Лев крепко держал меня за плечи и его глаза буквально молнии метали. Он хмурился, плотно сжимал губы, и я понимала, что сама невольно начинаю подрагивать от этого внимательного взгляда.
Его нервное напряжение будто бы и мне передалось, теперь уже став нашим. Общим.
— Почему ты решила… что никто не влюбится в тебя, — тихо спросил он, будто боялся дыханием спугнуть невесомую невидимую птичку сидящую на моей макушке.
Воздух коснулся моего пробора, и от него вниз пробежали мурашки, путая мне все карты.
Эти жгучие слова оказались настолько обнажающими, что я бы пошатнулась, не сжимай Лев мои плечи.
— Любовь — это ответственность.
— Нет. Любовь — это состояние. И человек в нём существует, оно становится его частью, как рука или нога.
— Откуда ты знаешь? — я почувствовала в собственном голосе мольбу, будто ответ был мне сейчас чертовски важен, а сама даже не понимала, что он имеет ввиду. — Я читала книжки, я знала, что любовь вынуждает совершать поступки, отнимает у человека волю. Она превращает монстров — в одуванчиков, стерв — в милашек. Делает мужчин собственниками, а женщин покорными.
— Я хочу в это верить. Я не хочу верить в то, что влюбившись мы превращаемся в безвольных рабов. Я хочу верить, что мы становимся сильнее. Но… почему ты решила, что тебя не полюбят.
— Товарно…
— Нет. Ты. И только ты, почему так считаешь?
— Почему ты считаешь иначе?
— Я задал вопрос первым, — не унимался Лев и я уже остро захотела уйти и спрятаться наверху.
Голова разболелась и было ощущение, что поднялась температура.
— Не знаю я… не знаю, я просто не хочу, чтобы мне дали надежду. Опять. А потом забрали. Я не хочу долгов. Не хочу быть кому-то должна!.. Ни тебе, ни папе, ни… чёртовой Хозяйке Квартиры. Да пусть подавится Мотя своими шестью тысячами, я просто не хочу быть никому должна. Никогда. Я боюсь стать… заложницей.
— Почему?
— Почему да почему, заладил тоже мне, — я топнула ногой, поражаясь, как может быть Лев таким глупым. Живот снова ныл, будто подсказывая, что пора прекращать беседу. Мой новый индикатор истерик.
— А ты хочешь? — спросила его и в ужасе поняла, что с плеч его пальцы переместились на мою шею, а потом оказались в волосах.
Лев держал мою голову, сжимал большими пальцами мои виски и внимательно смотрел в глаза, не отрываясь.
С тоской.
Ужасной тоской, будто я ему душу вынула.
А от его пальцев под мою кожу перебиралось тепло, светлое. То самое его тепло.
Впечатляющее, огромное, как нависшее над луной солнце. Лев тут же показался мне дикарём, здоровенным викингом или вроде того. Он будто мог меня поглотить, растворить в себе и так ходить потом сытым хищником, а я снова была заворожённой жертвой его тёплых глаз и не могла поверить, что уже неизбежно я навсегда с этим существом связана.
Слишком добрым для этого мира, и слишком тёплым для осени за окном. Слишком “мудаком” для первого “парня”, и слишком щедрым для глупой меня. Слишком ленивым, правильным, странным, простым, одиноким. Слишком талантливым.
Он как будто с другой планеты и я как будто поймала за хвост и удержала на земле волшебного дракона и теперь не знаю, что с ним делать.
Мигом вернулись все воспоминания. Мигом я почувствовала как это было… тогда. Как я понимала, наверное где-то на подсознании, что рядом кто-то незнакомый, но до последнего притворялась, чтобы ещё немного погреться от этого солнышка. Чтобы он ещё раз поцеловал, а он это делал, как обезумевший. Чтобы он ещё раз провёл невесомо подушечками пальцев по коже. И чтобы продолжал делать всё правильно.
Вот бы я была его. И вот бы это было навсегда. Если бы он дал мне надежду, а потом её отнял, у меня бы встало сердце.
Он всем показывал, что одинок и был таким доверчивым.
А я всем показывала, как со мной легко и весело, но никому не доверяла.
От этой мысли я улыбнулась. Закрыла пересохшие глаза, которые почему-то болели, будто в них кто-то насыпал песка.
А Лев совершил прекрасную глупость, и коснулся моих губ своими.
*Скучный институт - вымышленный ВУЗ под которым подразумеваются все ВУЗы, которые учат непонятно на что.
Тридцать пять униженных и оскорблённых добротой
Лев был зол. Он будто бы никак не мог понять, никак не мог смириться с тем, что стоящая напротив него девушка и вправду не понимает, как устроен мир. Что вот она, такая потрясающая, такая неискушённая, желает добровольно отказаться от целой огромной вселенной, в которой чтобы разобраться, нужно потратить жизнь — не меньше.
А она теряет время.
Теряет драгоценные “первые” поцелуи, близости, разговоры, свидания.
И он из злости и накопленных за столько дней противоречивых чувств, целовал её так, как кажется никогда этого не делал. Будто хотел из неё саму жизнь вытянуть, лишить дыхания. Сжимал её с такой силой, будто планировал оставить пару синяков и три перелома. Ему казалось, что у неё ужасно тонкая и слишком горячая кожа на спине. Под футболкой. Что он слышит её приглушённые, но всё-таки, стоны. Что она отвечает с не меньшим желанием, и по крайней мере не сопротивляется.
