инскую помощь, пока не согласятся на стерилизацию. Часто бедняги давали свое согласие просто потому, что не понимали языка, говоря только на наречии своего племени. Впрочем, американцы были далеко не единственными…
Андрей
На Петровку Маша приехала уже в отличном расположении духа.
– Как думаешь, он извинится? – спросила она, садясь напротив.
– Анютин-то? – хмыкнул Андрей. – Не знаешь ты нашего полковника. Но некоторое время будет чувствовать себя виноватым.
– Думаю, нам следует это использовать, – нахмурилась Маша. – Смотри: с перерывом от двух недель до месяца погибают несколько человек. Все они крутятся в области, которую приблизительно можно обозначить шоу-бизнесом в крайне общем его понимании, охватывающем и телевидение, и кино, и модные показы. Мы еще не знаем, были ли эти люди знакомы меж собой, но я почти уверена, Надя Шварц знает их всех, а ее отец, как ты помнишь, хранил список с инициалами трех из погибших. Значит, у нас есть два возможных пути.
– Первый: выяснить связь между тремя жертвами и Надей.
Маша кивнула:
– Второй – копать сугубо в направлении Бориса Шварца, единственного человека, объединявшего всех известных жертв. И еще, – Маша помолчала, – надо попытаться найти этого частного детектива, Андрей.
Андрей скривился: легко сказать – найти! Сколько их в многомиллионном городе: работающих под прикрытием контор мелких и покрупнее, официальных и «серых», а сколько тех, кто трудится вообще «вчерную», никому не давая отчета и уж точно не платя налогов? Маша умоляюще на него посмотрела, и он сдался, кивнул:
– Хорошо, попробую. А как ты планируешь приступить к истории со Шварцем? – Андрей улыбнулся: – Рассчитываешь выбить себе командировку в Америку? Предупреждаю – не такое уж у Анютина бешеное чувство вины, чтобы раскошелиться…
Маша покачала головой:
– Не хочу в Америку. Пока, по крайней мере. Не было у нас никаких зацепок ни по одной из жертв, связанной со Штатами. Поищем сначала здесь – прошерстим всех знакомых, знакомых знакомых. – Она задумалась. – Хотя один звонок за океан я все же сделаю.
И на вопросительный взгляд Андрея добавила:
– Я поговорила с одной дочерью. Но ведь есть еще старшая, Анна.
Андрей кивнул: это была хорошая идея. Тем более что у него и телефончик имелся. Он залез в рабочую записную книжку и переписал его на листочек для Маши, вспомнив бледное невыразительное лицо с красными веками, искривленные в гримасе отвращения тонкие губы в тот момент, когда она говорила о своей сестре. Интересная семейка, ничего не скажешь! И порадовался, что говорить с Анной придется не ему, а Маше.
Маша
Маша взглянула на экран мобильника. Времени – шесть вечера. Минус разница с Бостоном – десять утра. Не самый лучший час для официального звонка, но, по крайней мере, вполне приличный. Она набрала номер и слушала, задумавшись, с полминуты длинные гудки, а очнувшись, уже хотела отсоединиться. Но тут в трубке раздался щелчок и глухой голос произнес:
– Хеллоу.
– Доброе утро. – Маша почувствовала себя виноватой: может, она неправильно высчитала время и побеспокоила человека посреди ночи? – Простите, вас беспокоят из Главного управления МВД по Москве, Мария Каравай. Я вас, наверное, разбудила?
– Да. – Маша услышала, как Анна жадно пьет. – Простите. Дело не в вас, а в таблетках. Меня от них все время тянет в сон.
– Антидепрессанты? – выпалила Маша первое, что ей пришло в голову.
– Знакомо? – На другом конце трубки щелкнула зажигалка. Анна затянулась.
А Маша на секунду замешкалась, прежде чем ответить:
– Да. Как и убийство отца.
– Ого! Сколько совпадений. Однако не думаю, что предательство сестры входит и в ваш список, верно?
– Нет. – Маша вспомнила девушку, сидящую на подмосковной даче и бессмысленно таращащуюся в окно. Может, у той тоже – депрессия?
– Как она? Вы не в курсе? – будто услышав Машины мысли, спросила Анна.
– Подавлена, – честно ответила Маша.
– Интересно, чем же? – Анна хихикнула. – Маленькая склизкая дрянь!
Маша сглотнула – переход был разительный.
– Вы не верите в то, что ваш отец… – Она запнулась.
– Тянул грязные руки к нашей красотке? – Анна засмеялась, смех перешел в кашель, сухой, надрывный. – А вы? Конечно, верите! Такая отличная история для помойной желтой прессы, правда? А я вот, представьте, не верю! – выкрикнула она. – И еще я не верю, что виноват тот деревенский дурачок! Она, Надька, убила папу, и это так же верно, как если бы она сама исполосовала его насмерть – чем там? Мечом? Шпагой?
– Саблей, – тихо сказала Маша. – И я с вами абсолютно согласна.
Они помолчали. Маша слышала, как на том конце трубки тяжело дышала, медленно остывая после своей тирады, старшая дочь Шварца.
– Так что вы хотели спросить, простите, как вас…
– Мария. Я хотела узнать, во‑первых, знакомы ли вам имена Алисы Канунниковой, Ираклия Джорадзе и Елисея Антонова?
– Впервые слышу. – Голос Анны был ровным, пауза – как раз достаточной для того, чтобы попытаться вспомнить и увериться в том, что память не хранит ни одну из трех фамилий. Маша вздохнула: старшая Шварц явно говорила правду. В отличие от своей сестры. – А во‑вторых? – спросила ее Анна, и Маша встрепенулась.
