ПАМЯТИ
НИКОЛАЯ НИКОЛАЕВИЧА ПЛАВИЛЬЩИКОВА,
УЧЕНОГО И ПИСАТЕЛЯ.
…Ибо он знал то, чего не ведала эта ликующая толпа, — что микроб чумы никогда не умирает, никогда не исчезает, что он может десятилетиями спать где-нибудь в завитушках мебели или в стопке белья, что он терпеливо ждет своего часа в спальне, в подвале, в чемодане, в носовых платках и в бумагах и что, возможно, придет на горе и в поучение людям такой день, когда чума пробудит крыс и пошлет их околевать на улицы счастливого города.
Устраиваясь в кресле, я обратил внимание на человека, который показался мне знакомым. Он долго не поворачивался в мою сторону, потом повернулся, и я вспомнил, что видел его около часа назад. Он стоял в холле аэропорта и курил. На нем была плотная шелковая куртка, какие иногда можно увидеть на лесорубах или парашютистах, но не одежда меня удивила, а выражение лица: этот человек был абсолютно невозмутим: казалось, ничто в мире его не интересовало… И сейчас, едва пристегнувшись к креслу, он отключился от окружающего.
Дожидаясь взлета, я вытащил из кармана газету и развернул ее. Первая же статья удивила и заинтересовала меня. Речь в ней шла о странном европейце, с которым столкнулся в свое время, пересекая Южную Америку, французский врач Роже Куртевиль, а потом капитан Моррис, отправившийся в 1934 году на поиски "неизвестного города из белого камня", затерянного в джунглях, города, в котором члены Английского королевского общества по изучению Атлантиды подозревали постройки древних атлантов, переселившихся после гибели своего острова на американский континент.
Увлекаясь, автор анализировал легенды, которые широко распространены среди индейцев, обитающих в глубине сельвы,[1] о некоей змее боиуне — хозяйке затерянных амазонских вод. В период ущерба луны боиуна, якобы, может обманывать людей, принимая облик баржи, речного судна, а то и океанского лайнера. Тихими ночами, когда небосвод напоминает мрачную вогнутую чашу без единой мерцающей звезды, а усталая природа погружается в душный сон, тишину нарушает шум идущего парохода. Еще издали можно разглядеть темное пятно, впереди которого бурлит и пенится вода. Горят топовые огни, а над толстой, как башня, трубой черным хвостом расстилаются клубы дыма.
Несколькими минутами позже можно услышать шум машин, металлический звон колокола. На заброшенном берегу одинокие серингейро[2] или матейрос[3] спорят о том, какой компании принадлежит идущий по реке пароход. А он, переливаясь в лучах электрических огней, все приближается и приближается к берегу, напоминая доисторическое животное, облепленное бесчисленными светлячками.
Потом пароход начинает сбавлять скорость. По рупору звучит команда дать задний ход и спустить якорь.
Глухой удар, всплеск — якорь погружается в воду. Скрипя и грохоча, сбегает сквозь клюз тяжелая цепь.
Тем временем люди на берегу решают подняться на пароход.
"Несомненно, ему нужны дрова", — решают они, довольные неожиданной встречей. Они садятся в лодку, но не успевает она пройти и половину пути, как пароход вдруг проваливается в бездну. Крылья летучей мыши трепещут в воздухе, крик совы отдается пронзительным эхом — а на воде нет ничего… Потрясенные случившимся, люди озираются, переглядываются и поспешно возвращаются к берегу… Вот так происходят встречи со змеей-боиуной.
Правда, у автора статьи было и свое мнение. Он связывал содержание подобных легенд с появлением здесь первых пароходов, а может, и с невесть как забредшими сюда субмаринами… "В таких вещах всегда можно найти какие-то связи, — подумал я, — но не стоит забывать и о самом простом, например, о сплывающих по течению травяных островках, облепленных светляками, о смытых с крутых берегов деревьях, да мало ли!.." Я бросил газету и глянул в иллюминатор.
Безбрежное зеленое одеяло сельвы расстилалось внизу.
Пытаясь отыскать в зелени ниточку Трансамазоники, самой длинной дороги в мире, строящейся в лесах руками нищих матейрос, я приподнялся. Но в сплошном покрове тропических лесов невозможно, было увидеть ни единой прогалины. Зелень, зелень, зелень… Океан зелени…
Я вздохнул… Это была затея шефа — сунуть меня в пекло сельвы… Работы, ведущиеся на Трансамазонике, не нуждались, на мой взгляд, в присутствии двух постоянных корреспондентов — в одном из поселков второй месяц сидел мой напарник Фил Стивене, и его репортажей вполне хватало на вторую полосу "Газет бразиль".
Но, как говорил шеф, газетчик вовсе не становится плохим газетчиком, если занятия его иногда прерываются беспокойными путешествиями…
Итальянка, сидящая в соседнем кресле и, как я понял из ее слов, обращенных к соседу, летящая в Манаус, к дяде, прочно обосновавшемуся на новых землях, подозвала стюардессу. Пользуясь случаем, я заказал кофе. Но его не успели принести. Я услышал:
— Простите, вы не от "Газет бразиль"?
