Начинающееся утро таило в себе злое, почти демоническое начало:…
Волосы мои в холодном поту прилипли ко лбу: на зубах скрипел песок, я лежал на земле колени мои дрожали. Теперь я подробно рассказываю о событиях этих, но это не значит, что они тогда ясно и, во времени, отчетливо проходили пред моим – потрясенным сознанием. До выстрела – да, было ясно, понятно. Все рассматривалось с нервно повышенной, но привычной человеческому глазу точки зрения. Упав же, я все воспринимал превратно… События были не подо мной, не в ревень мне, нет они проносились, как туманные птицы осени, как полеты нетопырей в сумраке, только над моей головой, только поверх меня: в них не было строгой явственной планомерной последовательности.
Когда я теперь стараюсь восстановить события по их последовательности, то отчетливо вижу, что после выстрела в их четкости для моего сознания была большая пестрота: то они были ясны, как будто под увеличительным стеклом, то вдруг затуманивались, становились не отчетливыми, ускоренными, сбивчивыми.
Это были не нормальные впечатления, отраженные сознанием, а движение картин кинематографе – все дрожало, временами было то ярче, то вдруг затенялось исчезало; иногда были перерывы.
После одною из таких перерывов – я не мог бы сказать сколько прошло времени – открыл глаза и увидел над собой наклоненное лицо аптекаря, оно было освещено розовым светом восходящего солнца…
Аптекарь пробовал приподнять меня, но когда я оперся на свою правую ногу, то застонав от мучительной боли, вновь повалился на песок.
Так окончился наш пикник на фоне лунной ночи.
– Ну а что же спрашивали вас, кем вы ранены… обратился к рассказчику художник футурист.
– Револьвер валялся около меня – думали, что я сам себя ранил: правда некоторые барышни знали, что это револьвер был у «Чертенка», они видели его у неё, но все были уверены, что она передала его мне; ни от кого, кроме того не укрылось мое мрачное настроение, под господством которого я был с вечера.
– Рана была опасная…
– Перевязка была сделана через чур поздно, мне потом порядком пришлось по возиться с этой раной.
– Ну, а отношения к вам стрелявшей барышни.
– О здесь было несколько любопытных моментов. Мне с своей ногой пришлось ездить в Харьков. Рана долго не заживала я мучился, мучился у себя на хуторе, наконец на телеге, запряженной парой, отправился на станцию Коломак. Было начало июля, стояла жара, пыльно, лошади еле двигались, облепленные мухами и слепнями. Нога моя ныла, нервы были издерганы до крайности, вследствие плохого сна. Лицо мое было желто, глаза ввалились, я чувствовал себя совсем больным. На станцию Коломак мы притащились за два часа до прихода поезда. Перед станцией, отделенная от неё большим шляхом расположена корчма. Мой кучер подвез меня к неё и, поддерживая под руки, не свел, а почти снес меня внутрь просторной хаты: в четыре маленькие окна падал свет, полузакрытый листами сиреневых кустов, в углу у образов висели полотенца с вышитыми петухами. по белым стенам синими и красными чернилами были наляпаны горшки с горчащими из них примитивными деревами; пол был глиняный, йога ступала по нем мягко и неслышно. Я лег на скамью, положив под голову чемоданчик. Лежа глазами к печке, я вдруг увидел на скамейке около неё «Чертенка». Она сидела, полузакрыв лицо руками и, очевидно не смея, поднять глаз в мою сторону. Я окликнул ее – вздрогнув она устремилась ко мне и припала головой к моей свесившейся со скамейки руке. Куда девалась её гордость!!..
– Я гадкая, вы никогда не можете простить меня, Вавочка, ведь так? верно?.. Такие поступки не прощаются…
Не знаю потому ли, что я был слаб и нервно надломлен, потому ли, что я видел перемену, происшедшую в неё потому ли, что в её глазах светилась боязнь за меня, чудилось настоящее искреннее чувство ко мне, но против неё у меня не было ни тени раздражения. Мы примирились.
– Что же ваш роман на этом и кончился, вы так и не владели его.
– Нет потом, когда я вылечился от раны, у нас был роман, но это было только несколько встреч, мы разошлись – несходство характеров – и она все же не в моем духе, а отдалась мне она, очевидно, чтобы хотя отчасти загладить свою вину пред мной.
Художник футурист работал не выходя из своей комнаты. Художник в бархатных брюках делал этюды на воздухе, особенно старательно он работал над одним, изображавшим улицу «Мотомуры» Художник в бархатных брюках страдал ревматизмом: ноющая боль в левой ноге была мало заметна днем; утомленный он засыпал в десять часов вечера, но иногда уже в двенадцать проснувшись спал еще около получаса, стоя на четвереньках на своем футоне; затем же он поспешно накидывал на себя кимоно, надевал туфли и около полутора часа ходил неустанно по узкому коридору, идущему вокруг номеров нижнего этажа.
