Рядом с девочкой красовался горный массив — справа; слева щерился в прыжке лев. Короче говоря, за изображения, развешанные напротив любимого кресла, он у нас резко вырвался вперед и по шкале тревожности, и по шкале подавленных влечений, и по шкале сензитивности.
А общий подбор предметов, формирование подчеркнуто индивидуальной полиассоциативной среды говорили о постоянном навязчивом адаптационном синдроме. Похоже, то было художническое свойство борьбы и вражды с окружением, социально подавляющим и чуждым, выражающееся в ярких и своеобычных защитных реакциях. Вот где все делалось для сохранения гомеостаза! и мы не уверены, что сознательно.
Он активно действовал и в институте чудачества и юродства, этот В. Под потолком висел намазанный фосфором скелет рыбы, державшей в зубах записочку: «Да будет свет сказал монтер и жопу фосфором натер».
Уйма световых зон. Люстра в центре. Торшер у кресла. Шар у дивана, загорающийся, когда на диван садятся. Лампочка на шнуре у мольберта. Бра без счета, заливавшие разноцветным свечением разностильные уголки причудливого логова. Или то было убежище? Надежность? Валидность? Не подходил наш словарь к его театру.
Среда. ПСИХОСЕМАНТИКА.
Яблони на его картинах и рисунках всегда были в цвету; яблони встречались только весенние и цветущие; ни одной с яблоками; иными словами, занимало его именно обещание плода, будущее; цветущая яблоня исполнена будущего, не это ли так привлекает к ней пчел? не состоит ли цветочный мед отчасти из — будущего? не потому ли он так целебен и склонен продлевать жизнь? впрочем, в его натюрмортах и скульптурах встречались яблоки неоднократно, но только отдельно от яблони, так сказать, следствие без причины; некоторый разрыв представлений о причинно-следственных цепочках был ему присущ. Кстати, будущим особенно интересуются, как известно, люди с сильно поколебленными представлениями о настоящем и прошлом, то есть, о реальности.
Мы связали его любимый золотисто-желтый колорит с патологической тягой к огню; в квартире безо всякой надобности имелись два камина и две голландские печки; он любил, по свидетельству очевидцев, подолгу смотреть в огонь, проявляя атавистический рефлекс первобытного человека. Видимо, у него были основания ощущать себя ввергнутым в огромный темный ночной космогонический миф дикарем у костра.
Не исключено, что, глядя в огонь, он настраивался на медитацию, на сосредоточение, занимался самогипнозом; разумеется, легче всего ввести пациента в гипнотический транс, веля ему смотреть на блестящее, горящее либо светящееся. Очевидно, как все тяжелые неврастеники, он был гипнабелен.
Элемент пиромании мы отвергли, хотя, возможно, он наличествовал в полуэмбриональном состоянии, был визуализирован и вытеснен.
Образ сада, цветов, преследовал его. Сада, символа потерянного рая. Мы полагаем, он ассоциировал себя с Адамом после грехопадения, что говорило о комплексе вины, возникшем в детстве и развившемся к зрелому возрасту. И подтверждалось некоторой нереальностью и тревожностью изображаемых им аллей и букетов. А также время от времени вводимым в пейзаж или в натюрморт женским портретом, то есть, запечатленным в подсознании образом Евы.
Он тяготел к символам и мифам. Натюрморты его напоминали ребусы, так иррациональна, дадаистична была связь предметов в них. Натюрморты В., впрочем, — тема для отдельного фундаментального исследования. Ясно было только одно: автору таких натюрмортов мир представлялся непознаваемым, загадочным и абсурдным. Рядом с бумажным веером лежало яйцо, за ним маячило зеркало, перед зеркалом висела сушеная рыба; всё весьма тонко по цвету, но задумано для единственного зрителя — Зигмунда Фрейда.
Четверг. ЭФФЕКТ ОРЕОЛА.
Поскольку человек он был интравертивный, закрытый, замкнутый, все впечатления от него у окружающих должны были основываться именно на эффекте ореола, общей оценочной эмотивной категории в условиях дефицита информации. Нам годился любой, с кем он общался. Как ни странно, среди людей искусства друзей и знакомых у него почти не было; он предпочитал лесников, дворников, садовников, врачей и т. д. Сначала мы встретились с его соседом, шофером. Ничего интересного в нашем разговоре не возникло, кроме эпизода в середине беседы, когда мы спросили: «А как вы думаете, он в Бога верил?» — «А как же», — отвечал шофер. «А какой он был конфессии?» Пауза. «В какую церковь ходил? католическую? православную? может, он был буддист либо баптист?» — «Не имею понятия, — отвечал шофер. — В какую, не ведаю; а в Бога точно верил». — «Да откуда вы знаете?» — «Так жил, как верующий. Совесть у него была. И вообще он был — человек.» Настоящий. Не мог он не верить, если — человек. Тут опять возникла пауза, но уже с нашей стороны; впрочем, мы давно уже, как известно, были не совсем люди.
Далее встретились мы с пользовавшим его психоневрологом. Мы наблюдали за ним внимательно: в гриме личной кожной мускулатуры хранится у людей мимика многих, с кем они общались, и, когда о ком-то заходит речь, его пластика всплывает в повадках вспоминающего.
