- Заткнись!
Отнести столь странное поведение за счет выпивки я не мог. Алкоголь делал Буассара только болтливым. Тряхнув француза, я выругался:
- Что с тобой?
И тогда он сказал:
- Я ослеп, Усташ.
- Ты меня не видишь? - у меня перехватило дыхание,- Ты меня совсем не видишь?
- Вижу. Только надо, чтобы ты шевелился. Или же я сам должен двигаться. Понял?
- Нет.
- Когда все неподвижно, я ничего не вижу. Сплошная чернота, даже солнце угадываю лишь по теплу.
- А потом?
- Когда ты движешься, я вижу тебя. Но стоит тебе остановиться, ты сразу же пропадаешь, и все становится просто серым туманом.- Буассар грязно выругался: - Что со мной случилось, Усташ? Будто в мире для меня не осталось ни травы, ни деревьев. Я ослеп, Усташ?
- Ну, ну… Побереги нервы… Это ненастоящая слепота. Это пройдет. Просто бабинга накормил нас чем-то не тем. Ляг. Я принесу тебе пива. И не дергай так головой, ты смахиваешь на идиота.
Казалось, француз сейчас расплачется. Меня холод пробрал - я вспомнил Шлесса… Может, с французом что-то подобное?.. Но тогда… Негр не мог отравить нас!
Я побрел к кухне, пытаясь представить, как это Буассар видит движущихся людей на сером фоне?..
Подозрительно глянув на капрала и Ящика, устроившихся за столом, я не заметил в их поведении ничего странного и, подумав, выложил новость:
- Буассар ослеп!
- Что?
- Не совсем ослеп. Наполовину. Но нас теперь трое, и, если бабинга ушел к симбу, нам крышка.
Капрал выругался:
- Я всегда считал, что в этой стране прежде всего следует вывести знахарей и кузнецов.
- Негр не мог отравить нас.
- Почему ты так думаешь?
- Вспомните Шлесса. С ним было то же самое. Он ослеп, а потом…
- От слепоты не сдыхают!
Но слова капрала прозвучали неубедительно. Я отнес пиво французу, он отпил, и вдруг в нем заговорил делец:
- Усташ, а можно это считать полной потерей зрения? Мне выплатят сто процентов?
- Должны,- сказал я, и это его утешило.
Тошнота опять подкатывала к горлу. До вечера я провалялся в палатке, а потом меня разбудили запахи.
Я приподнялся, осторожно, боясь пошевелить головой. Но боли не почувствовал. Боль ушла, и я испугался - так хорошо себя чувствовать мог только больной! Но вид француза, даже во сне дергавшего головой, подействовал на меня отрезвляюще. Неужели он и во сне вынужден это делать, бедняга?
И опять я ощутил запахи.
Запахи…
Ничего подобного я никогда не испытывал. Будто все деревья, люди, вещи, травы, облака обрели способность испускать запахи. Потянув носом, я вобрал в себя все неистовство тропической ночи - духоту, сырость, плесень, тяжелую пряность орхидей и их испарений. Такая чувствительность не могла быть нормальной…
Но, думая так, я не переставал с жадностью «вслушиваться» в запахи, улавливая и узнавая все новые. Несмотря на их чудовищное разнообразие, я свободно отделял один запах от другого, даже самого слабого. Будто новое чувство во мне родилось. И в этом чувстве теперь, когда страх ушел, не было ничего настораживающего.
Еще я заметил, что вижу во тьме. Но вижу как-то необычно. Я, например, помнил, что сразу за палаткой цветы орхидей были белы, как снег. А сейчас они каза-лись мне голубовато-зелеными. Синие же и фиолетовые превратились в желтые… И каждая травинка, каждый листок испускали сияние, будто я очутился в новом, незнакомом мире, в котором вещи жили своей особенной, не связанной с нами жизнью.
- Иди к нам, Усташ! - услышал я голос капрала.
Он сидел с Ящиком у костра, в самом центре поляны.
Запах консервированного мяса, поджариваемого ими на огне, резко ударил в ноздри, но я легко заглушил его и отвел… Как это мне удается, я понять не мог.
- Посмотри на оборотня, Усташ.
Если они видели так же, как я, они не зря удивлялись. Бугор, светящийся ярче костра,- вот что представлял собой оборотень. Он сиял, как маячная мигалка, и светлячки ярким хороводом носились над ним, как планеты вокруг солнца. И это вдруг наполнило меня восхищением. Я чуть не заплакал, потому что я, киллер, профессиональный убийца, давно отрешился от подобных восторгов, а сейчас это вновь входило в меня и заставляло думать о жизни как о празднике - цветном, ярком, полном света, красок и запахов.
Светлячки носились и носились вокруг оборотня, и я вдруг подумал - оборотень не создание Земли, потому что создания Земли, появившись, спешат прежде всего обзавестись клыками, когтями или ядовитыми железами, чтобы рвать, кусать, нападать или отбиваться. А оборотень ничего этого не имел. Всего лишь светился.
Запахи вспыхнули с новой силой, и среди них теперь были непостижимые, таинственные, каких я никогда не улавливал. Были и неприятные, их я отбрасывал. И еще такие, что пугали и восхищали меня, потому что каждый нес в себе что-то полузабытое, с чем я, оказывается, не успел расстаться. И моя жестокая очерствевшая душа раскисала, как сухарь, брошенный в воду.
Думая так, я отметил, что волны запахов были как-то связаны с мерцанием оборотня.
- Ты что-нибудь слышал такое, Усташ? - спросил капрал. Он сидел в траве, скрестив ноги, и если бы не маскировочная рубашка и татуировки на голых руках, мог вполне сойти за сельского учителя на природе.
