Функционирует изначальное сознание, нетронутое мыслью.
Глаза подобны очень чувствительной видеокамере. Физиологи говорят, что свет, отражённый от объектов, проникает в сетчатку глаза и это ощущение передаётся по оптическому нерву в мозг. Способность видеть, зрение, является всего лишь физическим феноменом. Для глаз не имеет никакого значения, сфокусированы ли они на горе, покрытой снегом, или на мусорном баке: они точно так же производят ощущения. Глаза смотрят на кого угодно и на что угодно, не устанавливая разграничений.
У тебя такое чувство, будто бы есть оператор, который направляет глаза. Но оставленные сами себе, при отсутствии оператора, глаза не останавливаются, они постоянно движутся. Их притягивают окружающие объекты. Их привлекает движение, или яркость, или цвет, который выделяется из окружающего. Нет смотрящего «я»; горы, цветы, деревья, коровы, все они смотрят на меня. Сознание подобно зеркалу, отражающему всё, что находится вокруг. Глубина, расстояние, цвет, всё это есть, но нет никого, кто интерпретировал бы эти вещи. Если только нет потребности знания о том, на что я смотрю, то нет и разделения, нет расстояния, отделяющего меня от этого. На самом деле невозможно сосчитать волоски на голове человека, сидящего на другом конце комнаты, но есть своего рода ясность, которая даёт ощущение, что я мог бы это сделать.
Глаза не мигают, кроме как при внезапной опасности, — это что-то очень естественное, потому что окружающие объекты постоянно требуют внимания. Потом, когда глаза устают, встроенный механизм в теле отключает их — они могут быть открыты, но они затуманены. Но если глаза всё время остаются открытыми, если рефлекторное движение моргания не работает, они становятся сухими, и ты можешь ослепнуть; поэтому есть какие-то железы за внешними уголками глаз — в твоём случае не задействованы, — которые действуют как увлажняющий механизм. От внешних уголков глаз постоянно текут слёзы. Невежественные люди назвали их «слезами радости» или «слезами блаженства». В них нет ничего божественного. Практикуя неморгание, к этому состоянию не придёшь, а только напряжёшь глаза. В психбольницах есть невротики, у кого по той или иной причине не моргают глаза — у них это патологическое состояние. Но как только ты оказался в естественном состоянии, по какой-то счастливой случайности или странному стечению обстоятельств, всё это начинает происходить на свой особый лад.
Находится ли красота в глазах смотрящего? Находится ли она в объекте? Где она? Красота вызвана мыслью. Я не останавливаюсь, чтобы написать стихотворение о горе перед моими глазами. Что происходит: я гуляю и вдруг вижу что-то другое, потому что изменился свет. Я не имею к этому никакого отношения. Не то чтобы я вижу что-то новое или присутствует полное внимание; сам свет внезапно изменился. Нет опознавания этого как красоты. Есть ясность, которой, возможно, не было до того, как изменился свет. Тогда это сознание внезапно расширяется до размера объекта, находящегося перед телом, и лёгкие делают глубокий вдох. Это и есть пранаяма, а не то, что ты делаешь, сидя в углу и вдыхая через одну ноздрю, а выдыхая через другую; эта пранаяма происходит постоянно. Итак, есть осознание внезапного изменения дыхания, а затем оно переходит на что-то другое, мычание коровы или вой шакала. Оно всегда движется; оно не останавливается на чём-то, что мысль определила как красивое. Нет никого, кто управлял бы.
Слушаешь ли ты кого-то? Нет; ты слушаешь только себя. Когда ты оставляешь слух в покое, всё, что остаётся, это вибрация звука — слова повторяются внутри тебя, как в эхо-камере. Это чувство так же функционирует и у тебя, только ты думаешь, что слова, которые ты слышишь, приходят извне. Пойми: ты никогда не можешь услышать ни единого слова от кого-то другого, насколько бы близкими ты ни считал ваши с этим человеком отношения; ты слышишь только свой перевод, всегда. Все слова, что ты слышишь, — это твои слова. Всё, чем могли бы являться для тебя слова другого человека, — это шум, вибрация, уловленная барабанной перепонкой и переданная нервам, идущим к мозгу. Ты постоянно переводишь эти вибрации, пытаясь понять, потому что ты хочешь извлечь что-то из того, что ты слышишь. Это нормально для отношений с кем-то на уровне: «Вот деньги, дайте мне килограмм моркови» — но это предел ваших отношений, вашего общения с кем бы то ни было.
Когда нет перевода, все языки звучат одинаково, независимо от того, «говорит» ли твоя определённая структура знаний на определённом языке. Единственное различие состоит в расстановке слогов и мелодии. Языки обладают разной мелодикой.
Это приобретённый вкус говорит тебе, что Девятая симфония Бетховена прекраснее визжащего кошачьего хора; и то и другое производит равно действенные ощущения. Конечно, некоторые звуки могут быть вредными для тела, и шумовые уровни, превышающие определённое количество децибелов, плохо сказываются на нервной системе и могут вызвать глухоту — я не об этом говорю. Но понимание музыки, поэзии и языка детерминировано культурой и является продуктом мысли.
