А женщины яростно подтягивали хором:
— Белый человек разучился, он ничего не может, никто не станет есть его дрянного тела!
И когда Степанов хотел пройти к жене, женщины били его, плевали ему в лицо, мазали нечистотами, всячески выражая свое презрение к человеку, которому уже нечего надеяться удостоиться величайшей чести — быть съеденным.
Так умная, преданная Катя спасла Степанова и никто им не препятствовал уйти из деревни. Они достигли английской фактории, сели на пароход и уехали в Россию, где супруги совершенно разошлись в убеждениях: Степанов вступил в Союз русского народа и яростно громил всех инородцев, а папуаска Катя поступила на Бестужевские курсы.
Американская фирма лучших в мире кинематографов Вильсон и К° отправила на свой счет экспедицию в Папуазию для разыскания своего представителя, Джонатана Форста.
Кинематограф, ленты и все вещи были найдены в целости в папуаском храме. Дневник кончался короткой заметкой: «К сожалению, мне не удастся снять последнего момента».
А на вопрос членов экспедиции, где белый человек, вождь папуасов, Титепетлекикапупуан, стыдливо опустив глаза, ответил:
— Он совсем не был вкусен!
Во всех американских газетах одновременно появилось следующее объявление:
Фабрика кинематографических лент Вильсон и К°.
Единственные в мире ленты Джонатана Форста, изображающие жизнь и обычаи Папуасов!
По непредвиденным обстоятельствам, талантливый представитель нашей фирмы Джонатан Форст не мог закончить замечательную серию своих лент. Белый человек, которого папуасы имели в виду съесть на праздничном пиру, не оправдал возлагавшихся на него нашей фирмой надежд и скрылся бегством. Вследствие этого приглашаем лиц, намеревающихся лишить себя в непродолжительнее времени жизни, на следующих условиях. Означенное лицо отправится под руководством нашего представителя в страну папуасов, где позволит беспрепятственно себя съесть людоедам. Когда мы получим ленту с изображением этого события, родственникам или иным лицам, по приказу съеденного, уплачено будет 50.000 долларов.
Вильсон и К°, Балтимор.
Охотников пока еще не нашлось. Не угодно ли?
К звездам
Поль Лефевр тщетно пытался выбиться из посредственности.
Всегда повторялась одна и та же история. Он задумывал новую картину и весь горел огнем вдохновения. Думал и говорил только о своем будущем произведении. И задолго перед тем, как взять кисть в руки, мечтал целыми часами о будущем.
Вот картина его на выставке. Он вмешался в толпу и слышит восторженные отзывы.
— Какой талант! За последнюю четверть века не появлялось ничего подобного! Это совсем новая школа!
Так говорят кругом, но чуткое ухо художника ловит тихий, нежный лепет розовых девичьих губ:
— Я хотела бы видеть Лефевра. Он, наверное, красивый, высокий и у него глубокие-глубокие серые глаза, которые видят душу насквозь.
Наутро читает газеты. Всюду восторженные рецензии.
«Лефевр! С этого дня живопись должна начать новую эру. Художник разрешил великую проблему нового искусства. Искания духа последнего времени соединились с красотой формы. После серых сумерек, темной ночи, взошла заря и блеснули первые лучи солнца. И солнце это, скажем смело, — картина Лефевра!»
О, газетные рецензенты умеют писать, когда захотят! Пусть они преувеличивают, льстят, но их лесть так приятна, так ободряет! Чувствуешь себя приподнятым, гордым в собственных глазах своих; удача — вот секрет жизни, вот тайна искусства!
И, конечно, к Лефевру является богач, быть может, американский миллионер и покупает модную картину за бешеные деньги.
Исполняется давнишняя мечта. Лефевр едет на Восток. Видит пирамиды, сфинкса. Дальше, в Азию. Восточная роскошь, баядерки, таинственный полумрак индийских храмов. Китай, Тибет. Всюду побывает он и сюда, на родину, принесет великую, разгаданную им первым, тайну Востока…
Имя его гремит, имя его на устах каждого.
— Лефевр, Лефевр!
И даже живые мертвецы, заседающие в академии, избирают его в «бессмертные», подчиняясь голосу всего народа…
Когда на полотне еще не было ни мазка, Лефевр уже переживал жадно все ощущения славы, и пил отравленную чашу лести и поклонения, и гордо поднимал голову, смотря на всех свысока и едва отвечая на вопросы.
— Лефевр задумал новую картину, которая на этот раз его не обманет! — посмеивались в кабачке, где собирались художники.
Лефевр входил мрачный и гордый, садился в углу за отдельный столик и пил вино, смотря куда-то вдаль, через головы присутствующих.
Его не оставляли в покое и, переглянувшись, шли к нему целой процессией со стаканами в руках и чокались.
— За величайшее произведение искусства в XX веке!
Лефевр злился. Отвечал резко, грубо. Ссорился, оскорблял. Уходил, наговорив всем колких неприятностей. И оставшиеся художники говорили:
— Какой невыносимый человек! Он ведь действительно убежден, что первый художник в мире, а каждая его картина проваливается с треском.
— А что Сюзетта?
