о переживают крутые склоны преступного или же активистам первой величины из романтических трущоб греховного.
Офицер был сластолюбцем, он был типом маленького Лукулла пиршеств Сладострастия. Ведь каждый бывает любой хижине, маленьким Лукуллом – достаточно сковородки с ломтиками поджаренной ветчины, пары рюмок наливки, ярко пылающего камина, чтобы за стеной бессильно бушевал ветер и, слегка озарив картину фантазией простора, все превращается в роскошнейшее пиршество.
Офицер был сластолюбцем, способным восстановить памяти давнишние картины пережитого.
Два его рассказа были лучше других. В них была наибольшая свежесть переживания того времени, когда душа рассказчика не была истрепана однообразной зыбью жизненных треволнений. А может быть это были искренние отзвуки воспоминаний, развернутых им страниц жизни, где были начертаны восторги и муки первого чувства.
– Представьте себе две или три арбы наполненные сеном медленно движущимися среди степи, полной благоухания трав и цветов, каковым дышат степи Украины в конце мая. В арбах разместилось пестрое общество. Могу сказать только одно, что стариков и старух, кажется, не было. Самым пожилым был кучер нашей арбы Сидор, которому было лет под шестьдесят, а так как он в темноте видел не важно, то в помощь ему сидел кто-то из молодёжи и правил на затруднительных местах.
Общество состояло, частью, из учительниц, частью студентов и курсисток: здесь были несколько дочерей священников, несколько молоденьких дам, из которых одна заслуживает особого внимания, чтобы о неё не рассказать отдельно.
Звали ее не то Анна Степановна, не то Семеновна, хорошенько сейчас не помню. Была она кругленькая с полненькими формами. волосы имела золотистые, глаза голубые, ну одним словом, все как требуется. Была она женой аптекаря того местечка из которого ехала вся наша компания. В нашей же арбе находился и муж Анны Семеновы. Чудак он был исключительный: зиму и лето ходил в одном и том же костюме из толстого верблюжьего сукна. Он немного хромал на правую ногу, так как ему недавно перед этим при постройке дома толстым бревном, скатившимся со штабеля, раздавило два пальца. Муж Анны Степановны, после кучера, был самым пожилым человеком ему было более сорока лет.
В нашей же арбе находилась одна барышня худощавенькая стриженная под паренька, с черным взглядом и характером скажу я вам, прямо-таки почти назойливым. У меня с неё были странные отношения: как-то еще зимой на какой-то вечернике, отчасти в шутку, я приударил за неё. Она не была в моем духе, но в молодые годы, когда любовной энергии через край, делается это иногда из упрямства
– «вот посмотрю, что из этого выйдет», или из любопытства там что ли. Но вы знаете этих женщин маленького роста и худощавеньких – самолюбия у них, больше, чем других каких женских прелестей.
Так и эта – она такой гонор развела – «да что вы с ума сошли – за кого вы меня принимаете», ну и другое что там полагается. Не хочешь не надо, найдется и других.
По прошествии некоторого времени получается от неё письмо на этом письме ни фамилии, ни даже, имени не было, но я сразу узнал, что это от неё, а так как в это время был занят какой-то сердечной историей, то оставил письмо без ответа, на свидание не пошел или, что называется, «презрел».
Она очевидно, явно обиделась.
Теперь в арбе, где все лежали друг возле друга на мягком сене, она сказала, так как случилась рядом со мной, тихо и ласковым тоном:
– Сережа не сердитесь на меня будем друзьями, ночь так хороша…
Разговоры вещь хорошая… Но куда в темноте девать руки… А «чертенок» стал опять урсить, то да се, «как вам не стыдно» и еще как вам не скучно, фи это так обыкновенно – как будто ей самой все на свете давнешенько приелось и все она испробовала, а сама то, может быть только с гимназистами в саду, случайно, целовалась.
Мне такая тактика никогда не нравилась: а ночь как та, в которую все рассказываемое происходило, не часто встретится другой раз. Да и потом знаете эти пикники, когда отправляется большая компания, надо не зевать – с начала вечера подготовить где-либо почву, а то весь «материал» разберут и останешься с какой-либо драной кошкой кисель на луне разводить – или же бродить меж кустами и на других облизываться, что того хуже.
Компания направлялась в Белую Церковь. Помните у Лермонтова[10] эти стихи:
– Луна с прозрачной высоты
Над Белой Церковью сияет
И пышных гетманов сады
И старый замок озаряет…
Выехали мы с таким расчетом, чтобы на место прибыть часам к одиннадцати ночи, когда царица её будет в полном блеске и все будет так, как описано в стихах.
Луна уже взошла, степь была полна зеленоватого блеска; перепела кричала в полях ржи, а в долинах, покрытых вырубленным дубняком, стоял легкий пар и тонкий запах спелой земляники. Ехать оставалось около часу.
Дела мои были плохи: с «чертенком» каши не сваришь, а около Анны Степановны сидел её аптекарь и ни с фронта, ни с фланга подступа к ней не было. Аптекарь был здоровый, с рыжей бородой, дядя и в кармане часто держал ручного ужа, который, вылезая у него вдруг из-под ворота рубашки, пугал разговоривших с ним.