Твоё движение мыслей внедряется в процесс прикосновения, так же как и в работу других органов чувств. К чему бы ты ни притронулся, всё это переводится как «твёрдое», «мягкое», «тёплое», «холодное», «влажное», «сухое» и т. д.
Ты не осознаёшь этого, но именно твоё мышление создаёт твоё собственное тело. Без этого мыслительного процесса не существует осознания тела — точнее говоря, тела вообще нет. Моё тело существует для других людей; для меня оно не существует; есть только отдельные точки контакта, импульсы прикосновения, которые не связаны вместе мыслью. Так что тело не отличается от объектов вокруг него; это набор ощущений, как и всё остальное. Твоё тело не принадлежит тебе.
Возможно, я могу тебе дать некое ощущение этого. Я сплю четыре часа ночью, не важно, во сколько я ложусь. Потом я лежу в кровати, бодрствуя, до утра. Я не знаю, что это лежит в кровати; я не знаю, лежу ли я на левом боку или на правом — часами я так лежу. Если снаружи есть какой-то шум — птица или что-то ещё, — он просто отдаётся эхом во мне. Я слушаю «тук-тук-тук» моего сердца и не знаю, что это такое. Между двумя простынями никого нет — отсутствует форма тела. Если задать вопрос «Что там внутри?», то есть только осознание точек контакта, там, где тело соприкасается с постелью и с простынями или с самим собой, например в скрещении ног. Есть только ощущения прикосновения от этих точек контакта, а остального тела нет. Есть некая тяжесть, вероятно, сила притяжения, что-то очень неуловимое. Внутри нет ничего, что связывало бы эти вещи. Даже если глаза открыты и смотрят на всё тело, всё равно есть только точки контакта, и они не связаны с тем, на что я смотрю. Если я захочу попытаться связать эти точки контакта в форму моего собственного тела, у меня, вероятно, получится, но к тому времени как я это закончу, тело снова будет в той же самой ситуации различных точек контакта. Связь не может сохраняться. То же самое, когда я сижу или стою. Тела нет.
Ты можешь сказать мне, каков на вкус сок манго? Я не могу. И ты не можешь; но ты пытаешься оживить сейчас память о соке манго — ты создаёшь для себя своего рода опыт того, какой он на вкус, чего я сделать не могу. Я должен ощущать его на своём языке — видеть его или чувствовать его запах недостаточно, — чтобы привести в действие это знание из прошлого и сказать: «Да, вот такой вкус у сока манго». Это не означает, что меняются личные предпочтения и «вкус». На рынке моя рука автоматически тянется к тем же самым вещам, которые мне всегда нравились. Но поскольку я не способен вызвать это мысленное переживание, не может возникнуть желание пищи, которой тут нет.
Запах играет бо́льшую роль в твоей повседневной жизни, чем вкус. Органы обоняния постоянно открыты запахам. Но если ты не вмешиваешься в обоняние, остаётся только раздражение носа. Не имеет значения, вдыхаешь ли ты запах коровьего навоза или дорогие французские духи, — ты потираешь нос и идёшь дальше.
Моя речь возникает в ответ на вопросы, которые мне задают. Я не могу сидеть и читать лекцию относительно естественного состояния — это для меня искусственная ситуация. Нет никого, кто бы думал мысли и подготавливал ответы. Когда ты кидаешь в меня мяч, он отскакивает, и ты называешь это «ответом». Но я не даю никаких ответов: это состояние выражает само себя. Я действительно не знаю, что я говорю, и то, что я говорю, не имеет значения. Ты можешь записывать мои разговоры, но они не будут иметь смысла для меня — они будут мертвы.
То, что здесь есть, это естественное состояние, оно живое. Его не могу схватить ни я, ни тем более ты. Оно подобно цветку. (Я могу лишь привести это сравнение.) Он просто цветёт. Он здесь. Пока он здесь, он издаёт аромат, который отличается от запахов всех других цветов. Ты можешь и не узнать его. Ты можешь писать или не писать оды или сонеты о нём. Его может съесть корова, или скосить косец, или он завянет и погибнет — и на этом ему конец. Он больше не имеет значения. Ты не можешь сохранить его запах; всё, что ты сохранишь, будет синтетическим, химическим парфюмом, а не живым запахом. Не имеет смысла хранить выражения, учения или слова такого человека. Это состояние имеет лишь текущую ценность, нынешнее выражение.
Личность не меняется, когда ты входишь в это состояние. В конце концов, ты же компьютер, который реагирует так, как он запрограммирован. На самом деле это твоё стремление измениться уводит тебя от самого себя и мешает тебе функционировать естественным образом. Личность останется такой же. Не ждите, что такой человек освободится от гнева или своеобразных манер. Не стоит ждать какого-то духовного смирения. Такой человек может быть самым высокомерным из всех, кого вы только видели, потому что он прикасается к жизни в таком уникальном месте, где не приходилось ни одному другому человеку.
Вот почему каждый человек, входящий в это состояние, выражает его совершенно уникальным образом, в понятиях его времени. По этой же причине, если два или больше человека живут в этом состоянии в одно и то же время, они ни за что не соберутся вместе. Они не будут плясать на улицах, взявшись за руки: «Мы — самореализованные люди! Мы — вот такие!»