— Стой! Фу! — доносится до моего слуха мужской голос.
Через несколько секунд тот самый человек стоит надо мной со сжатыми кулаками.
— Извините, пожалуйста, товарищ. Дурной пес, одно в ним наказание… — Он помог мне подняться с земли.
— Развели тут всяких… — говорю я больше для приличия, сообразив наконец, в чем дело.
— Понимаете, товарищ… Не знаю, что с ним, сукиным сыном, случилось.
— Надо намордник надевать! — кричу я. А в сердце — радость, как хорошо все кончилось.
Что же это такое? Неужели меня начал преследовать страх? Или это простая случайность?
Разбитый и подавленный, я вернулся домой с пустыми руками.
— Где же ты был? — удивилась жена. — А хлеб?
— Бородинского нигде нет, — соврал я.
— Господи, ничего попросить нельзя. Купил бы любой.
— Я пойду… Мне пора на работу.
— А завтракать?
— Уже опаздываю, — проворчал я.
— Нельзя и слова сказать. Обиделся… — по-своему все истолковала жена. — Теперь буду чувствовать себя виноватой…
Я шел на работу без всякого энтузиазма. Настроение было скверное. Никого мне не хотелось видеть, ни с кем не хотелось разговаривать. Не то что в тот раз…
Когда я вошел в контору, навстречу поднялся Савельев.
— Привет, старина. Рад тебя видеть целым и невредимым, — произнес он, крепко сжимая мне руку.
— А что со мной могло случиться? — Сделав безразличное лицо, я пожал плечами.
Что за чертовщина? О чем это он? Неужели он о чем-то догадывается? Ерунда. Нервы.
— Там трамвайщики бастуют, вдруг тебе пешком пришлось ходить, а это небезопасно в условиях современного капитализма. Ясно? — На лице у Савельева расплылась широкая улыбка.
— Доморощенный остряк… — пробормотал я.
— Ладно. Не сердись. Как там?
— Бери. Тебе. И отстань.
— Что это?
— Марки.
— Думаешь этим отделаться? Рассказывай.
— Потом, потом, — немного раздраженно говорю я,
— Что-нибудь случилось?
— Ничего. Извини. Еще в себя не пришел.
— Ладно. Потерпим, говорит Савельев, раскрывая конверт с марками. — Может быть, с приездом по единой?
— Потом.
Я стоял и смотрел, как он с неподдельным интересом рассматривает марки, молча шевеля губами. В эти минуту для Савельева ничего больше не существовало. Я знал это. Можно позавидовать! Спокойное, доброе лицо. Значит, и на сердце спокойно.
— Спасибо… — говорит он. — У меня таких нет. Удачно выбрал.
— Выбрал! Я специально попросил филателиста продать редкие марки. Вероятно, они были подобраны хорошо, со вкусом.
— Теперь можно похвастаться… — продолжал Савельев. — Можно даже кое-кого удивить.
Пришла Катя. Поздоровались. Помолчали. Немного повертелась и ушла. Заглянула тетя Маша. Кивнула мне головой и закрыла дверь. Пришла Фаина. Пыталась задержаться и поболтать, но, поняв мое настроение, удалилась.
С трудом досидел я до конца рабочего дня. Савельев уже не приставал с вопросами. Катя смотрела на меня исподлобья. На этот раз я приехал без подношений. Она поняла это по-своему: жмот. Чем больше богатеет человек, тем становится жаднее.
Ушел я пораньше.
Но не сразу двинулся домой. Кружил по улицам и неожиданно остановился перед огромным зданием на Лубянке.
«Когда же? — решаю я. — Может, сейчас?» Но, подумав, опять откладываю на завтра, а в глубине души понимаю, что завтра будет то же самое.
Из дневника Марины
«Наконец-то приехал наш заграничник. Много было радости и суетни. Не было только ее у меня… И я решила, как говорится, в упор поговорить с отцом. Вскоре разговор состоялся. Шел он, естественно, вокруг дяди и Роджерса. Беседа была долгая, нервная, порой она проходила на высоких нотах. И чем больше горячился отец, неуверенно и путано отвечая на мои вопросы, тем больше я утверждалась в мнении, что с ним что-то произошло.
Он так толком и не объяснил, чем же все-таки болел дядюшка, да и болел ли. То он вначале сказал, что дядя лежал в больнице и его встретил Роджерс, а потом вдруг получалось, он оказался в отъезде по делам и объявился позже. Убеждал меня, мол, я неправильно его поняла. Теперь о Роджерсе. То он его видел мимолетно, то вдруг часто оказывался с ним в разных местах. Я не почувствовала прежнего благоговения отца к нему. Скорее всего, наоборот. Роджерс вызывал у него раздражение, и он неохотно касался его персоны. С одной стороны, это хорошо. А с другой — почему вдруг такая перемена? Так ничего толком и не выяснила. Одно для меня понятно: отец на этот раз вернулся из своего вояжа каким-то не таким, не своим, что ли… Его явно что-то тяготит, беспокоит. Ни с того ни с сего начинает кричать, потом смотрит виновато. Но я тоже хороша. Срываюсь, грублю, читаю мораль. А надо бы как-то добрее, деликатнее, что ли. Может, виноват Виктор? Последнее время, когда он приходит к нам, нет прежней простоты и естественности. Отец смотрит исподлобья или, наоборот, начинает лебезить. Противно! Когда дома плохо, никого и ничего не надо. Скорее бы кончить, попрошусь на Камчатку, а там куда-нибудь в глухой район. Сразу самостоятельная жизнь…»
Страх
Посылки стали приходить реже. Инициатором этого был Роджерс. Он тогда как бы вскользь сказал: «Не надо привлекать к себе внимание. И заниматься спекуляцией».