Надо заметить вам, что судьба Анны Степановны впоследствии была очень трагическая, она после какой-то не то ссоры, не то скандала с своим благоверным, с криком побежала в переднюю, обеими руками, сильно порезав их, выбила окно и схватив стаканчик с серной кислотой, стоявший между рамами, успела выпить его до половины, ну конечно и умерла, аптекарь ликвидировался и совсем с наших мест не известно куда исчез.
Как видите, Анна Степановна была вроде «Мадам Бовари», но это все потом стало известно, тогда же подъезжая к цели нашей прогулки, никто и не подозревал, какие пироги придется ему кушать и в каких красных углах сидеть.
Думал ли я, что попаду в Японию: буду без копья вторую тысячу должать в гостинице и здесь с вами на Ошиме валандаться.
Но перехожу снова к событиям ночи, о которых наверняка смогу рассказывать и через много лет. Собственно в этой ночи не было ничего особенного.
Большая компания приехала на пикник в обширные тенистые парки, пронизанные лунным светом. На большой поляне стояли выпряженные лошади и жевали сено. Тут же белело каменное здание – старинная сторожка, в которую две бабы таскали траву, устилая его пол двух смежных комнат и покрывая ее простынями, на которые лунный свет клал синеватые квадраты сквозь стекла узких окон, разноцветные от старости.
Лунный свет обливал белые стены этого здания, в котором пахло мятой, где в углах висели большие образа с темными ликами, пред ними теплились лампадки. От луны на поляне старинною парка «пышных гетманов» было светло как днем, только днем фосфорическим, призрачным, наполненным тем светом, который известен людям, плававшим по заливам южных морей, где глубина не превышает четырех шести метров – там господствует зелень, призрачность – предметы отчетливо видны, но они полны особой фантастической не земной прелести. Наиболее хозяйстливые из общества устраивали чай и походный ужин на поляне невдалеке от старинной сторожки.
– Ну, знаете, что бывает в таких случаях: сторож натащил молока и сладкого, и кислого, какие-то пироги с картошкой; на большой черной сковородке жарили яичницу с салом и хлебом; с собой привезли: кто холодных котлет, кто жареных цыплят, ну а народ по серьезнее: По части смирновочки коньячку и прочих деликатесов. Через десяти другой минут голоса стали оживленнее, в обществе появилось больше спайки и тут обнаружились различные наклонности: некоторые направились осматривать развалины замка: другие удить рыбу, третьи остались допивать остатки, а большая часть общества потянулась к обрыву.
Аптекарь поднялся, прихрамывая и сказал:
– Вы господа завтра будете спать до восьми часов утра, а я не изменю своей привычке – чуть свет так и на ноги… но Владимиру помните «солнце никогда не заставало его в постели…»
– Ну если бы вы спали завтра и до восьми часов утра, то солнце вас в постели все равно не застало бы, спать придется походным порядком… сказал бойкий голос. Обрыв, действительно был выдающимся местом: старые липы шли широкой аллеей – трава на неё, очевидно, была недавно выполота; аллея была кое где посыпана песком. Кое где сохранились прислоненные к ветхим стволам старинных дерев широкие скамейки, вросшие в землю: аллея оканчивалась опушкой парка; эта опушка постепенно понижаясь к рядам кустов, покрытых белыми и розовыми цветами затем стремительно глинистыми осыпями уходила вниз, где в камышах и песчаных отмелях лунела, всплескивая река.
За рекой, как это водится в России, тянулись луга, синели рощи и, должно быть очень издалека доносился мерный звук колокола; считавшие пояснили: «двенадцать часов».
– А что не будет час назад… в нашем селе сторож иногда бьет, бьет набьет часов тринадцать спросонья – не удобно – утром смеяться будут, вот он подождет минуты две, ударит раз и скажет в безмолвии ночной ограды церкви, удаленной от села, чуть не на версту: «Час назад», как будто это восклицание в самом деле могут слышать все, кто, выйдя по хозяйству из хаты, или ночуя на кожухах среди двора, на возу, или же с «Одарочкой» у вишневого сада услыхал с удивлением и, даже, с некоторым суеверным страхом тринадцать часов.
– Говорят: «вылетит не поймаешь», звонарь считает иначе – в его воле послать в море ночи свои, ограниченные счетом удары, но и его власти вернуть в гулкое медное горло деревенского колокола.
Философией впрочем занимались мало: общество разбилось на парочки: лишь наиболее скромные сидели на скамейках под липами, не столько слушая соловьев, как томное воркование и уговоры. Я лишь на минуту показался здесь, с «Чертенком» я поссорился окончательно всех барышень и дамочек расхватали, я был одинок и, должно быть, поэтому хватил более обыкновенного. Правда я сам не замечал за собой ничего странного, только маленький косогор в конце аллеи вдруг показался моим ногам столь крутым, что я, против воли, внезапно сел, нисколько не беспокоясь о своих белых