- Ты имеешь в виду запахи?
- Звуки, Усташ. Звуки! - в голосе капрала звучало торжество, но он вдруг пожаловался: - Правда, не все они хороши.
Я решил, что капрал пьян. Как я ни напрягал слух, ничего, кроме звона цикад, не слышал. Цвет и запах - вот все, что, на мой взгляд, определяло мир. Я так и сказал. И добавил:
- Цикады - это к дождю…- Они ведь не знали, что так говорят в Хорватии…
- Цикады? - удивился капрал.- Цикады только мешают! Слушай! Этот хруст - села на ветку птица… Она роется клювом в перьях… Она осторожничает… Ей не хочется улетать… Слышишь этот звук напряжения, звук опасности?.. О, черт! - выругался он неожиданно: - Опять летучая мышь! Ящик, дай автомат!
- Не надо стрелять,- сказал Ящик, и я вздрогнул. Он говорил по-французски!
В лилово-багряных вспышках я увидел его плоские щеки, и по запаху его тела, тяжелому, нездоровому запаху, понял, что Ящик болен, что он старше всех нас и что он - француз. И он подтвердил это:
- Я из Нанта.
Я уже не удивлялся. Включил свою способность повелевать запахами, и что-то необыкновенное, тонкое, чего я никогда не находил даже в вине, сошло ко мне из самого сердца джунглей. Я попытался определить, что это, но капрал помешал:
- Усташ,- заявил он,- ты слишком шумный!
- Я молчу.
- Ты сам по себе шумный. У тебя мысли шумные. Ты шумишь больше, чем оборотень, а уж он успел прожужжать мне уши! Как аварийный трансформатор!
- Капрал прав,- ответил мне Ящик.
Именно ответил, потому что я не успел спросить. Но он знал вопрос еще до того, как я его задал.
- Это так,- пояснил Ящик.- Я сам не знаю, как это получается. Я просто чувствую, что вы все хотите сказать. Я не читаю мыслей, Усташ, но за секунду до слов понимаю эти слова. А ты?
- У меня запахи.
- Не удивляйся, Усташ. И способностям своим не удивляйся. Они - не исключение в этом мире. Даже цикады находят друг друга по запаху, находясь на расстоянии многих миль. Лососи, поднимаясь из океана, по запаху находят устье родного ручья. Угри, пересекая океан, чувствуют запах саргассовых водорослей.
- Откуда ты все это знаешь, Ящик?
- Я был учителем.
- Учителем?!
- А разве ты никем не был?
Я был поражен: человек, управляющий пулеметом, как своими пальцами, был учителем! Учил детей! Истории или литературе!
- Географии,- подсказал Ящик.
«Что с нами?» - подумал Ящик.., И его удивило, что впервые за много лет он подумал: - «что с нам и?». Впервые за много лет. С того далекого 1953 года, когда его мобилизовали и отправили защищать французскую колонию Вьетнам. Защищать от вьетнамцев. Он уже тогда начал понимать некую двусмысленность роли защитника, но мир, открывшийся перед ним, был ошеломляюще необычен. Необычен до того дня, когда французский главнокомандующий генерал Наварр приказал сконцентрировать рассеянные части на равнине Бак-бо. Ящик туда не попал. Его часть прикрывала Верхний Лаос, и, бродя по сырым джунглям, он только представлял, как идут с той стороны тысячи грузовых велосипедов и подвод. Пятьдесят пять дней и ночей пробыл Ящик в окружении, и все-таки тогда он не был еще Ящиком. Не был, пока его не включили в число исполнителей акции «Гретхен». Он не помнил, почему акция была закодирована именно этим именем. Может, потому, что вьетнамские женщины напоминали своей беззащитностью всех Гретхен Земли?
Был просторный школьный двор. По одну сторону его заставили лечь мужчин. По другую - детей и женщин. Указанный вставал и отходил в сторону. Приказ был - убить всех, ибо любой оставшийся в живых мог рассказать об акции. И Ящик стрелял. Может быть, тогда он и стал Ящиком… Впрочем, не тогда… Но в той войне.
Ту войну называли войной слона и кузнечика. Франция, конечно, была слоном, а он - Ящик?.. Он был даже не клыком, не частью клыка. Он был крошечной частью взбесившегося организма. Он был микроскопической частью взбесившегося слона, топчущего кузнечиков.
Но Ящиком он стал позже. Когда его командировали в американскую спецчасть охранять запасы йодистого серебра. Невзрачный, безобидный на вид порошок, носящий зато великолепное имя - Оружие Зевса. От американского лейтенанта Кроу Ящик узнал, что стоило кристалликам йодистого серебра попасть в скопление облаков, как облака мгновенно выпадали на землю в виде дождя, снега или града.
Спецчасть, в которую командировали Ящика, была началом тех спецчастей, что провели в Лаосе в 1962 году операцию «Поп-1». Десять - двадцать граммов йодистого серебра - и на вьетнамцев обрушился ледяной ливень, все смывая с лица земли!
Ящик вспомнил, как лейтенант Кроу, смеясь, тыкал пальцем в небо и говорил: - Анри, вы - французы - работаете вручную. Вам никогда не стать великой нацией. Ваше время прошло. Наступило время держав технических. Оружие Зевса - это еще не все. Подожди, у нас будут окисляющие дожди. Дожди, способные выводить из строя радиолокаторы грузовики танки, и, конечно, живую силу. От этих дождей не спрячешься. Мы откроем в небе такую дыру, что при необходимости сможем спустить в нее всю атмосферную влагу! Мы научимся по желанию нагревать или охлаждать землю, увеличивать урове