Я подымаю голову и опять вижу девушку, с лицом Звездочки, но все мои попытки соединиться с неё остаются тщетными.
Я пробуждаюсь, я чувствую упругие босые шаги, под которыми слегка гнутся доски пола.
Да, это Таня: в синеве мерцания звезд, пророненного ими сквозь окна я вижу, лежа на полу, что она стоит около двери, в трех шагах от меня. В темноте белеет длинное пятно рубашки, она образовывает вверху три выреза, из которых слабо мерцают прозрачной матовостью тела руки и грудь; стройные ноги, даже в темноте, дают чувствовать свою точную округлость; я сажусь, я простираю к неё руки; через мгновение она сидит у меня на коленях; только теперь, хотя темно наощупь, я постигаю, каким роскошным телом, телом лишенным излишества, но полным того особого сладострастия, которым как цветок благоуханием, наполнено тело девушки, не успевшей увянуть, тело созревшее, спелое для любовных утех.
Таня в рубашке, не смятой и холодной, свежестью, только что надетого, белья; рубашка приподнята двумя остроконечными грудями; они трепещут, как будто бы она посадила под холст двух живых голубей; талия тонкая и переход к широким, но стройным округлым бедрам обозначен заметно для моих жадных, ищущих рук; колени круглые, но кожа на них плотно притянута. С приходом Тани класс для меня превратился в душный гарем, мое ложе в роскошные диваны Востока. По должен сказать, что сколько ни длятся наши объятья, как ни стремятся слиться тела нескромно и бесстыдно прижимаясь друг к другу, они остаются раздельными, не слитыми.
Каждый раз, как я в безумстве разгоряченной страсти пытаюсь овладеть ею, идущей мне навстречу, полной ответного желания, каждый раз я чувствую, что силы покидают меня, и она лежит в моих объятиях недоумевающая, разочарованная, неутоленная и уже чуждая, уже не нужная.
Таня шепчет
– Ты знаешь, о чем я сейчас думаю, я думаю о холме и нашей мельнице, ты помнишь этот рассвет мельницы, нет я чувствую, что только там я могла бы быть счастливой…, поедем туда, ты хочешь сейчас поедем туда…
Я утомлен, я обессилен, её желание кажется мне странным и сумасбродным, но, впрочем, я не говорю ей этого.
– Сейчас ночь, сейчас поздно, да и луны теперь нет, а кроме того смотри начинается дождь.
Действительно, по стеклам сначала медленно, затем все чаще барабанит дождь… деревья, растущие около школы шумят и вдруг раздается близкий удар грома; комната то озаряется, то тухнет от синего света молнии; Таня лежит около меня, она прижимается ко мне, глаза её чернеют на белом лице, как два больших черных цветка; так мы лежим все время, пока длится не долгая летняя гроза; тучи расходятся и начинает светать.
Таня уходит от меня на свою узкую девическую кровать; на её глазах слезы, но это не слезы разлуки: не слезы потери, скорее слезы разочарования и обиды, которую она сама бы не сумела бы ни понять, ни объяснить.
Я разбит изломан, искалечен, опустошен.
Я сплю, как спят руины, как спит упавшее дерево, у которого подгнили корни. Мое прошлое, если бы во сне я мог констатировать, видится мне огромным камнем стыда, навалившимся на мое бытие и растоптавшим его.
Я проснулся и долго не мог понять, где. я и что со мной. Сначала я думал, что я у своего товарища, к которому я собирался вчера. И вдруг все события вчерашних вечера и ночи встали пред мной.
Прошлое угнетало меня до такой степени сильно, что при одном воспоминании, краска заливала мое лицо. Я постарался отогнать мысли о нем. Меня пугало другое: как и встречусь с Звездочкой; как будет она смотреть на меня… Уехать я не мог, видеть Звездочку и покинуть ее было свыше моих сил. Оставаться же было продолжением пытки, издевательства над мной, и надругательством над девушкой. Эти мысли, туманные и неопределенные бродили в сонной голове моей и окончательно разбудили меня: я открыл глаза и сел: пред мной на полу стоял кувшин с молоком, черный хлеб и огурцы, а около двери чашка с водой и над неё на гвоздике висело полотенце.
В комнате было очень светло, солнечный свет наполнил ее бликами и рефлексами.
Я умылся, а так как чувствовал голод, то не отказался и от простой деревенской пищи. Выйдя в коридор, я постучал в дверь Таниной комнаты, – ответа не последовать с силой толкнул ее, она открылась, – была пуста…
Я вышел на крыльцо, сторож, похожий на Сократа, подошел ко мне и спросил меня как я почивал, а на мой вопрос об учительнице отвечал, что Татьяна Михайловна еще «гегь, геть» утром «въехали» и, что не известно куда, а когда приедут «тошно не известно».
– Так сказали, что может и на несколько дней потому что с собой чемоданчик взяли…
Было уже далеко за полдень: Сократ, как я называл, сторожа, достал мне лошадь и я, дав ему три рубля, так что на всем его лице, включая и лысину, выразилось изумление, потащился к станции К. а потом в Харьков.