– А еще не могли бы вы дать мне список людей, друзей семьи, хорошо знакомых с вашим отцом?
– Зачем вам, теперь-то? – Анна помолчала. – Впрочем, следствию виднее. Папа, честно говоря, был не очень общительным: для него существовала работа и еще раз работа и только потом, в немногое оставшееся время, семья.
Маша кивнула:
– Да, Надя говорила про профессора примерно то же самое.
– Поэтому, – продолжила Анна, отказавшись вновь реагировать на имя «Надя», – все его дружеские связи тоже в основном крутились вокруг науки. Ну, с Калужкиным, думаю, вы знакомы. Еще пара профессоров здесь, в Штатах, но они не общались, особенно с тех пор, как папа вернулся в Россию. Еще академик Лебедев, знаете, знаменитый генетик, еще до папиной эмиграции они были дружны домами. Но жив ли он? Ему должно быть уже хорошо за восемьдесят. У Лебедева еще был ассистент – Носов, по-моему, папа считал, что у того большое будущее, и его опекал. Вот и все, пожалуй.
Маша записала фамилии и произнесла уже навязшую на зубах фразу:
– Спасибо, вы нам очень помогли.
Анна скептично хмыкнула:
– Да? Не думаю. Но – обращайтесь.
Маша хотела было попрощаться, но вместо этого вдруг спросила:
– Анна, как вы думаете, кого может бояться ваша сестра?
На том конце трубки Анна молчала, и Маша, решив, что проблема со связью, открыла рот, чтобы повторить вопрос, когда та медленно произнесла:
– Уже никого.
– Уже? – переспросила Маша.
– Единственный человек, которого она боялась, был папа. Поймите меня правильно – он ни разу не поднял на нас руку и даже голос повышал крайне редко. Но папа был, а для меня так и остался, кем-то вроде папы римского…
– Как? – не поняла Маша.
– Наместником Бога на земле, махиной, громадой. Источником всего. – Анна вздохнула. – Не знаю, как вам объяснить. С того момента, как его убили, я, ученый, агностик, осталась в полном, тотальном одиночестве. Бог для меня умер: и тот, кому молятся в церквях и мечетях, и мой, личный. Надя же, – голос Анны при имени сестры будто заиндевел, – смелая девочка, как вы смогли убедиться. И отец был единственный, кто… – Маша услышала судорожный вздох, схожий с рыданием, и поспешила наконец попрощаться.
А положив трубку, задумчиво уставилась в стол. Вряд ли смелая девочка Надя боялась отцовского привидения. Но тогда кого же, кого?!
Андрей
Ни-че-го. Намываешь тоннами серую, бессмысленную руду. Тратишь время, которое мог бы провести с много большим толком, гуляя с Машей по городу или поедая ее несъедобные – да и черт с ними! – ужины, или валяясь в обнимку в постели. В Останкино он намывал ее относительно спокойно, хоть и безрезультатно: никто из команды Ираклия Джорадзе не знал о существовании Алисы Канунниковой и Елисея Антонова. Он даже позвонил Гие Давидовичу и попросил узнать у матери, не слышала ли она эти имена. Нет. Никакого проблеска. Глухая стена.
Дальше – хуже: Андрей с головой окунулся в мир гламура, и ему там совсем не приглянулось. Жеманные манекенщики, каждый из которых мнит себя пупом земли, армия из парикмахеров и визажистов, модные фотографы: да, детка, да, а теперь посмотри чуть-чуть левее и подбородок повыше, вы как сюда попали, что, с Петровки, какие вопросы? Бегающие глазки и мгновенная вальяжность, как только они понимали, что он не собирается копаться в их грязном бельишке – вроде наркотиков и секса с семнадцатилетними. Их переглядывания после сканирования Андреева гардероба: «Боже, кто этот неандерталец? Таких еще пускают внутрь Садового кольца?» Взгляд, ошарашенный, Андрея, в ответ: что это за мужские майки с вырезом до пупа, шорты, похожие на юбку в складку, обнажающие до колена волосатые ноги? А сочетания цветов – вырви глаз: оранжевый и ядовито-зеленый, и все это – с фиолетовыми ботинками. Модные мальчики, как, впрочем, и девочки, казались ему инопланетянами с каких-то недружественных планет. Елисей Антонов, избивающий свою домработницу, просто так, для улучшения настроя или чтобы избавиться от стресса перед показом очередной коллекции, вполне себе вписывался в общую картину.
В мире кино оказалось немногим лучше: вальяжности, даже показной, не наблюдалось. Все носились, как подстегнутые, по съемочной площадке: орали, матерились, потом наступала тишина – снимался эпизод, и снова: истерика у актрисы, которую заставляют учить слишком сложный текст, истерика у продюсера, у которого из-за истерики актрисы пропадает съемочный день, истерика режиссера, что его заставляют снимать такое… (дальше непечатно). Помощники оператора, кабельщики и осветители, буднично попивающие в это время за декорациями, реквизиторы и костюмеры, что летали с вытаращенными глазами туда-сюда по съемочной площадке, груженные кипой костюмов и странными предметами вроде напольных ваз, жестяных коробочек и громоздких кальянов. Андрей крутил головой, выискивая тех, кто работал с Алисой Канунниковой, заглядывал в полубезумные лица и спрашивал, спрашивал, спрашивал…