Высокий мужчина резко остановился, потом развернулся и пошагал в обратную сторону. Свернул за тот самый угол, откуда и появился.
Леся уловила настороженный взгляд Зырянова, лицо ее тотчас стало строгим, она быстро обернулась, но никого уже не увидела.
— Ты что-то заметил? — спросила тихо, чтоб не услышал сын.
— Нет. Просто излишнее рвение проявляю.
Автобус оказался заполненным наполовину. Пассажиры, почти не скрывая любопытства, косились на Женьку.
— Этим маршрутом одни и те же ездят, — пояснила Леся. — Все друг друга знают, вот новенького и рассматривают.
— А кроме меня незнакомых в салоне нет?
— Нет.
Женька прикрыл глаза, пытаясь вспомнить лицо на фотографии с визитки Эдуарда Пилявина, которую им отдал старик, охранявший Павла. Точно утверждать, конечно, трудно, но схожесть с этим, сегодняшним, кажется, есть. Надо быть на стреме.
— Ты не заснул, Женя? Наша остановка…
Вечер выдался тихим и снежным.
Зырянов после ужина вышел во двор, выбрал очень удобную позицию у забора: сам оставался в тени, но хорошо видел в оба конца улицу, освещенную редкими фонарями.
На дороге со стороны города показались огни машины. Не доезжая до крайнего дома, та остановилась на обочине: точно так же поступил и Макаров, когда они накануне ездили в Топчино. Марку легковушки можно разглядеть. Кажется, «Жигули». Нет, «Таврия».
Лампочка на миг осветила салон и тотчас погасла. Приехал один человек. Вот он вылезает, высокий, лет тридцать… Тот самый, который хотел догнать возле детского садика Лесю. Так, подходит к калитке их дома, смотрит в окно. Конечно, можно подождать и посмотреть, что он собирается сделать дальше, но очень уж удобно стоит этот тип, всего в трех шагах. Остается перемахнуть через забор…
Глава тринадцатая
— И до Москвы, небось, слух уже дошел, как я там погорел?
— Погорел? На чем?
— На естественном отборе! — Шиманов засмеялся, включил правый поворот и въехал в тихий узкий переулок. Остановился почти сразу же, взглянул на часы. — У нас с тобой есть минут десять, так что можем поболтать на вольные темы. Значит, не слышал, как я в Чечне фраернулся?
Макаров покачал головой.
— Ночью пошли мы на операцию. Разведка с вечера донесла, что «духи», бля, гранатометчиков посадили там, где на следующий день наши должны были пройти. Ну, пяток зеленых гвардейцев с «шайтанками» мы взяли без шума и пыли, а у одной точки завязалась перестрелка, и двоих моих ребят не очень сильно, но осколками посекло. В кровищи они… Возвращаемся мимо вертолетной площадки, «Ми-8» уже лопастями воздух рубить начинает, я туда: возьмите, мол, раненых. И тут прапор, бля, нарисовался: не могу, груз ценный везу, посторонних на борту не должно быть. Я хотел уже рукой махнуть, а мой боец шепчет: «Товарищ подполковник, я уже рассмотрел этот ценный груз: телевизоры, холодильник, ящики с консервами… Мы все там разместиться при желании сможем». Я к прапору: ты совесть-то имей, бля. А у того морда лоснится, от значимости своей светится. Это, говорит, генерала, и фамилию называет, имущество, и прошу сюда не соваться. Это прапор мне, подполковнику, говорит и в зубах при этом спичкой ковыряет: чихал, мол, я на вас.
— Интересно…