Я продолжал вести образ жизни человека, у которою есть ему не нужные деньги; правда, что этих денег оставалось уже с каждым днем все меньше и меньше; дошло до г ого, что осталось несколько десятков рублей, мне надо было искать какое-нибудь дело, с этой целью я несколько раз уезжал из Харькова.
Однажды, во время одной из таких поездок мне пришлось быть в районе станции К. Я ехал телегой запряженной парой крестьянских лошаденок. Лето склонялось к осени; поля были скощены и только кое-где, следствие дождей последнего времени, оставались не свезенными кресцы хлеба.
Лошади бежали дорогой, где многочисленные телеги пробили глубокие колен. Дорога заросшая травой с верхушками оборванными непрерывной ездой. Посредине дороги трава эта густо была вымазана дегтем, капавшим с осей деревенских экипажей. Я ехал и как это часто бывает с молодыми людьми, восстановлял в своей памяти интрижки и эротические приключения недолгой жизни своей. И конечно, образ Звездочки встал моем воображении. Я вспомнил сладострастные сцены, пережитые с неё, где я был несчастливым любовником…
Сладострастные сцены, проходившие всегда с такими бурным эротическим возбуждением, но всегда имевшие неудачно плачевным финал. Сцены, заканчивавшиеся внезапным срывом всех снастей с фрегата страсти, после чего наступал полный штиль моих похотей и неутоленных желаний.
В моей душе встал образ Тани, её недоумение, её досада, её невольные слезы, какой то, его самой не осознанной вполне ясно, внутренней обиды, подсознательной женской природы, возмущавшейся в неё самым ярым образом.
Все эти воспоминания вызвали на щеках моих легкий румянец. Во мне самом это воспоминание будило мужское самолюбие; я чувствовал себя, не закончившим простого, но вместе с тем большого, важного, бросавшего тень воспоминаний на целые годы. Если бы меня спросили, хочу ли я встречи с Звездочкой, то кто бы мог поручиться мне, что мне не придется уходить, опять не выполненным покидая, то что судьба и женщина поручили совершить мне.
Я смотрел в пустынные поля, наполненные осенним прозрачным воздухом и вдруг увидел, совсем вблизи белую лошаденку, сворачивавшую, в расстоянии нескольких десятков шагов впереди нас на нашу дорогу: через несколько минут мы обгоняем крохотную тележонку, в которой я узнаю Звездочку: она раскрыла черный зонтик, от солнца еще довольно яркого в эти осенние дни.
Останавливаемся; Я искренне обрадовался; опять эта девушка показалась мне столь близкой и нужной и мне стало странно, как я мог столько дней жить, не видя её милых каштановых волос и больших немного диких серых глаз на белизне её личика. Только теперь я заметил, какие яркие и чувственные у неё губы: и всю ее я вижу другими глазами: в неё много черт, которых я и не подмечал ранее: брови слегка приподняты, как бы затаив страдание и между ними легла складка решимости.
– Вы куда…
– В Харьков, а вы…
– Тоже…
Через час мы сидели в корчме; сквозь окно своими тремя крылами на дальнем холме мельница… Я смотрю на нее и вдруг вижу, что на склоне холма сидит девушка, одетая в черное, на белой шее бархатка, она закрыла глаза руками и её локти вздрагивают – она плачет. Почему плачет девушка этим рассветом, оправляя свое помятое платье и истерзанное белье?..
Почему эта летняя ночная любовь в поле вызвала недоумение, раздражение и слезы.
Почему эта девушка, чьи каштановые кудри колышет ветерок рассвета, чувствует себя как бы оплеванной и уничтоженной…
Эти мысли проносятся в моей голове, как стая испуганных птиц, как осенние листы, гонимые поспешным холодным дыханием.
Таня, может быть она тоже думает сейчас об этом, осматривает курьезные фотографии, усеявшие стены: вверху шли все генералы, начиная с Куропаткина, русско-японской войны: генералы очень пострадали от мух, из которых некоторые болея животом, выбирали местом отдохновения их благородные физии; ниже по стенам висели родственники и знакомые домохозяев, причем было много парных «кабинетных», где мужчина снимался, положив свою мозолистую руку на плечо женщины, державшей руках бумажный букет; если фотографировались двое мужчин, то между ними стоял графин водки и они подымали рюмки с видом людей, принимающих яд.
У одной из стен стоял комод, на котором друг против друга помещались два гипсовых мопса, с золотыми бантами у своих глупых донельзя морд.
Мы сидели корчме: если яичницу, а я пил традиционную вишневую наливку…
Внезапно я услыхал свистки поезда, бросив на стол какую-то бумажку, сопровождаемый Таней побежал к станции – на наше счастье поезд задержался стоянкой и мы успели сесть.
По приезде в Харьков я взял извозчика, который благополучно доставил нас в первоклассную гостиницу, только что отстроенную.
В широких коридорах горело электричество, красные дорожки вытягивались во всю длину; нога бесшумно ступала по ним между дверями, из-за которых не доносились звуки голосов; лакей отвел нам номер, с большой кроватью; я заказал ему ужин: фрукты, вино и шампанское.
Пришла горничная, она принесла свежее белье и со спокойным деловым видом высоко взбила подушки.
– Ты знаешь, я завтра уезжаю в Крым, сказала Таня, едем со мной, поезд идет в половине двенадцатого…