«Я психиатр порченый». — «В чем сие выражается?» — «Стихи пишу. Врач не должен стихов писать, особенно психиатр. Прозу — куда ни шло. А это ни в коем разе». — «Почему вы общались? Вы его лечили?» — «Был момент, когда ему нужен был мой совет». — «Он нуждался в лечении?» — «Мы все нуждаемся», — весело отвечал психоневролог, закуривая. «И у него был диагноз?» — «У всех есть диагноз». — «Вы уверены?» — «Абсолютно». — «И у вас?» — «И у меня». — «И у нас?» — «Я не привык иметь дело с группой, — ответил он с внезапной серьезностью, даже мрачностью, с резким перепадом настроения, кстати, почти патологическим, либо тем же отличался наш реконструируемый, и то было неосознанное подражание, либо и впрямь психиатру не стоило баловаться поэзией, — порознь, может быть, вы и есть букет диагнозов, но вас уже не растащить, вы целое; я, знаете ли, все больше с душевнобольными; а ведь у группы души нет».
Следующей нашей собеседницей стала писательница Кристина А. В этой немолодой и немногословной блондинке было, как ни странно, нечто солнечное, жизнерадостность, видимо. В конце разговора мы задали ей вопрос: «А как он вас называл? Кристина, Кристи, Крис?» — «Вообще-то это псевдоним, — отвечала она, — на самом деле я Энн-Элизабет». «Э оборотное!» — подумали мы.
Но она ничем не напоминала его женские портреты.
«Он вас никогда не рисовал?» — «Никогда». — «А почему?»
Тут она рассмеялась. То было присуще всем его знакомым: манера разражаться внезапным смехом. Должно быть, они зеркально копировали его привычку.
— Да просто так, — сказала она, — нипочему.
Нам показалось, что она нам соврала, что была причина, и она ее знала.
Его любимая натурщица, юная экзотичная супермодель, дикая орхидея, показалась нам полной идиоткою. Мы даже не знали, что у нее можно хоть с каким-нибудь результатом спрашивать, и пытались говорить с ней на доступные ее пониманию темы. «Он был вашим любовником?» — «Нет». — «Но у вас были интимные отношения?» — «Да». — «И при этом он не был…» — «Я со многими сплю, — отвечала она, — это еще не повод для близкого знакомства». — «А он тоже спал с многими?» — «Не одновременно ведь, — отвечала она. — Я не очень его дамами интересовалась». — «Он был вам безразличен?» — «Он никому не был безразличен, что нет, то нет. И мне тоже». — «Вы не ревнивы?» — «Нет». — «А он был ревнив?» — «Да с какой стати, — тут и она ни с того ни с сего расхохоталась, у них у всех это был просто вид заразной болезни! — С какой стати ему меня ревновать?» — «Нравится ли вам, как он вас. изображал?» — спросили мы, потеряв терпение. И получили в ответ: «Господи, да вам-то какое дело?»
Пятница. ПСИХОГЕНЕТИКА.
С целью получить какие-нибудь сведения относительно психогенетических свойств субъекта реконструкции посетили мы его девяностапятилетнюю тетушку, изрядно выжившую из ума к моменту нашего визита. Других родственников у него не было. Время от времени посередине своей или нашей фразы тетушка выходила из комнаты и начинала заниматься своими делами, если это так можно назвать, совершенно забыв о нашем существовании. И о нашем, с позволения сказать, диалоге.
Например, когда мы спросили, не было ли у ее племянника аномалий развития в младенческом возрасте, тетушка произнесла:
— А что такое младенческий возраст? Чушь какая.
И удалилась.
Некоторое время мы ждали ее возвращения, потом пошли ее искать. Нашли мы ее в ее спальне; сняв со стены прихожей зеркало (хотя в спальне имелся старинный туалет с псише между двумя тумбами), установив его на диване и присев перед зеркалом на корточки, примеряла она мятую шляпку черной соломки, прикладывая к тулье поочередно букет искусственных незабудок, охапку фруктов на проволочках и лиловый бант. Она отреагировала на наше появление, спросив, что, по нашему мнению, следует ей присобачить к шляпке; мы выбрали незабудки.
После чего она вернулась с нами в гостиную.
— Не было ли у вашего племянника аномалий развития в младенческом возрасте?
— Однажды, — сказала она, — он открыл кран русского самовара, стоящего на столе у прабабушки, и, пока кипяток не вытек, гонял прабабушку вокруг стола, бегая за ней с пистолетом, который стрелял, как настоящий, и пистоны воняли порохом, и дымок шел, а прабабушка в ужасе кричала и бегала и не могла подойти к самовару, чтобы закрыть кран.
— Это вам прабабушка рассказывала или племянник?
— Я сама все это видела, — отвечала тетушка, черпая столовой ложкой варенье и блестя небесно-голубыми глазами.
— И вы не пытались остановить племянника?
— Мы все стояли в дверях и смотрели, как завороженные, как вода хлещет из крана самовара, дымок от пистонов вьется в воздухе, а у прабабушки на шее прыгают бусы. То было незабываемое зрелище.
«Ну и семейка», — подумали мы. А вслух спросили:
— Часто ли он совершал подобные поступки?
— Что значит «часто»? — спросила она. — И что значит «подобные»?