— По обыкновению, позирует ему даром. Влюблена. А он обращается с ней хуже, чем с горничной. Жаль, такая милая, хорошенькая девушка и возится с таким негодяем.
— Ну, уж ты слишком: почему негодяй?
— Ах, милый, не все же рассказывать. Если говорю, значит, что-нибудь знаю.
И вокруг Лефевра, нелюдимого, плохого товарища, самовлюбленного безумца, шипела злобная, безымянная сплетня, сотканная из полунамеков и недоговоренных слов. Казалось, кружку художников доставляло особое удовольствие травить, злословить, даже просто клеветать. А наряду с этим, все отлично знали, что Маре живет на содержании у старухи, что Кальмон прогнал жену с тремя детьми на улицу, а сам поселился с распутной Полиной, прозванной Рикошетной, и едва ли не торгует своей любовницей, что многие блюдолизничают у богатых, пишут по заказу порнографические картины, а относительно Люкаса достоверно известно, что он германский шпион и живет продажей своей родины.
И весь этот сброд, с грязным прошлым и еще более грязным настоящим, ненавидел и травил Лефевра и шумно радовался каждому его неуспеху.
А ему, действительно, не везло. Цель, которой он задавался, всегда превышала его талант, и он мучился в потугах творчества, пытаясь создать великое и давая жалкую попытку на величие.
Будь он проще, скромнее в замысле, его имя не гремело бы по всему миру, но говорили бы: «Наш уважаемый, наш талантливый, наш плодовитый».
Но Лефевру была ненавистна сама мысль о золотой середине, об умеренности в порывах. Все или ничего! И он мучил бедную Сюзетту, преданную девушку, часами заставлял ее позировать голой в холодной мастерской. И злился, когда ничего не выходило, во всем обвиняя неповинную натурщицу. Доходил до неистовства, бил ее по щекам и потом, в порыве раскаяния, падал перед ней на колени, целовал ноги.
Последнюю картину Лефевра опять высмеяли, и злее прежнего.
В газете читал он рецензию и ядовитые строки отравляли сознание, мозг туманился не от злости, нет, было не до того, но звучало в ушах похоронное пение над погибшей мечтой и сам художник чувствовал себя таким маленьким, униженным, затоптанным.
Сюзетта знала это настроение, смело подошла к нему и гладила его длинные, курчавые волосы.
Девушке было искренне жаль художника и она ненавидела людей. Если бы они знали, сколько оба выстрадали над этой картиной!
Лефевр тихо и нежно отстранил руку девушки, поцеловал ее в лоб и собрался уходить.
— Надолго? — тревожно спросила Сюзетта. — Мне без тебя будет так скучно.
Лефевр задумался.
— Знаешь что, я не пойду в наш кабачок. Черт с ним! Они опять разозлят меня до неистовства. Пойдем вместе или лучше поедем по подземной. Остановимся где вздумается и зайдем в первый попавшийся ресторан, где нас никто не знает.
Сюзетта не чувствовала под собой ног от радости. Ведь так редко брал он ее с собою. Быстро оделась. Под огромной модной шляпкой розовело ее взволнованное личико и глаза, совсем кукольные, сверкали и отражали весело огонь уличных фонарей.
Ехали по подземной, пока не надоело. И оба радовались, что заброшены в огромный город, вдали от дома они одни, никто их не знает, не раздражает неловким вопросом.
В ресторане Лефевр, выпив вина, оживился, был нежен с Сюзеттой, ухаживал за ней, как влюбленный. Так было каждый раз. Пережив горечь неудачи, художник начинал обличать самого себя и оказывался кругом виноватым, и только одна эта девушка любила и поддерживала его, а ей он давал одни лишь муки.
Лефевру в эти минуты казалось, что вся его погоня за славой — вздор и страдания, которые он переживал, не стоят одного горячего поцелуя Сюзетты.
Так сидели они счастливой, влюбленной парочкой, испытывая то, что чувствуют только что пережившие кораблекрушение и сидящие у теплого камина после ледяного холода морских волн и ужаса смотрящей в лицо смерти.
Вбежали газетчики с вечерними экстренными приложениями:
— Полет Блерио через Ламанш! Телеграммы о прибытии Блерио в Англию на аэроплане!
Лефевр, никогда раньше не интересовавшийся воздухоплаванием, купил листок и прочел его невнимательно.
— Что такое? — спросила Сюзетта.
— Да какой-то Блерио перелетел через Ламанш и об этом, конечно, будут кричать целую неделю. Всякий шарлатан у нас легко делается знаменитостью. Старая история о глупой толпе…
— Постой! — перебила его Сюзетта, сделав большие, удивленные глаза. — Ты говоришь — перелетел. На чем? Это шар, который мы видели, помнишь, в загородном саду?
— Нет, аэроплан. Это такая штука, вроде естественной птицы, с крыльями и хвостом. На нем стоит мотор, как на автомобиле. Тяф-тяф! Вертится колесо, или винт, и птица летит. Вернейший способ сломать себе шею.
Сюзетта задумалась и долго в ее кукольных глазах светилось что-то изнутри и, казалось, эта маленькая головка занята новой, необычной для нее работой.