ение с теми случайностями, которые, иногда, так грубо опрокидывают, казалось, замыслы непогрешимые безошибочные. Он высится – золотой корабль, дитя моря еще не баюканное им, щепка игрушка в руках волн и судьбы на бескрайном игралище ураганов.
Удачник или несчастливец? Что начертано, на твоем пути. Тихие пристани или же превратности??
Нигде другом месте художник не видел столько кладбищ как на Ошиме – весь берег, взнесенный на пять, восемь саженей над водой, покрыт глубокими ямами, которые спутавшиеся ветви густых кустарников превратили в тенистые пещеры.
Японцы искусно делают мостовые, подбирая камни, выглаженные прибоем.
Пещер без конца, они-то выше одна другой, то ниже; ступени и мостовая дна этих ям, этих каменных больших ящиков подымаются тоже то ниже, то выше; в ящиках, в ямах неуловимый запах ненужной, ушедшей жизни; Одна около другой каменные плитки, площадки, на которых стоят такие же кубики, гранитные, из песчаника, обросшие мхом столбики.
Все побережье полно этим кладбищем которое ушло в норы, запуталось в ветки кустарников, покрылось валунами; часто над тропинкой натянута сетка воздушного рыбака: длинными ногами держится за нее, подобный странному цветку паук, туловище которого покрыто розовыми и ярко – желтыми пятнами.
Когда успело на Ошиме пожить столько людей??
Художник не любит кладбищ: этот дряхлый мусор прежней жизни неуместен берегу океана, что тысячепудовыми пальцами играет по клавишам черных, траурных набрежных камней Ошимы. Ошима не имеет розовых пляжей: Ошима носит черное платье подол которого океан обшивает белым кружевом пен. Берег около «Матомуры» не высокий, но часто торчат угрожающе шероховатые, колющие скалы. Камень других берегов удары волны полируют и делают гладкими, а здесь, чем больше моет и плещет волна, тем иглистее, занозистее становится берег. Местами суша в воду спускается черными языками: взъерошенная взлохмаченная черная масса образует каверны, в которых прилив, волнение и дождь оставляют воду.
Кажется, будто бы земля, эта черная масса подражала стихии воды, будто бы она кипела, как кипит теперь вокруг неугомонное море.
Художник поднялся однажды в юры над «Матомурой» сначала шла дорога, забирая все в гору меж стенами в четыре, пять метров высоты, эта дорога не отличалась от глубоких, постоянного типа крепостных сообщений… но затем, пройдя мимо сосен, откуда виднелась царящая над проливом Фузи, дорога постепенно превратилась в узкую тропинку, которая исчезла, в прихотливом ложе, прорезанном горным дождевым потоком; этот овражек на дне своем имеет другой, куда пешеход проваливается под мышки, когда его ноги соскользнут с краев при неловком шаге.
К самой вершине, через полтора часа, глина оканчивается – пешеход не падает ежеминутно на дно узкого оврага – под ногами мелкий, не намокающий черный порох, а даль иге почти пыль, местами не закрытая кустарником. До захода остается не более полутора часа.
Еще несколько минут ходьбы и сквозь ветки различных деревьев, не встречающихся в России, видна большая котловина.
С тою места, где стоит художник, юра круто обрывается вниз; отсюда обрыв виден загибающимся амфитеатром: долина вся наполнена синим полумраком сумерек. Величественная котловина, вроде умывального таза, у которого выломан один край: край, обращенный в открытый океан; в южном углу глубокой впадины высится, постепенно подымаясь, правильный конус с вершиной весьма срезанной. Тучи, стремящиеся со стороны океана, цепляются за неровные края конуса: но из самого отверстия горы вырываются, разрываемые ветром, лохмотья пара, которые смешиваются с бегущими облаками.
Вся не только вершина конуса, но и его склоны и впадина, её дно, лишены растительности, и отсутствует даже малейший её признак.
Серая, синеватая пыль местами наполнена грудами ржавых и перегоревших кусков шлака, она покрыта полосами, оставленными не то потоками воды, не то легким танцем ветра.
Дно котловины оригинально: начинаясь вдали, верстах в шести на глаз, от фоны воды, (там наверное есть не видная глазу пропасть обрыва к морю), она постепенно подымается в западном направлении, пока не достигает тою края этой земляной чаши, который остался целым. Пыльная, серая масса дна всплескивается местами на конус, а в том крае юго-западном, где конус примыкает краю цепи гор – ограничивающей котловину с запада и с северо- запада, она подымается свинцовым настом, почти вровень с наружным краем их.
Художником овладело жуткое чувство говорящее о смерти, веющей из этой страшной котловины, сейчас как бы наполненной синеватыми ядовитыми испарениями; заходящее солнце, бросая косые лучи временами попадало только на вершину конуса, она багровела и зловеще метались в его круглом отверстии плоские куски пара, разорванные ветром.