Опасное и очень изматывающее чувство одержимости оказалось шокирующе в новинку, будто сердце впервые по-настоящему дрогнуло только за секунду до смерти, и то от разряда дефибриллятора.
Он не стремился добиться корыстной цели, не хотел эгоистично украсть поцелуй для себя. Ему казалось, что он что-то доказывает ей, всё для неё. А потом, когда голова уже стала отключаться, терять связь с планетой Земля, понял что роли меняются, и как бы сильно им не владело банальное желание показать неразумной девчонке, что она не права, всё это более настоящее сейчас, чем что либо “до”. И никто ничего никому не доказывает. Всё это очевидно случилось, потому что Лев этого сам хотел. И нечего тут прикрываться злостью.
И оторвавшись от неё на секунду, Лев заглянул ей в глаза: тёмные, растерянные. Они и без того всегда были пугающе черны, а теперь превратились в два бездонных озера, где и утонуть страшно, но и остановиться — никак.
Подождал три секунды.
Дал ей шанс уйти.
А потом снова, уже совершенно спокойный, переполненный другими не менее яркими чувствами поцеловал её и услышав тихий всхлип, вдруг, остановился.
Соня отступила.
С распухшими губами. Красными щеками, будто в лихорадке.
Её глаза сверкали, как от подступающих слёз.
— Вы знаете, — глубоко вдохнув пролепетала она, еле ворочая языком. — Мне как-то… нехорошо…
Соня пошатнулась и застыла, опершись на столешницу.
***
Заболела. Зараза намочила ноги, потом помёрзла на улице, потом потратила драгоценные минуты на выдворение “условно бывшей” и… заболела.
Лежала Обломова в кровати Льва (диванчик ему показался менее комфортным, чем монстр с ортопедическим матрасом) и мотала сопли на кулак с температурой тридцать семь.
Терапевт развёл руками, лопотал что-то про ромашку и малиновое варенье в чаёк, но это Льва не устроило. Вызов платного врача не устроил Соню, потерявшую возможность “рассчитываться” за всевозможные блага уборкой.
— Так не пойдёт, — покачал головой Лев, сидя в ногах у Сони, и стал звонить своему другу Егору.
— Ты… чего? Куда? Я платного не потяну! Сразу говорю! — возмутилась Соня, а потом громко и ужасно чихнула, спрятавшись в салфетку. — Фу, я ужасная, мог бы подождать где-то в другом месте.
— Категорически нет, — покачал головой Лев и больше Соню не слушал, ведя беседу с Егором.
— Да.
— Ага.
— Шесть недель.
— Нет.
— Тридцать семь.
— Нет.
— Сопли.
— Ну… да.
— Ромашка и малина.
— Ясно.
— Понял.
— Спасибо.
Соня смотрела на Льва мутным взглядом, немного испуганным и будто боялась вставить хоть слово, чтобы не схлопотать очередное “категорически нет”.
А Лев в свою очередь смотрел на её торчащую из-под одеяла ступню и думал о том, какую-же всё-таки совершил ошибку, попробовав один раз запрещённое вещество “Обломова”. Теперь мысли были в совершенно другой плоскости, и желание заботиться превратилось в совсем другого рода чувство.
Ему показался неудобным её диван… как смешно.
Раньше он был уверен, что даровал девчонке уникальные в своём роде апартаменты достойные принцессы!
Ещё это её “я не потяну” и “буду должна” вдруг начало что-то задевать.
И это всё от одного поцелуя?
Как же. Разве такое случается…
Одним словом после того, как Егор уже давно отключился, Лев ещё какое-то время сидел прижав к уху телефон и смотрел на покрашенные в синий Сонины ногти на ногах. И думал.
— Ау! — она пощёлкала у него перед лицом пальцами.
— Да… да, задумался. В общем говорят, что нельзя тебе не лечиться, а то запустишь. Нужно звонить в консультацию.
— У меня… простуда, — с сомнением поморщилась она.
Вид был болезненный, и нос заложило. За какой-то час из здорового человека, который мог целоваться посреди кухни, она превратилась в размазанное по хлебушку маслице. Ленивое и тающее.
И даже… захныкала.
— Ты чего? — нахмурился Лев. Он потыкал Соню в ступню пальцем.
— Ничего… Просто мне болезненно. И всё. Но не настолько чтобы совсем… но всё-равно не очень… И я хочу есть, наверное. Хоть и не сказала бы что настолько, чтобы встать.
— Может папе?
— То-олько не папе, — испуганно вытаращилась она. — Папа — ужасно лечит простуду. Он… закостеневший консерватор!
— Малина и ромашка?
— Горчичники и банки! — сморщилась Соня. — Ни за что. Лучше смерть или консультация.
— Ладно. Лежи, вернусь через пол часа. Если захочешь — усни. Вода на… тумбочке, — он сморщился глядя на обшарпаный табурет, который служил тумбой. — А я что-нибудь соображу. Там суп ещё доварить…
Он встал, чтобы случайно не задеть разговор о поцелуях, и хотел было выйти, но Соня его остановила: