— Зачем вы ходили на стройку детского сада?
— На стройку? А разве я там был? — делая удивленное лицо, спросил Камин.
— Вопросы пока что задаю я! Потрудитесь отвечать! Вас задержали в строящемся здании! Зачем вы туда заходили?
— Я был пьян, так что не знаю, где меня задержали. Но если вы говорите, что на стройке, значит, на стройке, — вежливо ответил он, четко выговаривая слова.
— Короче!
— Если я туда ходил, — Камин поднял брови, — то, очевидно, у меня была в этом надобность.
— Какая? — быстро спросил Голутвин.
— Естественная! Естественная надобность! Потребность, так сказать, извините!
Камин широко открыл глаза, развел руками, а затем, облокотившись, положил правую руку на спинку стоящего рядом стула, и на его наглом лице появилась самодовольная улыбка.
— То-то вы не сразу при входе в строящееся здание вспомнили о своей естественной надобности, о своей потребности, как вы выражаетесь, а прошли в подвал и там среди кирпичей шарили руками, как кот лапкой, до тех пор, пока вас не взяли за шиворот, — также твердо выговаривая слова и не торопясь, насмешливо ответил Голутвин. — Я вас спрашиваю о действительной причине посещения стройки! — голос Голутвина стал резким. — Отвечайте!
— Я от алкоголя был в полусонном состоянии и, как это в таком случае бывает, не отдавал отчета в своих действиях, — в голосе и взгляде Камина на ничтожную долю секунды мелькнула злоба, но он моментально овладел собой, и его лицо действительно приняло полусонное выражение.
— Лунатики лезут на крышу, а не в подвал, — снисходительно произнес Голутвин. — Где вы были позавчера вечером после пяти часов?
Камин немного помедлил.
— После пяти вечера… — тихим ленивым голосом повторил он, глядя на оперуполномоченного, полузакрыв глаза и покачивая ногой, закинутой на другую ногу. — В это время я гулял по улицам, причем, заметьте, совершенно один. Так сказать, в гордом одиночестве, как Байрон.
— Как Чайльд Гарольд?!
— Пусть будет так.
— У Машки Вараксиной были?
— У Маши Вараксиной? — делая ударение на слове «Маша», переспросил Камин. — Что вы?! Там я не был! Я даже не знаю такой девушки. Вообще у меня нет знакомых девушек. Знаете, все зло и все несчастья на свете происходят от женщин, и вот я…
— Хватит паясничать! Неинтересно! Романцова вечером видели?
— Нет! Я сказал вам, что весь вечер был совершенно один. К тому же я никакого Романцова не знаю!
— А того Романцова Ваню, с которым познакомились у Вараксиной? Он еще с Юнуской приходил!
На мгновение Камин замер. Затем кислая улыбка тронула его белесые губы, и он отрицательно покачал головой.
— А Акшинцева Валентина знаете?
— Не знаю.
На первый взгляд казалось, что Камин спокоен, его ничто не интересует, и он просто тяготится тем, что ему приходится отвечать на вопросы и терять время, что никакого отношения он к делу не имеет. Однако при внимательном наблюдении за ним можно было заметить, что при каждом новом вопросе оперуполномоченного пальцы правой руки Камина, лежащей на спинке соседнего стула, переставали бесшумно постукивать, и весь он как-то напрягался. В его неторопливых ответах чувствовалась работа мысли, направленная на то, чтобы случайно не проговориться и не устроить самому себе западню. Стремление же Камина вывести оперуполномоченного из терпения имело своей целью заставить лейтенанта раскрыть свои карты, чтобы знать, какими он располагает фактами. Голутвин понимал это и, уловив в глубине глаз Камина вспыхнувшую тревогу, с настойчивостью продолжал вопрос.
— В поликлинике вечером были?
— Нет, не был. В поликлинике я не был уже, наверное… Сколько это лет? Примерно будет так…
— Значит, так! Не хотите говорить правду?!
— О чем мне говорить? Что я совершил, скажите, пожалуйста? Если располагаете чем-нибудь, уличайте меня!
— Разумеется, придется уличать! Но тем хуже для вас! — Голутвин нажал кнопку звонка.
На пороге кабинета появился милиционер. Голутвин быстро написал на листе бумаги несколько слов и подал милиционеру, который тотчас же вышел. Через несколько минут дверь кабинета открылась, и милиционер пропустил Акшинцева, который, увидев Камина, явно смущаясь, проговорил:
— Привет, Эдик!
— Шалава! Дурак! Сыпешь! — зло крикнул Камин, вскакивая со стула.
— Тихо, Камин! Сидеть! Уведите Акшинцева!
Милиционер взял за руку испуганно сжавшегося Акшинцева и вышел с ним.
— Итак, вы знакомы?
— Ну, предположим, знакомы. Хотя лучше бы и не знать его, — резко ответил Камин.
— Может быть, вспомните и Вараксину?
— Вспомнить можно то, что знал. А если я не знал ее, мне нечего и вспоминать, — глухо отозвался Камин. — Разрешите? — он достал из кармана сигарету.
— Курите. А может быть, просто забыли, что знакомы с Машей? — проговорил Голутвин. Он открыл папку с крупно напечатанным посередине словом «дело» и вынул из нее заполненный протокол допроса. — А она вас прекрасно знает.
— Мало ли кто меня знает. — Камин начал зажигать спичку, она сломалась. Он достал другую, и Голутвин заметил, что руки у него дрожат. «Спесь сбита, — удовлетворенно подумал оперуполномоченный. — Хотя еще держится».
