– Не слишком ли строго вы к себе относитесь? – Маше стал вдруг очень симпатичен этот мягкий, полный спокойного достоинства человек.
Калужкин улыбнулся:
– Может, чуть-чуть строже, чем этого заслуживаю. Но я всегда был очень Боре признателен. Благодаря ему я работал над интереснейшими темами, да вместе с ним это даже и работой нельзя было назвать, а чудной, захватывающей игрой, где ты постепенно выходишь на новый уровень, как в компьютерной «ходилке». А там – еще более волшебный мир, полный приключений. Вы меня понимаете?
Маша кивнула, улыбнувшись в ответ:
– Думаю, да. Даже, если честно, завидую. Но у меня есть последний вопрос: Евгений Антонович, о чем вы повздорили накануне вечером?
И увидела, как на доброжелательное лицо опустилась тень. Калужкин отвел взгляд в сторону, а когда он вновь посмотрел на Машу, голубые глаза стали непроницаемыми.
– Боюсь, Мария, я не могу вам этого сказать.
Маша помолчала:
– Хорошо. Прошу вас в ближайший час спуститься вниз – мы снимаем отпечатки пальцев у работников института.
Он спокойно кивнул – мол, буду – и дождался, пока она, несколько смущенная резкой сменой его тона и манеры вести беседу, выйдет из кабинета. Калужкину было все равно. Правду говорить он не собирался. А ложь ему еще предстояло придумать. Но вместо того чтобы сразу взяться за придумывание, он вспомнил о Броне и почувствовал, как сжалось сердце. Это, конечно, она рассказала оперативнице о ссоре. Но он не сердился на нее – да и как он мог на нее сердиться! Он подумал о том, какой одинокой она себя чувствует без своего героя – Бори. А он даже ни разу не зашел к ней за весь день! Не зря говорят: научный червь! Он решительно встал и направился к двери.
Калужкин нашел ее у кофемашины: Броня стояла, подперев щеку рукой, точно Аленушка. Она была такая красивая и одновременно такая трогательная, что Калужкину захотелось срочно подойти, погладить ее по гладко зачесанной, с вырывающимися из строгой косы мелкими кудряшками, голове, прижать к груди, обтянутой выцветшим старым свитером, и прикрыть полами пиджака, как птица укрывает своего птенца от ветра и холода. Но одновременно хотелось расстегнуть блузку и дотронуться до этой, такой нежной и горячей кожи. Понимал ли Боря, что институтский приятель чувствует к его аспирантке? Калужкин надеялся, что нет: он очень старательно держал себя в руках весь последний год. В его возрасте оказаться смешным тем более унизительно. В его возрасте и влюбляться-то смешно. Сколько вечеров Шварц с покойной Лизой подтрунивали над его холостяцким житьем, а Лиза все знакомила друга мужа со своими подругами: раскованными разведенками или скромницами – серыми мышками. Шварц же после очередной неудачи только и говорил: брось, Лизбет, неужели не понятно? У Женьки на всю жизнь одна любовь – генетика. Не путай его. Но оказалось – нет. Он может, он умеет любить, но только вот такой, почти отеческой, любовью. Поэтому и не способен был раньше ничего испытывать – еще не вошел в нужный возраст. А вот теперь сошлись все звезды, кроме одной – Броня совершенно им не интересовалась. Возможно, она равнодушна к мужчинам старше себя, думал он. А может, ей просто не до мужчин – она делает науку. Он недавно подергал чуть-чуть за паутину сплетен в институтской столовой, чтобы выяснить: у Брониславы нет молодого человека, да и из ухажеров – только дебиловатый охранник. Но к нему Калужкин решил не ревновать – совсем смешно, хотя, правду сказать, не смешнее его самого поклонник. Он вздохнул.
– Броня, сделаешь мне кофе? – сказал он, а она вздрогнула, подняв на него глаза, и покраснела.
– Конечно, Евгений Антонович. – Стараясь на него не смотреть, она нашла капсулу, вставила ее в аппарат, нажала на кнопку. С ровным жужжанием машина выдала порцию кофе. – Вот. – Она передала ему чашечку на блюдце, пальцы их встретились. Броня подняла на него виноватые глаза. – Это я. Я рассказала…
– Тсс… – Калужкин успел за какую-то секунду огладить успокаивающим жестом ее палец под блюдцем. – Ничего страшного. – И добавил, уже поднося чашку к губам: – Все будет хорошо.
Андрей
Михаил Николаевич Савинков, вот как звали соседа Шварца, помогавшего в тот роковой вечер вытаскивать застрявшую машину. Более того, когда Андрей, предварительно созвонившись с Савинковым, навестил его в серой панельной высотке в Коньково, то узнал старика.
Савинков был в толпе зевак рядом с дачей. Со сгоревшей на первом солнце обширной лысиной, в мятой фланелевой рубашке и все тех же чуть лоснящихся брючатах. Только теперь ноги вместо сандалий украшали войлочные тапки с ярким кантом. Такую же красоту он вынул и для Андрея, но тот отклонил гостеприимный жест, сняв, под благосклонным взглядом хозяина, уличную обувь и оставшись в носках – чистых, спасибо благотворному влиянию Марии Каравай. Савинков проводил Андрея на кухню – малюсенькую, оснащенную ровно гудящим холодильником и угловым диванчиком.
– Чаю? – Михаил Николаевич приподнял с конфорки потемневший чайник. Но Андрей сразу достал свои записи.
