— А что Любаша? — участковый встал, прошелся по кабинету, четко печатая шаг, одернул китель, снова сел. — Ведь он измывался над ней.
— Было, — покорно согласилась женщина. — А и любил он ее… Бывало, задержится она где в очереди или сына из сада забирать пойдет, так Николай бегает-бегает по комнате, а потом картуз на голову и за ней. Вернутся веселые оба, смеются, с дитем тешатся…
— Думаете, тосковал по ней? Спешил помочь сумки домой тащить? — нервно усмехнулся участковый. — Боялся, что остановится на улице с кем-нибудь словом перекинуться. Он ведь не мужем ей был, а хозяином. И вдруг самая нужная вещь уходит… Вот и бесится, что не по его вышло.
— Ты вот что, — строго проговорила женщина, — ты все это на суде скажешь, когда он будет, суд-то… А пока человека спасать надо. Не убийца все-таки, не злодей… А слабости, они хоть у кого есть… У тебя, что ли, их нету? Ну любил он ее не так, как положено… А как положено? Прошел бы год, второй, и все было бы как надо… Может, по линии милиции Любашу-то разыскать? А?
— А зачем ее разыскивать? Зачем человеку жизнь портить? — протянул участковый с улыбкой. — Ей зачем жизнь портить? Ну найдем мы ее, поедет он за ней, привезет вместе с сыном… А дальше? Девка не дура, видит, что он… ну, что он? Одеться может видно, знает, какие штиблеты носить до обеда, какие после… И все. Зачем он ей? Лодырь. Пьяница. Дебошир.
— Без отца рос, — вздохнула женщина. — Ты вот штиблетами его попрекнул, а он, пока школу не кончил, и не знал, что такое штиблеты, я у сапожников обноски покупала… Они соберут на свалке, починят, почистят и таким, как я, за трояк продают… — Женщина, не сдерживаясь, заплакала.
— Ладно, Нина Петровна, договорились, — решился участковый. — Вызовем его повесткой по всей строгости и продуем мозги как следует. Сегодня же все сделаем.
— Вот за это спасибо, вот это разговор у нас с тобой по делу. — Она поплотнее затянула теплый платок, застегнула верхнюю пуговицу пальто. Оно было такого неопределенного цвета, что участковый невольно подумал — не покупает ли она себе и одежду у старьевщиков?
— А ведь хороший парень был! — воскликнул он. — Веселый, заводной, всегда для друзей все что угодно сделает!
— Он и сейчас для друзей что угодно сделает, — печально сказала мать. — Только вот друзья у него того… Не больно… Другие у него нынче друзья, и нужды у них другие… Так я надеюсь, Михалыч, не подведи старуху. Нехорошо старух-то подводить, — она грустно улыбнулась.
Вынув повестку из почтового ящика, Николай долго рассматривал ее, вчитывался в трафаретные предупреждения, примечания, указания. И все яснее понимал — надо бежать. Если вызывают повесткой, рассуждал Николай, то дело еще не настолько срочное, чтобы выпрыгивать в окно, во всяком случае, есть время до завтрашнего утра. Пронюхали все-таки… Неужели стенки? Или Сухов… Прибегли к повестке… Значит, знают немного. Но есть у них подозрения, конечно, есть. А раз так, то бежать просто необходимо.
И, укладывая в сумку бритву, складной нож, прочую мелочь, Николай неожиданно осознал — побег ему нравится. В душе словно отпустило, и, зная, что будет дорога, смена мест и людей, он ощутил душевный подъем и чуть было не прозевал момент, когда вернулась мать. Когда она опять вышла куда-то, Николай быстро осмотрел все тайнички и, найдя под клеенкой знакомую пятидесятирублевку, сунул ее в карман. Извини, мамаша, но что делать.
Он вырвал из тетрадки листок бумаги и быстро написал несколько строк… «Эхма! Дела необыкновенной срочности и важности вынуждают меня на несколько дней, а может быть недель, покинуть родной дом. Буду писать, буду звонить. Ты уж не имей на меня зуб, ладно? Денежку под клеенкой с твоего позволения взял. Сама понимаешь — дорога. Обязуюсь вернуть с процентами. Твой непутевый».
— Вот такушки, — проговорил он с печальной улыбкой. И, посмотрев на записку со стороны, почувствовал себя уже в дороге, и уже мелькали перед его глазами станции, города и люди.
По улице он шел легко и пружинисто, улыбка блуждала на его губах, ноги, обтянутые джинсами, были сильны и надежны, желтый свитер плотно прилегал к груди, а распахнутая куртка позволяла всем убедиться в том, что медная пряжка на широком поясе идет и джинсам, и свитеру, и ему самому.
— Вот такушки, — громко сказал Николай, когда поезд дернулся и знакомые крыши домов поплыли, поплыли назад, в прошлое. Он быстро познакомился с двумя девушками, которые ехали с ним в одном купе, рассказал, что он студент-заочник, едет сдавать какие-то экзамены, что фамилия его не то Петров, не то Иванов, а глубокой ночью, когда девушки робко намекнули, что пора, дескать, спать, он вдруг понял, что все эти часы тянул время, оттягивая момент, когда ему придется лечь на полку и закрыть глаза. И убедиться, что опять под тихое бульканье пузырьков поднимется к нему из глубины белое спокойное лицо…
Почти всю ночь простоял Николай у окна, рассматривая себя в черном стекле. На остановках он выходил из вагона, прогуливался по пустынным гулким перронам, вдыхая знакомые запахи вокзалов. Поезд трогался, он уже на ходу впрыгивал в вагон и, не обращая внимания на ворчание проводницы, опять шел к своему окну. И лишь к утру понял, куда едет.