— Может быть, хотите знать, какие она дала показания?
— Прочтите, послушаем, — Камин помрачнел и судорожно сделал глубокую затяжку. Бегло глянув на Голутвина, он опустил голову.
— Что ж, слушайте. Я прочту небольшой отрывок, чтобы освежить вашу память: «…Когда пришел Эдик, по фамилии Камин, то сразу стало веселее. Он шутил и смешил всех. Потом взял мою гитару, начал играть, а Валя Акшинцев пел разные песенки, например: «Перебирая поблекшие карточки», «Когда море горит бирюзой», «Вот шесть часов пробило» и другие…» — Ну как? Проясняется? — Голутвин бросил взгляд на Камина. — Я немножко пропущу и прочту дальше, слушайте: «…Все были возмущены такими выходками Романцова, и я попросила Эдика и Валентина отвести его домой, сказав им его адрес. Они, как видно, с большой неохотой взяли Романцова под руки, а Эдик попросил у меня гитару, «на вечер», как он сказал. Потом они вышли на улицу и увели с собой Романцова. Следом за ним ушел и Юнуска».
— Итак, Камин, продолжайте! Повели вы Романцова. Дальше?
— Да, повели, — тихо повторил Камин. Он уже перестал болтать ногой и весь как-то съежился. — Ну, я отдал гитару Акшинцеву или Юнуске, точно уже не помню, а сам пошел домой. За нами шел Юнуска, и он, наверное, помог Акшинцеву. Вот и все.
— Значит, домой пошли? — усмехнулся Голутвин. — Что же вы мне только что говорили, что не дома были вечером, а гуляли по улицам, да еще «в гордом одиночестве»? «Байрон!»
Камин сделал конвульсивное глотательное движение, словно проглатывая комок, подступивший к горлу. Глядя на парня, оперуполномоченный чуть было не расхохотался. «Проглотил свою пилюлю, любитель пичкать других», — подумал он.
— Если вы все это из-за гитары, — разлепляя внезапно склеившиеся губы, с надеждой пролепетал Камин. — Если она потерялась, то сразу скажите! Я не отказываюсь за нее заплатить, — наглости в тоне голоса его как не бывало. — К чему все эти вопросы-допросы?
— Разумеется, заплатите. Вы в каком костюме были у Вараксиной?
— Вот в этом самом.
— А точно ли в этом?
— Точно.
«Если в этом костюме, значит, кражу совершили Акшинцев и Юнуска. Тогда Камина нужно отпустить домой. Но ведь его ночью задержали в подвале, где он искал спрятанный ворованный пиджак. Значит, он имеет какое-то отношение к краже! Нет, отпускать его нельзя!» — раздумывал Голутвин, не спуская глаз с Камина.
— Ну, а что с гитарой случилось?
— Да ничего. Я же сказал вам, что отдал ее Юнуске.
— Но вы только что сказали, что не помните, кому точно отдали гитару: Юнуске или Акшинцеву.
— А сейчас вспомнил: Юнуске!
— Почему же вы соглашаетесь заплатить за нее?
— Потому что я ее брал у Маши.
— Что еще скажете?
— Ничего. Я все сказал.
Голутвин нажал кнопку звонка.
— Уведите задержанного, а потом давайте ко мне Акшинцева, — сказал он вошедшему Смелькову.
Через несколько минут в кабинет вошел Акшинцев. Недоверчиво глянув на оперуполномоченного, он сел на край стула. Вся его хрупкая фигура и испуганное выражение лица, худого и бледного, вызывали вначале сострадание, а затем недоумение. Казалось, что его легко можно будет заставить сознаться. Но по мере того, как, задавая вопрос за вопросом, Голутвин не получал никаких ответов, кроме: «не знаю», «был пьян, не помню», эта уверенность быстро поколебалась. Оперуполномоченный решил посоветоваться с начальником отделения милиции и прекратил допрос.
Сотрудник милиции, посланный на квартиру к Юнуске, вернулся ни с чем. Родители Юнуски заявили, что их сын уехал со своими друзьями в деревню, а куда именно, они не знают.
Обыск на квартире Камина и Акшинцева ничего не дал. Гитара обнаружена не была и никто из родственников Камина, Акшинцева и Юнуски ее не видел. Деньги Смолкина также найдены не были.
Голутвин сделал запрос в Областное управление охраны общественного порядка для установления, не привлекались ли ранее Камин и Акшинцев к уголовной ответственности.
Доложив Лукашеву о результатах проделанной работы и обсудив отдельные детали дела, Голутвин все же не получил полного удовлетворения и чувствовал себя человеком, бредущим в тумане.
И даже дома он не переставал обдумывать и заново оценивать все добытые доказательства и строить различные версии.
Проснувшись утром, Голутвин вновь начал анализировать допрос Камина. «Все ли сказал этот хамски вежливый Эдик? Если прочитать протокол, то как будто все. Но если вспомнить, как он отвечал, чего в протоколе невозможно отразить, то станет ясно, что он сказал не все. Надо заставить его сказать больше, но как? Уличить? Но чем?..»
С неприятным чувством в душе Голутвин пошел в отделение. «Сегодня кончаются сутки, как задержаны Камин и Акшинцев, — думал он, глядя на квадратные каменные плиты тротуара и стараясь проходить через очередную плиту, делая только один шаг. — Дольше их задерживать можно лишь с разрешения прокурора. А такого разрешения прокурор, видимо, не даст! И преступников, а они, несомненно, причастны к краже оба, придется освободить».