солютно одинаковых, форма, рост, оружие, лицо — клон, что ли? и трое ничему не подобных, будто из разных эпох собранных, анархия вульгарис) загоняла человека за ограду и когда другая команда уводила его неведомо куда: в лагерь? на расстрел? Поговаривали об урановых рудниках, электрическом стуле, учениях с применением всех видов оружия — от атомной бомбы до бактериологических и психотропных игрушек, о роли подопытного кролика в бактериологическом центре, каскадера в фильме ужасов, гильотинируемого в историческом видеотриллере. В промежутке между приходом и уходом люди привыкали жить так, как живут тут.
— Человек не свинья, — говорил тощий маляр, которого взяли прямо на стройке, в заляпанной краскою одежде, — ко всему привыкает.
Люди слонялись, сидели на корточках, знакомились, спали в заброшенных зданиях, три раза в день выстраивались за едой у двери подъезжавшего автобуса-раздаточной. Ели мутные супы из бульонных кубиков, сушеных овощей и сублимированного мяса. Однажды к ужину привезли черствые булочки со сливками.
— Сдохнем от булочек, — сказал седой врач в грязном белом халате, — небось со стрептококками или со стафилококком крем-то.
Но все выжили, булочки были старорежимные, доисторические, из другой жизни.
У ворот сидел на корточках невозмутимый узкоглазый человек с золотистым лицом — Китаец. Так все к нему обращались: и заключенные, и заложники, и команды, и раздатчики еды. Китаец был амулетом здешнего сборного пункта. Его привезли в первый день и не увозили. Поговаривали, что на самом деле он не китаец, а японец (некоторые считали — кореец) и крупный военный разведчик. Одной из бывших стран в пользу другой бывшей страны, неважно какой, все равно стран теперь не было. Большей частью он молчал. Но изредка слышали и голос его. Например, после дождя он вдруг запел по-французски. А когда команда втолкнула в ворота немолодого морского офицера с хорошенькой юной женщиной в серебристом чешуйчатом одеянии (из ресторана, что ли? или из театра?), Китаец покачал головой и кистями рук, как фарфоровый, и вымолвил:
— Ах, капитана, какая твоя мадама шань-го!
В день, о котором идет речь, ворота распахнулись, впуская одну из самых поганых команд; рассказывали, что уводимых ею не ждет ничего хорошего, никаких пожизненных заключений или отработок, и не надейтесь. Пятеро одинаковых слизаны были с известного в старину киноактера, пять красавчиков близнечных, а трое разных один круче другого: первый в бескозырке и бушлате, кружевное жабо с бриллиантовой булавкой, лапы в перстнях, гранаты, патронташи, походочка враскачку, словно у орангутанга, второй — в конькобежном серебряном трико в облипку, каратист ли, культурист ли, мы и названия не знали, говорили, он потому без оружия, что ему его не надо, мизинцем прикончит, а то и взглядом, вон какие глазки сугубые из-под челочки Рима периода упадка; а третий в форме офицера СС, только почему-то вместо сапог женские туфли на гвоздиках. Эсэс в туфельках командовал:
— Эй вы, шваль сбродная, стройся!
Поскольку весь пересыльный городок был радиофицирован, всё слышно всем, все и построились быстрехонько, по-штатски, карикатурно, кое-как, но уже в леденящем гипнозе, и каждый уголок бывшего гнезда науки слыхал, как скотина на гвоздиках остальным своим скотам отчеканила:
— Шестерых мне этих, и немедля, не спутать, и их седьмую, шестерых и Алю!
А двое разных прокодировали красавчиков пятерых одинаковых:
— Шесть человек и Аля!
Красавчики кинулись по рядам на манер ищеек. Действительно ли они что чуяли, вынюхивали, запрограммированные, мысли читали, или то была комедия от и до? В моем случае — полная комедия, просто я была рыжая, меня замечали в первую очередь все.
Пятерых пятеро приволокли быстро: священника из Долгих Бород отца Иоанна, профессора философии с фамилией невероятной длины, маляра со стройки, старичка с авоськой и Родионова. Шестым искали Китайца, долго искали, нехорошо, но он как в воду канул, как сквозь землю провалился, недаром говорили, что военный разведчик; так и не нашли, схватили кого попало, чтобы шестым, кудрявого веселого парня, то есть в прошлом веселого, еще вчера, еще сегодня утром.
— Теперь Аля! — крикнул матрос в жабо.
Они опять пошли по рядам. Я стояла в третьем ряду. Один из красавчиков встретился со мной глазами. Собственно, все на них смотрели, потупиться не получалось.
— Рыжая, выходи! — сказал он.
— Это Аля? — спросил эсэс на каблучках.
— Да, — отвечал конькобежец.
— Меня Верой зовут, — сказала я.
— Язык-то придержи, — сказал матрос и ткнул меня в подреберье одной из своих оружейных жестянок.
