ак на крыльях, спешило навстречу осени. Стали дуть ветры, флюгера пришли в движение, и вертушка, а бубенчики зазвенели. Художник уехал в город по делам. Ночью огнь охватил его дом, и поселок осветился особым магическим светом.
Люди просыпались, выглядывали в окошки. Одевались, выходили на улицу. Но огнетушители и ведра уже не фигурировали. Наши жених и невеста, рука об руку, чинно проследовали с околицы. Обнаружился вдруг Беглый Кролик. Столбы, языки, стены огня бушевали перед нами.
Аптекарь не спеша поплелся в аптеку — вызывать для порядка пожарную команду.
Тут словно выстрел раздался. Или взрыв. Сначала мы не поняли, что это. Раздался второй взрыв — или выстрел. И еще.
— А ведь это стекла, — сказал в гудящей тишине Хозяйственный Томас.
В доме художника лопались стекла, то был настоящий пожар, а не бутафорский пламень.
Все разбежались, закричав разом, появились ведра, лейки, багры; пожарная машина, никуда не спешившая, приехала слишком поздно. Дом сгорел дотла. Глиняная женщина разбилась, тюльпаны затоптали.
— Вот что значит, — говорил главный пожарный остальным, — потерять бдительность.
Те виновато помалкивали.
Художник приехал утром, молча сидел на бывшем пороге своего бывшего дома. У него сгорело около ста работ, самых лучших, как он считал, самых любимых.
Я представил себе, что у меня сгорели сто домов, безвозвратно, как первый дом, довоенный. Не все и отстроишь. Я сел рядом с ним.
— Если бы можно было, — сказал я, — жить, как хочешь, и выбирать, я хотел бы, чтобы у меня был дом с флюгером, в котором прожили бы мы с женою с молодости до старости, и чтобы я умер первым.
Он поднял голову и посмотрел на меня. Я никогда не видел его таким старым.
— Петерис, — сказала Леди Бадминтон, появившаяся бесшумно, как тень, — вы еще много картин напишете, вы очень талантливый, а я выйду замуж, и мои дети в музее будут смотреть ваших глиняных женщин.
В руках держала она Пропащую Черепаху и Беглого Кролика.
Маленькая Никак уже скакала в своем палисаднике, хлопая в ладоши и крича:
— Кролик! Кролик! Кролик!
Зеленые птицы летели над нами. Ни в одно лето, ни до, ни после, не видал я в наших местах зеленых птиц. Только в клетках.
Пролетело и лето, его отнесло в сторону течением времени, как остров плавучий, всё целиком, со всем содержимым, с женихом и невестою, с игрой в бадминтон и пастбищем кроликов, с Беглым и Пропащей, с миндалем и пожарными касками, с холодными стенами пламени и пеплом пожара. С сиренью.
Рейн и Незабудка стали мужем и женой, Маленькая Никак — Линдою, а Леди Бадминтон — взрослой девушкой. Художник Петерис уехал от нас навсегда. Море за нашим поселком чуть отступило от берега, и теперь у нас имеется пляж с янтарем, а отмель превратилась в косу.
ЛАЧУГА
Над ним нависал потолок.
Оставалось только рассматривать детали кривых неструганых и некрашеных досок, считать гвозди, набитые с разными интервалами. И сами-то гвозди были разные: маленькие, большие, средние, серебристые, ржавые, медные. С бору по сосенке. Деловой паучок прохаживался по низкому нищенскому потолку, под которым натянуты были нити с пучками разных трав, свежими, подвявшими слегка, уже высушенными.
Он не мог понять, где находится, и не мог подняться. Но уже всплывало в памяти, фразы и события выныривали из глубины, толкаясь и возникая наперебой. В ушах звенело, голова шла кругом, но кое-что он уже вспомнил.
Для начала свое имя — Цезарь Гауди. Потом номер своего мобиля и цвет его — небесно-голубой. Номер видеотелефона, адрес, должность. Он помнил, кто его отравил и за что. Любимый хит. Цвет люстры в гостиной. Серия разнообразнейших сведений, стоп-кадров, рапидов, слайдов бытия.
Вот он выходит из ворот виллы «Марина», выходит в небесно-голубом, под цвет мобиля, плейбой что надо, супер, надевает серебристый шлем, он уже знает, кто его отравил и на кой, уже чуть-чуть его качает, заносит при малейшем резком движении, что ж, сам виноват, нечего было связываться, следовало держать ухо востро, теперь главная задача — отъехать, отъехать, дома есть кой-какие антидоты, противоядия, но до дома далековато, всё, каюк, но отъехать, отъехать, не подыхать у этих падл на глазах, дорога и дождь, а глаза застилает, застит, зрение уходит, больно, не остановить ли мне мобиль, да мне, видать, его уже не остановить.
Далее пробел.
А теперь потолок из неструганых досок с паучком на маршруте. Такие жилища он видал в видеке в разнообразных фэнтези и ретроремейках да, пожалуй, один раз в музее этнографии, куда забрел с перепоя. Может, он в музее? Но пауков для достоверности там вроде не держат, антиинсектицидная служба на высоте. В жизни не случалось ему пялиться в такой потолок. Были штампованные пластиковые панели, переплеты с прозрачными перекрытиями, подвесные конструкты, синтетические тенты, оболочки всех цветов радуги, однажды даже сверкающий нереальный мирок голографического театра.
