— Для начала вполне достаточно, — отвечал он.
Мне действительно устроили побег, вывезли на тюремном грузовике для продуктов. Шофер высадил меня на окраине и укатил. У меня было с собой немного денег, я пошла в кафе и долго соображала, глотая суррогатный кофий, как бы мне попасться. Подобие прежней жизни, продолжавшееся по инерции, отвлекало меня, я рассматривала посетителей, кофеварку, бар, слушала бум-ца-ца музыки, мелькали кадры телешоу, табачный дым висел над столиками. Потом я нехотя подумала о тебе. Я не имела понятия, где ты, что с тобой, позвонить не решалась. Прежде я интуитивно знала, как ты, хорошо ли тебе, где ты, — на любом расстоянии, иногда даже довольно точно догадываясь, чем ты занят, что поделываешь, но теперь мой эфир молчал. Молчала и я, зажмурившись, и тут, эврика, меня осенило: лучше всего мне попасться в комендантский час! Погуляю по улицам, подкараулю патрульную команду — и побегу. Только бы не пристрелили на месте. Или не побегу, облаю их по полной программе, хоть мелкую радость себе доставлю.
Меня на самом деле отправили не на сборный пункт, не в тюрьму, а в лагерь, и я сделала все, что мне было поручено: пароль выслушала, отзыв сказала, записку отдала. Но через неделю тот, кто получил записку, снова нашел меня. Для него я уже была не Верочка, а Аля, связная. И он тоже говорил мне о связи между лагерями. Мне опять устроили побег, правда, на сей раз готовили его долго, и был он много сложнее первого. Но снова мне надо было попасться, чтобы очутиться за второй побег в лагере строгого режима и передать весточку.
Лагерь строгого режима находился в котловине между холмами (может, то были старые низкие горы?), поросшими лесом. Лагерь окружали ряды низкой колючей проволоки под током и полоса мертвой серебристо-зеленой отравленной земли десятиметровой ширины. «Теперь я обосновалась тут на веки вечные», — подумала я почти равнодушно.
Осень заканчивалась, изредка в воздухе витали белые мухи, спать в бараках было холодно, вставать еще холоднее, ночью конвоиры, часовые и надзиратели с охранниками жгли костры. Ходили слухи, что зима будет суровая и что зимой мы будем валить деревья на окрестных горах (или холмах? или сопках?). Все ждали, когда выпадет снег.
— Скоро выпадет снег, — сказал мне Петр.
Было время обеда, женские и мужские бараки сходились под навесом за деревянными столами.
— Скоро, — отвечала я.
— Скоро выпадет снег, — продолжал он, — а на снегу следы виднее. Да и дороги схватятся льдом, и реки, и тогда они пригонят сюда технику, так тут входы и выходы закроют на замок, что муха не вылетит и комар не влетит.
— И что? — спросила я.
— Придется отправить тебя отсюда до снега.
— Ты с ума сошел, — сказала я. — Как это отправить? А полоса? А ток? Куда отправить-то?
— Для полосы мы тебе костюмчик стибрим, — сказал он. — Ток не твоя забота. Наши проблемы. А куда — узнаешь. На Большую землю. В центр руководства подпольем. Только теперь уж тебе попадаться будет нельзя. Да ты не бойся, спрячут тебя, проживешь. Нам отсюда надо кое-какую информацию выдать на волю.
Я молчала.
— Вот и договорились, — сказал Петр.
Мы встретились в ночном сарае неподалеку от вышки. То был день неведомого нам нового праздника, многие наши стражи были под мухой, парни на вышке крутили музыку и хохотали. Я долго лежала в сухой траве за бараком, видела, как надо мной наливается небо тьмой, а звезды светом, видела множество спутников, шнырявших туда и сюда по торным траекториям, видела болиды и какие-то два летядла, то ли достижение авиации с космонавтикой, то ли летающие тарелки. От неба веяло холодом, холодом тянуло от земли, меня знобило. Пятеро уже ждали меня в сарае, шестой вошел за мной. Шестой нес тючок, он мне его бросил, я в темноте увидела, как блеснули его зубы, и он шепнул мне: «Надевай!»
Я натянула комбинезон.
— Противогаз потом, — сказал шестой.
Я случайно задела его колючую небритую щеку и подивилась, какая она теплая в этой холодрыге.
Мы молчали. Один стоял у крошечного оконца, глядел куда-то во тьму в сторону гор или холмов, которых и видно-то не было. Он был сутулый, немолодой, длинноносый, основательный, уверенность его передавалась всем, и я тоже ее чувствовала. Сидящий у двери маленький, толстенький, в драной куртке, охрипший напрочь, прохрипел тихонько:
— Ты не куришь?
— Нет, — отшепталась я.
— Счастливая.
Стоящий у окошка обернулся к нам:
— Пора.
Парни на вышке по-прежнему хохотали, тарабанила музыка. Мы прокрались мимо вышки, пригнувшись, миновали канаву и очутились перед первым рядом проволоки.
— Ну, прощай, Аля, с Богом, — сказал Петр. — Я первый.
