госпитализации, для которой у нее не было никаких показаний. Была раньше у пенсионеров такая практика — полежать месяц в больнице на казенных харчах, обследоваться, уколами попу помучить, а заодно и сэкономить пенсию…
Инна Ильинична понимающе улыбнулась — явно ей приходилось с этим сталкиваться. Данилову нравилось, как она слушает — внимательно и не перебивая.
— Сушкевич отказался ее госпитализировать, а она в отместку жалобу накатала, — продолжил рассказ Данилов. — Фельдшера Ваганова, который работал с Сушкевичем на одной бригаде, начальство слушать не стало — знаем, мол, вас, как облупленных, вы друг друга всегда выгораживаете. Но когда Сушкевича вызвали к заму по кадрам для окончательной расправы, вместе с ним на Центр явились все сотрудники отработавшей смены. Они хором сказали: «Мы знаем Сушкевича и уверены в его честности, как-никак не первый год вместе работаем. Если вы его накажете за то, чего он не делал, то мы все прямо сейчас напишем заявления на увольнение, потому что такой беспредельный произвол может коснуться каждого из нас». Начальство замандражило и оставило Сушкевича в покое, а жалобщице ответили, что факты не подтвердились. Такая вот история, Инна Ильинична. Общественное мнение — это действенный ресурс.
— Действенный, — кивнула Инна Ильинична. — В тех случаях, когда его можно задействовать. Я пыталась «выдернуть» в суд коллег Сапрошина, чтобы они рассказали о нем и привели какие-то примеры, характеризующие его как ответственного человека, не допускающего никаких нарушений в работе. Однако же люди, которые в приватных беседах горячо убеждали меня в том, что Сапрошин ничего подобного сделать не мог, категорически отказывались выступать на суде. И время на это терять не хочется, и с администрацией, которая поддерживает Раевского, отношения обострять боязно, и вообще моя хата с краю… На суде выступил только заведующий отделением, непосредственный начальник Сапрошина. Но он выступил как-то невнятно. Бекал-мекал, «наверное» через слово вставлял… Короче говоря, пользы нам от него было, как от козла молока.
Данилов вспомнил, что заведующий приемным отделением Антонян рассказывал Елене о намерении зама по АИР поставить Сапрошина на заведование. При таком раскладе, заведующий отделением не станет заступаться за своего конкурента. Хаять особо тоже не станет, потому что его сразу спросят, почему своевременно не были приняты меры, вот и остается «бекать-мекать», как выразилась адвокат. Хорошее, кстати говоря, выражение, надо бы запомнить.
— А как вы считаете, не лучше ли было для Сапрошина, чтобы его дело рассматривали присяжные? — спросил Данилов.
— Двести девяносто третья статья не входит в сферу действия присяжных заседателей, — ответила адвокат. — В тридцатой статье процессуального кодекса подробно расписано кому что положено судить. Присяжные рассматривают обвинения по тяжелым статьям с большими сроками, а халатность — это не тяжелое преступление. Вот если бы Сапрошина обвинили в убийстве, кстати говоря, вероятность этого нельзя было исключить, тогда бы он мог попросить, чтобы его дело рассматривали присяжные. Сто пятая статья у них самая частая.
— В убийстве? — удивился Данилов. — Но как? Такое обвинение, насколько я понимаю, предполагает умысел, которого у Сапрошина не было и быть не могло.
— Раевский мог пойти чуть дальше и представить дело так, будто анестезиолог намеренно убил пациента, для того чтобы подставить хирурга, к которому он испытывал личную неприязнь, — объяснила Инна Ильинична. — А что? Насколько я понимаю, он вполне на это способен. В Екатеринбурге, к слову будь сказано, пару лет назад слушалось похожее дело. Только там пациент умер на столе от острой сердечно-сосудистой недостаточности, наступившей в результате действий анестезиолога. Анестезиологу дали десять лет при нижней планке в восемь.
— В принципе, изобразить такое возможно, — начал размышлять вслух Данилов. — Подбирается один «свидетель», который якобы слышал, как Сапрошин угрожал Раевскому…
— Я твою репутацию уничтожу! — подхватила адвокат. — Я докажу, что ты не хирург, а мясник! А другой «свидетель», — она изобразила пальцами кавычки, — якобы слышал, как Сапрошин в пьяном виде грозился угробить тех, кого оперировал Раевский…
— Но не придал угрозе значения, поскольку счел ее пьяным трепом, — закончил Данилов.
— Так что Сапрошину еще повезло, — констатировала Инна Ильинична. — Впрочем, это как сказать… Для него что пять лет, что десять — одинаково плохо. Это же целая вечность, особенно для человека, не имеющего соответствующего опыта… Ладно, не будем настраиваться на худшее! Я не исключаю возможности назначения условного наказания.
— Но ведь, насколько я понимаю, для этого нужно признать вину и раскаяться, — заметил Данилов.
— Это можно сделать в последнем слове, — парировала адвокат. — Опять же, есть у меня одна заготовочка, только не спрашивайте какая, все равно не скажу. У вас все?