Нас выстроили в затылок и повели к воротам. В этот момент ворота распахнулись, вводили колонну новеньких. Мы шли отсюда, они сюда, их было много. Сперва я не поняла, что произошло. Наша цепочка смешалась на секунду со встречной колонной, меня толкнули, дернули за руку, кто-то накинул на меня плащ с капюшоном, оглянуться я успела на секунду, мое место заняла женщина с рыжеватой седой головой, вот и увели цепочку, ворота захлопнулись, я осталась. Какой-то человек быстро вел меня через двор. За нами шел черноволосый парень с огромной тяжеленной сумкой через плечо. Мы вошли в одно из зданий, спустились в подвал, меня толкнули на табуретку, черноволосый ширкнул молнией на своей сумке, на плечи мне накинул простыню, я и ахнуть не успела. Как он налил мне на голову холодную дрянь с мерзким запахом и начал размазывать по волосам помазком и расческой.
— Уж больно ты рыжая, — сказал черноволосый, — тебя в следующий раз опять прихватят. Молодая еще. Не бойся, волосы не испорчу, будешь с прической экстра-класс, я vip-парикмахер, понятно?
— Понятно, — сказала я.
Тот, который привел меня, спросил:
— Тебя как зовут?
— Вера.
— Сейчас, Верочка, он тебя причешет, и пойдешь. У тебя в сумочке грим есть?
— Грим?
— Ну, пудра, помада, тени, макияж, что-нибудь.
— Есть.
— Намажься, чтобы неузнаваемая была, доносчики всегда и всюду найдутся.
Я вышла из подвала, машинально сунула руку в карман плаща. Господи, пистолет! Маленький, дамский: зажигалка? игрушка? настоящий? Сев на скамеечку, я выгребла все из правого кармана: мелочь, два ореха, мятый носовой платок в цветочек, талоны, сложенная бумажка. Я развернула бумажку, это была записка, я читала слова, написанные мелким аккуратным почерком, мне было не по себе. Концовки слов сбивались, словно в конце слова человек уставал выводить разборчиво или задумывался. «Алечка, дорогая, за меня не волнуйся. В конце недели появлюсь обязательно. Не забудь оставить ключ, где всегда». Подписи не было.
К вечеру на заднем дворе кто-то зажег костер. И все потянулись к огню, огонь был все-таки чем-то неменяющимся, он ни во что не успел превратиться, он был такой, как раньше.
Но назавтра прибыла та же команда. Строиться долго не заставляли, шныряли по дворам и зданиям. То ли и вправду находились доносчики, то ли у них был нюх, то ли неведомые психологи местные направляли их непонятно как и зачем, то ли невезение мое работало всюду и всегда. Меня поставили лицом к стене («Руки за голову!»), вывернули карманы, особо обрадовали их пистолет с запискою. Эсэс на каблуках, посмеиваясь, прочел вслух: «Алечка, дорогая…»
Нас — семерых — вытолкали за ворота и загнали в фургон с крошечным зарешеченным окошечком и узкими скамейками у бортов.
— Принимай груз, — сказал конькобежец шоферу, — шесть человек и Аля.
И мы поехали.
То, куда нас привезли, очевидно, было тюрьмой. Раньше я тюрем не видела, только в кино. Должно быть, в тюрьму было превращено нечто, ей когда-то не являвшееся: обои со стен были отодраны не везде, сбоку прилепился замызганный нужник без двери с деревенским рукомойником. Надзирателю нас представили той же формулой: шесть человек и Аля.
Вместе и поместили.
Находясь в одной запертой комнате с шестью мужчинами, с которыми предстояло мне пребывать тут денно и нощно неведомо сколько дней и ночей, я чувствовала себя, как ни странно, неловко, не более того; вся ситуация в целом, вся прежняя жизнь, превратившаяся в мгновение ока в прекрасный сон, вся настоящая жизнь, в коей мало было живого, не способствовали каким-либо чувствам, переживаниям или ощущениям из прежних. Можно ли было теперь на самом деле чувствовать свой пол, возраст? неясно, кем мы были сейчас; были ли мы людьми? Профессии остались за воротами сборного пункта, успел себя проявить разве что парикмахер, все были «бывшие»: бывший врач, бывший маляр, бывший инженер. Бывший китаец, ныне Китаец. Оставались только клички. Даже номера менялись. Биографий уже как бы и не было. Личные свойства растворялись с личными историями. У нас было много общего: камера, супокаша, страх. Только сны у нас еще были разные. Может, постепенно и им суждено было превратиться в один сон на всех? По сути дела, мы тут полностью соответствовали тому, как нас называли, даже строчную букву моего чужого имени можно было заменить прописной: шесть человек и аля.
Первые сутки мы почти не разговаривали, редко перебрасывались репликами. Потом индивидуальный шок стал проходить, возникли обрывки разговоров, а с ними обрывки жизней, сведений, воспоминаний, имен, ведь надо было как-то друг к другу обращаться. Днем нас выводили гулять на тюремный двор с другими заключенными. На третьи сутки ко мне подошел один из шестерых моих товарищей по несчастью и тихо сказал:
— Верочка, вы самая молоденькая из нас, потому я к вам и обращаюсь. Впрочем, вы можете отказаться. Не все тут как кролики подопытные. Есть люди, пытающиеся против данного наваждения бороться. Нам нужна связь между тюрьмой и лагерями. Вы будете связной. Мы устроим вам побег. Но потом вы должны будете попасться. Вас отправят в лагерь за побег. В лагере к вам подойдет человек и скажет: «Алечка, здравствуй, как же я тебя сразу не узнал?» А вы ответите: «Это из-за того, что у тебя очки отобрали». И передадите ему записку.
— И все? — спросила я.