После этого и было решено не злоупотреблять пересылкой «барахла».
Марина заметно повеселела. Возможно, она думала, что у нас с братом была размолвка. Этим и вызвано мое плохое настроение.
Да, я не знал, куда себя деть.
Я носился с тюбиком «Поморина» — будь он трижды проклят! — как сумасшедший. Вспомнив о приеме «путать следы», которому меня учил Роджерс, я приобрел с десяток тюбиков. Я их рассовал в самые различные места квартиры. К «Поморину» должны в доме все привыкнуть, чтобы на него не обращали внимания.
Жена однажды даже схватилась за голову:
— К чему такой запас?.. По-моему, паста у нас находится даже под подушкой.
Наверное, перебрал я.
Неожиданно на неделе позвонил Иран Петрович Фокин…
Я заикался, городил какую-то чепуху. Марина, проходившая мимо, с удивлением посмотрела на меня, но ничего не сказала.
— Рыбалка? — переспрашивал я.
— Ну конечно… Вы плохо слышите? Я перезвоню…
На секунду был сделан перерыв. Я мог немного собраться. Но от нового звонка все равно вздрогнул.
— Да, да… Теперь лучше… — сказал я.
— Ну вот… — обрадовался Фокин. — Продолжаю… У меня выпадает редкий день. Что вы думаете насчет рыбалки?
Я стал путано ссылаться на свою занятость…
Мне же хотелось, чтобы домашние слышали эту чепуху. Какая там у меня занятость! Потом я что-то брякнул о головной боли. Господи… Надо просто сказать, что согласен, и все.
— Не узнаю вас, Алексей Иванович… — пробасил Фокин. — Вас подменили. Отказываться от рыбалки в такие дни!.. Простите меня, но это грех…
В голосе послышалась обида. Я спохватился:
— Вы правы… На свежем воздухе все пройдет.
— Вот это уже другой разговор…
— Тем более что я вам привез новый спиннинг.
— Алексей Иванович… — растроганно произнес Фокин. — Ну зачем?.. Это же дорогое удовольствие.
Чувствуется, что самому-то ему было приятно.
— Испытаем завтра…
— Большое, большое вам спасибо…
И этому человеку я готовлю подлость… Когда я вошел в комнату, жена подозрительно меня осмотрела.
— Ты действительно плохо выглядишь… Побледнел… Обратился бы к врачу.
— Пройдет, — небрежно бросил я. — Побуду на свежем воздухе, все войдет в норму.
Но этот день на свежем воздухе дорого мне стоил. Я не мог спокойно разговаривать с Фокиным, смотреть ему в глава. А он ничего не подозревал, как ребенок, радовался спиннингу, хорошей погоде, моему соседству.
«А если все ему рассказать?» — мелькнула у меня мысль. А Виктор и Марина? Что будет с ними? При мысли об этом судорога прошла по моему телу.
— Что с вами? — участливо спросил Фокин. — Вы побледнели. Опять голова?
— Да, немного закружилась.
— Это от переутомления. Пройдет. Посидим у водички.
Хорошо, что рыбная ловля требует тишины: мы сидели молча, но от мыслей-то никуда не денешься. Перебирал множество вариантов, выискивая выход из своего невероятно сложного положения.
Допустим, я завтра… Нет, в понедельник, послезавтра, все-таки пойду туда… Пойду и расскажу. Я же ничего пока не сделал страшного. Я просто попал в беду. А что за этим последует? Трудно даже себе представить…
Мне вдруг пришла в голову шальная мысль — вышвырнуть проклятый тюбик «Поморина» и обо всем забыть…
Нет… Они не забудут. Роджерс отыщет меня. То, что он пообещал мне за разоблачение, не простые слова.
Я покосился на Фокина. Даже не представляет, что сидит рядом с врагом.
Враг…
Это слово все чаще и чаще приходит мне на ум. Ведь это так, и никуда не денешься.
С величайшим трудом дождался я вечера. Разумеется, ничего не поймал.
— Ну, вы совсем раскисли, Алексей Иванович. Я уже переживаю, что вытащил вас из дому… — сказал Фокин.
— Ничего… Ничего… — успокоил я.
Обычно после рыбалки я дома засыпал как мертвый. Но теперь лежал, закрыв глаза, и все думал, думал. Издалека донесся приглушенный разговор.
— …Конечно, ты права, дочка, он стал нервным и беспокойным.
— Разве ты не видишь, что он без тазепама не обходится! Что с ним случилось? До последней поездки в Вену он таким не был, — упрямо твердила Марина.
— Может быть, это оттого, что бросил пить?
— Да, вот еще… Как-то я проснулась от его крика, — продолжала Марина. — Отец просил у кого-то прощения, клялся, что не виновен. Вспоминал дядю Зорю. Я испугалась и потом долго не могла заснуть…
— Да мало ли что может присниться, доченька? Иной раз такое увидишь… — Ложись, уже поздно… Завтра поговорим.
— Ох, мама… — вздохнула Марина. — Как вы любите все откладывать на завтра.
С утра я помчался в контору. Я торопил себя, будто бы там дела невероятной важности или горит что-нибудь. Весь день хватался за любую работу… Только бы забыться. Разбитый, усталый, вернулся домой.