— Почти, — Данилов подумал о том, что зря, наверное, он затеял эту встречу, только время у занятого человека попусту отнял. — Меня удивляет, что такой востребованный аппарат, как аппарат искусственного кровообращения, так долго ждал отправки в ремонт.
— Следователь спрашивала об этом заместителя главного врача по технике. Его фамилия… — Инна Ильиничнана мгновение призадумалась, — Цыплаков… Нет — Цыплящук. Он сказал, что неисправный аппарат заменили запасным, да в суете трудовых будней забыли сразу же оформить его для отправки в ремонт. Короче говоря — обычный наш бардак и никакого злого умысла. Следователя, надо сказать, подобное объяснение полностью удовлетворило. Да и с какой стати ей вообще землю рыть? Неисправность задокументирована, аппарат отремонтировали, больница оплатила счет, выставленный ремонтной организацией… У меня лично нет сомнений в том, что аппарат был неисправен.
— Но нет доказательств того, что он был неисправен двадцать девятого марта во время установки протеза Хоржику, — возразил Данилов.
— Воздух в кровеносные сосуды попал? — прищурилась Инна Ильинична. — Попал. Поломка аппарата допускала такое осложнение? Допускала. Одно с другим прекрасно увязывается. А неисправность аппарата, если верить заведующему операционным блоком Гусятникову, была обнаружена утром тридцатого марта им и старшей медсестрой блока… ее фамилию я забыла…
— И при этом никто из врачей реанимационного отделения, в котором после операции находился Хоржик, не увязал одно с другим? То есть не объяснил состояние пациента воздушной эмболией мозговых сосудов? — Данилов многозначительно усмехнулся. — Не могу в это поверить! При жизни пациента эмболия фигурировала только в качестве предположения, хотя при таком раскладе ее нужно было выдвинуть на первый план. Можно, конечно, допустить, что отделенческие врачи, наблюдавшие Хоржика не знали о выявленной поломке «насоса», но это уже из области фантастики.
— Я хорошо знаю Ларису Вениаминовну, — Инна Ильинична неприязненно поморщилась. — Она типичная хорошистка-мандражистка, которая живет по принципу «чем проще — тем лучше». Ни в какие дебри она лезть не станет. Да и я, признаюсь честно, не стану, потому что мне скажут: «мы думали о воздушной эмболии, но точно в этом не были уверены». Как, по-вашему, могут мне так ответить?
— Запросто могут, — признал Данилов.
— Другое дело, если бы Хоржика могла спасти срочная операция на головном мозге…
— Состояние Хоржика было крайне нестабильным, — пояснил Данилов. — Ни один нейрохирург не взялся бы его оперировать. К эмболии добавился так называемый системный воспалительный ответ, который вызвал нарушение функций внутренних органов…
— Читала я про этот воспалительный ответ, — усмехнулась Инна Ильинична. — Все никак понять не могла, почему хирурги не виноваты в послеоперационном воспалении. Был соблазн использовать это обстоятельство против них, да не вышло.[39] Очень трудно, знаете ли, играть без козырей. Особенно если клиент попадается несговорчивый.
— Вы имеете в виду то, что Сапрошин не признает свою вину? — уточнил Данилов.
— Нет, я имею в виду отсутствие помощи с его стороны, — собеседница негромко вздохнула. — На него гонят волну, а он не хочет гнать ответную. Он не подсказывает мне, где слабые места у его оппонентов, он не дает никаких наводок, не прислушивается к моим советам… Не уверена, что смогу уговорить его покаяться в последнем слове, если моя заготовочка все-таки не сработает. Взрослые люди должны уметь просчитывать варианты. Отрицать свою вину до последнего можно только в том случае, когда есть реальные шансы на отмену приговора. А если их нет, то лучше не злить судью попусту. В общем, Сапрошин — очень сложный клиент.
— А разве бывают простые клиенты?
Данилов задал вопрос искренне, из любопытства, а не для того, чтобы поддеть собеседницу. И собеседница, кажется, поняла это, потому что ответила спокойно и дружелюбно.
— Есть такое правило, Владимир — чем дальше клиент от криминала, тем сложнее с ним работать. Те, кто в криминальной теме, прекрасно понимают свои перспективы, знают расклады и не верят в неминуемое торжество справедливости. Фразу «суд должен во всем разобраться» от них никогда не услышишь… Блинский блин! Что-то меня опять пробило на лирику. Вы приятный собеседник, располагаете к болтовне. Но мне, к сожалению, пора. Трубы зовут!
Инна Ильинична подхватила левой рукой свой портфель, встала и чисто мужским решительным жестом протянула Данилову руку.
— До свидания! Кстати, вы на заседание придете? Оно назначено на восьмое сентября.
— Навряд ли, — ответил Данилов. — Мне, как эксперту, без приглашения появляться неуместно. Да и зачем? Вы мне уже объяснили, что мои спасательные идеи нежизнеспособны, а судья сказала, что выступить я не смогу. Но я бы хотел позвонить вам восьмого числа, чтобы узнать, чем закончилось дело. Из первых, так сказать, уст. Если можно.
— Звоните вот по этому номеру, — Инна Ильинична, держа портфель на весу, открыла его и протянула Данилову визитную карточку. — Он для постоянных клиентов и разных хороших людей.