Да, летом здесь повеселей, подумал Николай, разглядывая белые, расплывающиеся в осеннем тумане хатки, голые деревья, жидкое месиво дороги. Он гостил здесь с Любашей вскоре после свадьбы.
— Ну, теща, набирайся духу! — Николай растянул губы в широкую улыбку и толкнул низкую дверь. На него дохнуло иной жизнью, и, может быть, только теперь, ощутив запах навоза, сушеных трав, парного молока и сотен других неуловимых и неразличимых сельских запахов, он остро почувствовал, как далеко забрался. И даже немного оробел, понимая, что рассчитывать на радостный прием не приходится, что Любаша, конечно же, расписала родителям свою жизнь и причины, которые заставили ее удариться в бега от любимого мужа. Но Николай взял себя в руки, улыбнулся простовато и доверчиво, зная, что не у каждого язык повернется сказать грубое слово человеку, улыбающемуся так открыто…
— А вы не ждали нас, а мы приперлися! — нараспев протянул Николай, входя в хату. Увидев, что старики дома и, судя по всему, только начали обедать, он мгновенно преобразился. — Есть хочу, помираю! Дайте поесть, а, Екатерина Степановна!
— Боже! Петро! Ты глянь, кто пришел! — Теща всплеснула руками, вскочила.
Николай тут же обхватил ее поперек туловища, приподнял несколько раз, потом подошел к старику, расцеловался, похлопал того по сухим, тощим лопаткам, что-то сказал о фотографиях на стене, где он снят с Любашей и сыном, громко крякнул, увидев, что тесть вносит бутылку с самогоном. И все говорил, говорил, отодвигая момент, когда ему придется сказать, зачем он, собственно, приехал. Николай шумно плескался, когда теща сливала ему на руки, хохотал, а оглядываясь на старика, не мог не видеть его настороженности. Да, он сразу понял, что его опасаются, ждут, когда скажет главное…
— Ну ладно… Садитесь, — проговорил в усы тесть и, громадной, темной ладонью обхватив бутылку, разлил зелье в стаканы.
Николай восторженно охнул, окинув взглядом стол.
— Ваше здоровье, Петр Спиридонович! Ваше здоровье, дорогая теща! — и торопясь, выпил до дна, чувствуя, что его трезвый запал кончается, что еще немного — и он не сможет так простецки суетиться и тогда придется взглянуть старикам в глаза прямо и серьезно. Выпив, быстро глянул на бутылку, прикинул, что там хватит еще на три-четыре тоста, и вздохнул с облегчением.
А тесть, заметив взгляд Николая, брошенный на бутылку, стыдливо опустил глаза — понял, что гость хочет напиться. Это было знакомо, значит, все остается по-прежнему, значит, дочка права, и поступила она справедливо. И старик взял бутылку узловатыми пальцами, снова налил в стаканы, поймав на себе благодарный взгляд гостя.
Захмелевший Николай уже смелее посмотрел на подобревшего старика, на все еще встревоженную тещу. Его улыбка перестала быть нервной, расплылась, стала естественней и печальнее. Расслабившись, он потянулся было к бутылке, но старик спокойно отставил ее в сторону.
— Погоди, — сказал он. — Сначала скажи — с чем приехал?
— Да вот, думал, Любашу застану у вас…
— Не, она в Москве. На заводе работает.
— На каком?
— Бог ее знает… Там много заводов.
— А живет где?
— В общежитии. Ничего живет. Комнатка на троих, но хорошая комната, светлая.
— Пишет? — спросил Николай почти беззаботно.
— А как же… Все как есть пишет, про знакомых спрашивает…
— Но на конверте же адрес есть? — спросил Николай с такой небрежностью в голосе, с таким вымученным спокойствием, что старик сразу догадался: вот он, главный вопрос.
— Нет, — сказал он. — На главпочту пишем. Говорит, в общежитие поздно письма приносят, да и пропадают иногда — ребята озоруют.
— А пацан с ней живет? В общежитии?
— Нет, здесь пацан. В деревне. У нашей родни… Там детей полная хата, вот и он там… Со стариками чего ему делать… Посмотреть хочешь?
— Можно… Отчего ж не посмотреть на своего-то…
— Сейчас Катерина приведет, — тесть выразительно посмотрел на жену, и она тут же, встав из-за стола, начала одеваться, опасливо поглядывая на Николая. И, уже выходя из темноты сеней, опять бросила на него подозрительный взгляд.
— Ты вот что, хлопец, скажи — с чем приехал? О Любаше узнать? — спросил старик напрямую, когда они остались одни.
— Ну! — кивнул Николай, чувствуя, что и в нем поднимается недовольство.
— Оставь Любашу. Не сложилось у вас. Не будем толковать, кто виноват. Ушла она от тебя. Ушла. Что же ты хочешь, силком ее затащить к себе? Не выйдет. Другая тебе жена нужна. Такая, чтоб в руках тебя, шалопута, держала, чтоб ты и пикнуть не смел. Вот. А Любаша командовать не любит. Но и не потерпит, чтоб ею помыкали. Ты не сможешь жить с нею, и не от тебя это зависит, таким тебя слепили… Может, думаешь, ушла она, чтоб попугать, а потом снова вернуться? Нет. Она и нам адрес свой не оставила — знала, что ты приедешь. Видишь, в этом деле и нам не доверяет. Вдруг, думает, мы со