Я еще ничего и понять не успела, он уже лег на проволоку, его ударило сразу, у меня сердце не успело зайтись как следует, а он был уже мертвый. Я не могла шагу шагнуть, они тащили меня и подталкивали, Петр лег лицом вниз, и мы шли по его спине. Тогда только до меня дошло, почему их было шестеро: проволока была в шесть рядов. У шестого ряда молодой, светловолосый, последний, еще живой, быстро шепнул мне:
— Противогаз надевай.
Я прошла и по его трупу тоже, уже в противогазе, едва различая, задыхаясь, затем поползла по серебрящейся во тьме гиблой земле, кажется, вместо десяти метров отмахав двадцать. Потом встала на колени, стащила комбинезон и чертов намордник и поползла налегке, глядя на холм или гору на востоке. Сигнальный огонь то вспыхивал, то гас, промежутки были большие, но я почти не сбивалась с курса и, только добравшись до первых деревьев, остановилась в растерянности, меня колотило, зубы стучали, руки ходили ходуном. Огонь мелькал там, вдалеке, я шла, меня встретили в глубине леса, посадили в маленький бесшумный вездеход. Мы ехали и ехали, а меня все трясло, я не могла расцепить губы, но уже плакала, это было отвратительно — плакать молча, и я ломала руки, теребила пальцы. Сидевший рядом со мной погладил меня по голове. Шофер вездехода, не оборачиваясь, через плечо передал ему плоскую защитную фляжку, я глотнула, ожог, вот и дар речи ко мне вернулся.
— Как тебя зовут? — спросил сидящий рядом.
— Аля.
— Нет, на самом деле.
— Аля меня зовут.
— Оставь ее, — сказал шофер, — они все говорят одно и то же.
ВИОРЕЛ
Шампанское мерзло в серебряных вазах, наполненных химическим холодом…
А если мир не рассыпанная головоломка, а бульон, в котором безо всякой системы плавают какие-то куски, и вот время от времени они по случайности склеиваются друг с другом, образуя нечто целостное? А вдруг все, что существует, это фрагменты, недоноски, выкидыши […] недоконченные эскизы, нечаянные наброски…
Эти записки для всех предназначались мне.
Листовки, белые листки принтера с кратким текстом посередине и подписью внизу (нечитаемой почти, кроме первого V и последнего L), попадались мне, возникали в весеннем воздухе университетских улочек, мелькая то на водосточной трубе Библиотеки Академии наук, то на навеки запертой, ведущей неведомо куда обшарпанной двери, то на стволе лиственницы возле института Отта.
Таково было первое послание.
Или прокламация.
Не скрою, увидев через день маячащее в утренней дымке послание второе, я с радостным ожиданием перебежала улицу, чтобы прочесть:
Несколько дней два первых послания множились и возникали то там, то сям в любимом мною студенческом уголке Васильевского острова. После паузы, в которой листки пропали, появилось третье дацзыбао, но чуть-чуть отличающееся, не та бумага, не тот шрифт, — словно кто-то вступил в игру, то есть в диалог:
По правде говоря, я срывала их и таскала с собой в портфеле, не все, конечно, зачем лишать людей счастья? по одному экземпляру каждой прокламанки.
Диалога не получилось, листки пропали начисто, я заскучала, долго подбирала слова, ляпнула что попало, сестра вывела в четырех экземплярах:
И, вооружившись тюбиком клея «Момент», любимой дрянью малолеток-нюхачей из недоделанных наркоманов, я побрела по Биржевой линии, раздумывая, куда бы приспособить свое послание; вот тут-то мы и столкнулись, потому что свежую свою листовку он решил присобачить на ту же аркаду, что и я. Он, не обращая на меня внимания, вывесил свое
Я прилепила рядом Перчаткоеда, и мы расхохотались, подумав, что здесь и сейчас мы и есть эти самые мизера.
— Нажрался, стало быть? — сказал он. — Что схавал напоследки?
— Красную митенку.
— Тонкач, однако.
— Ты все расклеил? — спросила я. — Может, еще есть? Предыдущие сообщения я присвоила, подари это.
— Как раз один штук для тебя.
Я запихнула его дар в портфельчик, щелкнула замочком.
— Ты студентка?
— Да. А ты студент?
— Я необучаемый.
Он взялся за руль видавшего виды велосипеда.
— Я думала, ты с психфака, тестами балуешься.
— Псих, да еще фак. Новое дело. Я ниоткуда. Вольная пташка.
— Как тебя зовут? — спросила я.
— Виорел.
— Такого имени нет.
— Может, меня тоже нет? — с этими словами он укатил.
Я часто вспоминала его, хотела встретить, но у него, должно быть, не было привычки возникать по требованию.
Зато у меня вошло в обыкновение читать, зубрить или писать свой будущий доклад по СНО на одной из скамеек бульвара подле БАНа — неподалеку от места нашей первой встречи.
«Автором виллы Медичи, — старательно выводила я, — и садов в Кастелло, датированных 1538 годом, был Никколо Периколи по прозвищу Иль Трибуло (Капкан). Два бассейна в высокой части парка символизировали горы, с которых сбегают реки Арно и Муньоне. На одной из „гор“ стояла бронзовая скульптура руки Бартоломео Амманати „Зима“, называемая еще „Апеннины“. Ниже