Последовал легкий скрип, солнечный прямоугольник вспыхнул на потолке и исчез. Кто-то вошел. Он слышал шаги.
— В себя пришел?
Над ним стояла женщина.
Никогда прежде не встречал он такого странного существа.
Вместо привычной экзотической разноцветной прически — прямые бело-пегие пряди, свисающие на уши. Вместо сверкающего комби — допотопное бесцветное одеяние, напоминающее мешок, стянутый на талии веревкой. Два ярких пятна: ярко-голубые глаза и ярко-оранжевые цветы в руках.
— Где я? — спросил он.
— В моем доме, — отвечала она.
— Кто вы?
— Я? — она рассмеялась. — Я старая ведьма.
— Мое имя Цезарь, — сказал он. — Давно я здесь?
— Месяц.
— Как я здесь оказался?
— Я подобрала тебя в лесу. Должно быть, ты потерял сознание, твой мобиль съехал с дороги и забуксовал в чаще.
— Это странно, — сказал он, — мобиль должен был включить автоводителя.
— Может, он сломался, — сказала она.
«Если меня отравили, то, верно, и транспортное средство мое подкорректировали. Жаль, хороший был мобиль».
— Как же я выжил? — спросил он.
— Ты знаешь, что отравился?
— Меня отравили. Я должен был умереть.
— Я тебя вылечила.
— У тебя есть противоядие от яда «ноль три»?
— Нет.
— Ты не могла меня вылечить.
— Но ты жив.
— Но почему, Ведьма? Может, я на том свете, и ты — смертная глюка?
Она рассмеялась.
— Травами я тебя вылечила. И парой самодельных порошочков. Да и молилась, как положено.
— Это невозможно. Досредневековая методика, опровергнутая наукой как вредная, несостоятельная, базирующаяся на суеверии и мракобесии.
— Если тебе так больше нравится, — сказала она, ставя оранжевые цветы в прозрачный сосуд, — считай, что ты мертв.
В паузе паучок опять пробежал по доскам потолка.
— Я не могу встать, Ведьма.
— Через неделю начнешь вставать.
— Мне трудно повернуть голову. И руку не поднять.
— Это пройдет дня через два-три.
Она стояла рядом с ним, держа в руках посудину, похожую на чашку, белую и тяжелую; чашки, которыми привык он пользоваться, были легкие и цветные.
— Выпей.
Он выпил.
— Горько.
И уснул, как провалился.
Во сне он падал с легким самолетом, потерявшим управление, и видел, что падает на горы. Он не мог пошевелиться. «Ведь у меня есть парашют…» — думал он с ужасом. Голос из наушников звал его: «Ответь, Гауди, ответь». А он падал: медленно, безмолвно, бесконечно.
Когда он открыл глаза, над ним стоял оборванец в одежде, по цвету напоминавшей обноски Ведьмы. Оборванец держал его за запястье.
— Помнишь, кто ты? — спросил оборванец.
— Я… Цезарь…
— В таком случае, — превесело отрекомендовался оборванец, — я Марк Туллий.
— Туллий — это фамилия?
— Нет, это второе имя.
— Зачем тебе второе?
— На всякий случай, — сказал оборванец, улыбаясь. — Фамилия моя Цицерон.
— А моя Гауди.
— Потомок зодчего?
— Что?
— В вашем роду не было архитекторов?
— Насколько я знаю, нет. Мы бизнесмены.
Оборванец поднял брови, Гауди пояснил:
— Мы деловые люди.
— Вот как, — сказал Цицерон.
Вошла Ведьма.
Она поставила металлический сосуд с водою на доисторическую печь; сквозь щели и летки в дверце печурки видел он пляшущее пламя, от которого трудно было отвести глаза. Ведьма бросила в воду травку, дурманящий запах разлился по комнатушке. Он уснул ненадолго и спросил ее, проснувшись:
— Цицерон — твой муж?
— Кто? — удивилась она.
— Марк Туллий.
— Нет, — отвечала она с улыбкой. — Он был другом моего покойного мужа.
— Он был твоим любовником?
— Нет.
— Он тебе никто?
— Можешь так считать.
— Понятно, — сказал Гауди.
Хотя ни в них, ни в их существовании понятного было мало.
Он никогда не сталкивался с такой нищей и неправдоподобной жизнью, полной неудобств, дискомфорта, лишений, древних загадочных и некрасивых предметов. Он даже не подозревал, что подобное бытие может существовать въяве параллельно с цивилизованным, машинизированным, дистиллированным миром, обитателем коего он был с детства.
— И зовут его не Марк Туллий, — сказала Ведьма.
— Цицерона зовут не Марк Туллий? Ты хочешь сказать, у него есть третье имя?
— Он шутил, когда говорил с тобой. У него и этих двух нет. Его иначе зовут.
— Как?
Она не ответила, ее отвлекло варево на плите.
— Скажи, Ведьма, он хотел меня обидеть? Он назвался своим никнеймом?
— Он никогда никого не обижает. У него нет ни никнейма, ни псевдонима, но иногда он шутит. Как тебе объяснить? У него юмор такой.
— У него старомодный юмор? — предположил Гауди.
— Возможно, — отвечала она рассеянно.
Скрипнула дверь, на потолке возник прямоугольный портрет солнечного света.
— Ведьма, — спросил Гауди, — а сколько тебе лет?
— Пятьдесят, — отвечала она. — А тебе?
— Двадцать три.