– Нет, спасибо. Я буквально на десять минут.
Михаил Николаевич расстроенно поставил чайник на место и сел, вздохнув, напротив Андрея.
– Я вам еще в день убийства хотел рассказать, да постеснялся, – начал он и замолчал.
– Зря постеснялись. – Андрей ободряюще улыбнулся. – Это, наверное, по поводу застрявшей машины? – Савинков опешил, а Андрей улыбнулся: знай наших. – Не стесняйтесь. Рассказывайте!
Савинков все ж таки стушевался, пожал плечами:
– Да что тут рассказывать-то? Темно было хоть глаз выколи. Дождь стеной. Я уж спать лечь собирался, вдруг вижу – фары автомобильные. Машина мимо проехала. Ну, думаю, сейчас разворачиваться будут – у нас же тупик, только в такой темноте разве разберешь? Я, значит, накинул куртку, сапоги… Слышу – застряли: значит, пора выручать. Но они, значит, не идут. Сами пытаются или соседу звонили – а он после бани, нетрезвый. Думаю, ну что, пойду? Открываю дверь, а она ко мне уже по дорожке бежит.
– Она?
– Ну да. Девчоночка, молоденькая совсем.
Андрей поднял на него глаза от записей: залитый кровью дом Шварца не ассоциировался у него с молоденькой девчоночкой.
– Она была одна?
– Нет, конечно. Я, значит, к машине как вышел, его увидел – тоже совсем зеленый, в плаще, стоит, дрожит под дождем, капли с носа падают, в грязи по колено. Помогите, мол, подтолкнуть.
– И вы помогли, – подытожил Андрей.
– А что ж? Поднатужились вдвоем и вытолкали. Я давно соседей подговариваю жалобу написать на наше дачное хозяйство – это ж не дороги, а…
– А какая была машина, заметили?
– Ну. «Жигуль». «Девятка». Белая. Или светло-серая – сложно было разобрать в темноте-то.
– А номера? Не запомнили, конечно?
– Почему ж не запомнил? – оскорбился пенсионер. – Пока толкал, и запомнил. Погодьте.
И он потянулся к подносу на холодильнике, где лежали очки, лекарства и записная книжка.
– Вот. – И он протянул страничку Андрею.
Андрей переписал номер и посмотрел на старика с сомнением:
– Михаил Николаевич, а вы все номера записываете?
– Почему все? – Старик оскорбленно поглядел поверх очков на Андрея. – Только подозрительные.
– Эта пара показалась вам подозрительной? – удивился Андрей. Он-то про себя уже решил, что незадачливые застрявшие влюбленные к его убийству отношения, увы, не имеют – кровавый, застрявший в грязи рядом с местом преступления маньяк – это сюжет для карикатуры или для юмористической зарисовки. Плюс мнительный пенсионер, записывающий номера в свою шпионскую запискую книжку…
– Показалась! – Савинков весомо кивнул, и Андрей внутренне сморщился, как от кислого, – точно, еще один «санитар леса». – Не она, конечно, – эта пигалица просто испугана была сильно. А вот юноша… Понимаете, он был в прорезиненном плаще, ну, это-то понятно – дождь стеной. А вот резиновые перчатки, как, знаете, у уборщиц – зачем, скажите на милость, ему резиновые перчатки? Под дождем рук не намочить?
Андрей задумчиво кивнул. А старик с трудом сдержал торжествующее хмыканье. Он хотел еще кое-что добавить. Кое-что о том, что ему привиделось в леске напротив, когда он помогал вытаскивать «девятку» из грязи. Но решил промолчать: жалко было портить впечатление, произведенное на капитана с Петровки. Зачем выставлять себя старым маразматиком?
Она пришла с Запада, а не с Севера, его Королева. С Запада приходит все плохое, так говорит телевизор, вечно включенный у бабки, с Запада веет ветер-духовей, там песок, там камни, люди-камни, люди с каменными сердцами. Бессмысленно их убивать, затупишь ножи, пульки отскочат, как резиновые. Можно переехать на машине, на большой машине – маленькая не раздавит, нет. Никто их не видит, каменных, а Королева – видит. Она все видит, все замечает, говорит ему – молчи, никто не должен знать, и он молчит. А сам знает. Все боятся Королеву, не подходят, и немудрено – она может взглядом растопить, как мороженое, фруктовое, в шуршащей обертке, растечешься по полу – не собрать. А он подошел, он влюбился, а кто б не влюбился? И она не прогнала, не растопила, не побила, не убила, пожалела, прижала к себе, сказала – будем вместе. Но ты должен помочь мне, ты маленький, а на самом деле – сильный. Потихоньку-полегоньку, шажочек за шажочком, станешь мне королем, не бобром, не бобылем, добром мне ответишь – озолочу, привечу. Только надо уничтожить каменного волшебным мечом-кладенцом, и все, много раз ударить, он проникает в мясо, как в масло, вот и все. И все. Я стану свободна, будем жить-поживать, жить-поживать. Чу! Звонок. Он знает, по кабелю бежит, бежит к нему голос его Королевы, он бросается на телефон, как ястреб, как ящер.
– Алло!
– Привет. Ну как?
– Все хорошо, моя Королева.
– Не называй меня Королевой.
– Ладно, моя Королева.
– О господи… – Помолчала. Он затаил дыхание. По проводам ангел пролетел. – Все получилось?
– Все, как ты хотела.