Цепь гор облегавшая амфитеатром кратер старого вулкана в южном углу которого вырос когда-то новый, была испятнана последними бликами света.
В картине изничтожения, превращения всего в серую, мертвую, свинцовую пыль какая-то безмерная, безграничная жестокость и бессмысленность. Во всем пейзаже разлита тупая безысходная тоска последнего отчаяния: отчаяния и одиночества, превышающих чувства, доступные живым существам.
Из конуса вырывались грешные мысли, на которые способна стихия земли – демоны с кривыми улыбками, косоглазые преступления, не постижимые человеческому сердцу.
Художник стоял на одном из лучших мест обширного амфитеатра, когда-то шумевшего гигантской толпой зрителей. Но теперь «человек» стоял на месте, откуда была видна пустая сцена, кое-где заваленная обломками бутафории; голубой занавес океана был спущен и служил фоном: на сиене была пустынность и тишина: действие окончилось и, быть может, не скоро начнется снова, театральные крысы возятся в глубине сцены, крысы, слышавшие роли и видевшие жесты актеров не человеческого прошлого[9].
Художник подумал: какие ужасные лики, бессмысленные хаотические фигуры занимали этот театр, любуясь игрой, разгулом пьянящего действа первичной игры стихий…
Художник боялся, чтобы ночь не застигла его на одном из мест, где дорога вела с горы, по узким оврагам не оправленным рукой человека.
Солнце спускалось быстро, но художник старался не отстать от его быстроты: солнце спускалось с вершины неба, а художник таковой – Ошимского вулкана; солнце спускалось в море, а художник к морю, но солнце обогнало художника, и тьма застала его, только что подошедшим к местам, где путь носил культурный характер. Правда, что во многих местах, художник спускался, вспоминая строки Иловайского о гуннах: «на своих, окованных медью щитах, они скатились по обледенелым склонам Альп в плодородные долины Италии»: не только бархатные брюки помнят эту прогулку, но и сапожник в Осака долго удивлялся плачевному состоянию башмаков художника набивая им новые подметки.
Жизнь на Ошиме текла однообразно, жизнь холостяков, время которых поглощено занятиями, добровольно взятыми на себя.
Ошимские жители ежедневно видели бархатные брюки
часами стоявшие то у берега моря, улице, не далеко от ряда древних священных сосен, идущих к храму, то пишущие розоватые блики заката, упавшие на крутую лестницу, с которой дряхлый церковный сторож сметал листья, набросанные рукой осени.
Футурист сидел в номере гостинцы и писал гейш, причем моделью их ему служило собственное воображение. Бывший офицер тоже не отставал от других – у него теперь было свое занятие, он непрерывно бегал в местную аптеку, принося откуда- то вату, то бинты, то разные другие необходимые ему специи, в которых он, очевидно был и, давно уже, большим докой.
После дня работы, поужинав, располагались на циновках пола и офицер принимался рассказывать какую либо из многочисленных историй своей жизни; офицеру не более тридцати лет: он был малороссом, акцент выдавал его мало: но об этом говорили его рассказы, события которых развертывались, главным образом, на фоне Украины; Другие же были овеяны пудрой Сибирской тайги, где под мазками бесхитростных, но правдивых фраз, не только очевидца – наблюдателя, но и сознательного участника вдруг вставала озарённая трепетным светом зимней луны узкая долина в окрестностях города К.; долина с обрывистыми неприступными берегами, наполненная снежною пылью, свирепым дыханием мороза и длиной вереницей саней и всадников, двигающихся по замерзшему течению большой реки. В стране неведомой и дикой, когда за спиной по пятам неумолимая беспощадная кара, впереди неведомо где затерянный в снегах в не верном блеске луны городок, где можно отогреться, а но бокам этого Шествия – сцены из Дантона Ада: лошади издохшие, или же провалившиеся под лед, попавшие на теплый источник; а вокруг саней, где сидят, уже полузамерзшие офицерские жены и дети бегают и копошатся, без смысла и надежды какие-то фигуры. Но эти рассказы не были материалом, который был вполне пережит и полузабыт участником, так поделом трагически закончившегося белогвардейского выступления.
Офицер не был примером талантливого рассказчика, какие иногда встречаются в жизни; эти рассказчики – художники. Слог у них, манера давать фразу, обилие словечек метких оборотов так и просятся под перо. Просто жалеть приходится, что такой талант пропадает даром, часто даже не будучи оценен не разборчивой и не внимательной аудиторией.
Офицер был, даже мелким, гурманом жизни. Вследствие характера той беспокойной эпохи, в которой пришлось ему жить он просто слопал несколько кусков жизни, но дороге попавшихся ему. Он был ленивым и беспечным человеком каковым сделали его, главным образом, те условия военной жизни, в которых он находился последние годы, а гражданская война, мутной воде которой он плавал, забираясь иногда очень глубоко, наложила на его психику известный тон фехтующей испорченности, присущей или артистам высшей марки, кои на сцене художества, так сказать по долгу службы, част