Подняв голову, я увидел человека в шелковой куртке. Чуть пригнувшись, будто боясь задеть головой широкие плафоны потолка, он ждал ответа, и меня поразило, как нервно подрагивал под его нижней губой поврежденный когда-то мускул. Шрам был неширок, но портил лицо и накладывал на весь облик этого человека отпечаток презрительного равнодушия.
— Я узнал вас, — помедлив, произнес он. — У меня есть фотография мастера Оскара Нимайера с группой людей из компании "Новокап".[4] Фотография выразительна, и не стоит большого труда узнать вас. Я — уругваец. Мое имя — Репид. Хорхе Репид. Я лечу в Манаус, отчасти и по делам мастера.
У меня цепкая память на имена, но это — Хорхе Репид — в памяти не всплывало. Расстегнув ремни, я привстал, потому что говорить через голову итальянки было неловко. Уругваец кивнул:
— В салоне можно выкурить по сигарете.
Вежливо пропустив меня, он пошел позади, размеренно, не торопясь, будто подсчитывая кресла далеко не заполненного самолета. Решив узнать его отношение к мастеру, я повернулся.
— Идите! — с угрозой сказал уругваец. Его глаза будто выцвели, кожа на лице обтянула мускулы. Куртку он успел расстегнуть, и на меня глянул ствол короткого автомата.
— Пристегнуться! — крикнул Репид по-португальски, отступая к стене салона, чтобы видеть всех пассажиров. — Руки на спинки кресел!
Ошеломленные пассажиры выполнили приказ. Руки взметнулись вверх, как крылья причудливых бабочек.
Прямо перед нами проснулся вялый толстяк с тяжелым опухшим лицом. Его соседка, торопливо выкрикнув что-то, заставила его поднять руки, и мне стало не по себе — такой глубокий и безвольный страх отразился в глазах толстяка.
— Этот человек, — сказал уругваец, указывая на меня, пройдет вдоль рядов и обыщет каждого. Ему нужны не деньги. Он должен знать, нет ли у вас оружия. И не стоит предпринимать против него каких-либо акций. Он такой же пассажир, как все вы.
Пассажиры безмолвствовали.
— Идите, — сказал уругваец, подтолкнув меня стволом автомата.
Впервые он улыбнулся. А может, это снова дрогнул шрам под его выпяченной нижней губой. Одежда толстяка (он был первый, кого я коснулся) оказалась насквозь мокрой.
— Вам плохо? — спросил я.
— Молчать! — одернул нас уругваец, и, сжав зубы, я приступил к обыску.
Ощупав карманы худого матроса и двух представителей транспортной конторы Флойд (как явствовало из монограмм на их портфелях), я подошел к итальянке.
— Нет, — сказала она с отчаянием. — Вы не сделаете этого!
"Никто не уберегся от страха, — подумал я. — Пять минут назад все вели нормальную жизнь, читали, пили кофе, разговаривали, сейчас же страх разбил всех…" Я искал способ успокоить итальянку, но она уже ничего не могла понять и только все глубже вжималась в кресло, будто я был страшнее любого насильника… Но, занимаясь итальянкой, я вдруг увидел другое — человек, сидевший прямо за ней, невзрачный, незапоминающийся, одетый в мятую полотняную куртку, местами вытертую почти до дыр, быстро подмигнул мне. Он сделал это деловито и весьма убедительно. И, выигрывая для него время (я очень надеялся, что это не просто сумасшедший, а специальный сопровождающий авиакомпании), я спросил итальянку:
— Принести воды?
Это звучало почти насмешкой, но никакие другие слова просто не пришли в голову. Повернувшись к уругвайцу, я пояснил:
— Женщине плохо.
— Продолжайте свое дело! — крикнул он.
И в этот момент я бросился на пол. Я не пытался укрыться за креслами, на это у меня не было времени, а просто упал на запыленную ленту цветной ковровой дорожки. Выстрелы один за другим раскололи тишину, так долго царившую в салоне. И лишь когда они смолкли, я вскочил. Уругваец сползал на пол салона, цепляясь руками за стену и откинув голову так, будто ее оттягивали петлей.
Он сползал прямо под ноги толстяку, и женщина, сидевшая с ним рядом, закричала.
— Сидеть! — крикнул я пассажирам и сорвал автомат с шеи убитого… Что делается в переднем салоне?
Порог оказался неожиданно высоким. Я споткнулся и тотчас получил тяжелый удар в лицо. Я не успел даже вскрикнуть, у меня вырвали автомат и повалили на пол.
Высокий курчавый человек в такой же куртке, какая была на убитом уругвайце, наклонился ко мне и быстро спросил:
— Ты стрелял?
Я отрицательно помотал головой. Вряд ли это его убедило. Он выругался:
— Буэно венадо! — и, кивнув на дверь салона, через которую я так неудачно ворвался, приказал:
— Иди!
"Сейчас открою дверь, — подумал я, — и сопровождающий начнет стрелять. Первым буду я. И вряд ли мне удастся повторить этот трюк с падением…"
Я толкнул дверь и сразу понял, что проиграл. Руки пассажиров покоились на спинках кресел так, будто и не было никакой перестрелки. Но уругваец был мертв и лежал поперек салона. А дальше — и это и было причиной неестественного спокойствия — за креслом потерявшей сознание итальянки повис в ремнях убитый уругвайцем сопровождающий…