Ценой этой прогулки покупалось забытье на час, в половине четвертого опять надо было бежать в ночную тишину узкого коридора, образованного с одной стороны бумажными стенами номеров, за которыми раздавалось мерное дыхание спящих, а с другой стеклянными окнами выдвинутыми на ночь и деревянными, тоже поставленными за ними только для ночи, щитами.
В коридорах царствовал полумрак, лампочка горела у лестницы на верхний этаж; чем дальше от неё, тем в узком коридоре было темнее и загиб его узнавался стеклами, которые отражали перспективу коридора в миниатюре, давая своеобразный мир покоя ночи и загадочности.
Ночи эти были мучительными, хотя в них медленная пытка тела была соединена с переживанием душевных настроений. Медленно двигаясь по коридору, вытянув руки, чтобы не наткнуться на поворот художник иногда засыпал на мгновение. Эта болезнь заставляла художника любить баню, через день он ходил в общественную баню где мужчины и женщины раздевались в одной и той же комнате, переделенной перегородкой в рост человека: эта перегородка отсутствовала в большей части того края помещения, г де раздевались купальщики и купальщицы. Эта же болезнь заставила художника совершить прогулку к «Юбе» – паровому истечению из горы, расположенному от «Матомуры» в двух с половиной часах ходьбы. В глухом месте, под горой, высоко над морем, открытом северным ветрам и вне солнечных лучей, стояли две японских постройки – в одной было три комнаты, в другой кухня и около четырех номеров. Хозяин гостиницы, как все японцы, худощавый человек назначает цену по
три иены с человека. За эту плату утром он дает вареный рис, совершенно протухшую рыбу, политую таким же маслом, зеленую траву сильно пахнущею дымом, хотя эта трава не варилась и не жарилась.
С вечера и по утрам здесь очень холодно. В комнату вносится ящик: угли лежащие в нем, сильно чадят, спасает только то, что все стены сквозные, они состоят из решеточек, обклеенных
белой, местами пожелтевшей бумагой, а она с своей стороны часто прорвана и пропускает холодный
наружный воздух. Во время обеда опять вносится кадушечка риса, сваренного на воде; на маленьких тарелочках лежит рыбка, отравляющая воздух своим присутствием, и маленькая чашечка с сырой травой пахнущей дымом.
Европейцу, а особенно русскому, привыкшему к хлебу, к чаю с сахаром, к мясу, или большому количеству овощей такой стол может показаться каторгой, лишеньем – высшей скудностью.
Сама «Юба» соединяется с сараем – гостиницей галерейкой в десять, приблизительно, шагов. Художник страдающий ревматизмом отправился туда: это была задвигаемая дверцей пещера в юре высотой в сажень и четыре аршина на четыре размером по полу. Впрочем – пол был решеткой из деревянных брусков из-под которых подымался пар: пару подымается мало, но все и стены, и потолок покрыты капельками. Человек, войдя сюда, первое время не чувствует жары, но пробыв минут пять видишь, что здесь душно, все тело покрыто каплями нота; внесенное полотенце – намокает. Пар подымается из-под решетки не во всех местах, по средине пещерки под решеткой есть круглое в пол аршина отверстие, оправленное глиняной трубой, из которого идет теплый воздух – подымается он и струится совсем так, как идет теплый воздух из отдушника жарко натопленной печки зимой, но здесь этот воздух влажный.
В «Юбе», что по-японски, кажется, означает серный источник, лежат и потеют два клиента, один японец, молодой парень с язвой ушибом выше колена, другой постарше пришедший сюда за компанию. «Юба» славится среди населения тем, что её пар способствует залечиванию ран, а также ревматизм при её посредстве проходит быстро. Лица желающие лечиться в неё, сидят в этом пару (сравнении с баней очень слабом) все время. Отдыхать выходят на свежий воздух, но это делать могут только японцы, которые в своих банях привычны к совмещению противоположенных температур.
Художника мучил ревматизм, в шесть часов вечера он побыл в пару «Юбы», а затем проспав до десяти, в этом часу, когда кругом все спало, отправился в пещерку. Из трубы шел воздух более горячий чем днем, минут через двадцать было уже очень душно, японец с язвой на ноге, тоже очевидно желая попариться ночью, пришел в «Юбу». Услышав присутствие художника на решётке, он заботливо внес лампу, а также принес стакан холодной воды, потому что художника мучила жажда. Каким сладостным был этот бокал с простым естественным напитком?! Какой неожиданной была ночь над душным дыханием, выходившим из земли.
Эта была крохотная пора страшного вулкана Ошима, разрушения мирно спавшего.
«Юба» не годилась для русских гостей: после пара приходилось идти босиком по холодному полу, почти голым, из душного помещения попадать на более чем свежий ночной воздух. Вспоминалась с удовольствием гостиница Мотомуры, с её удобствами сытным столом и более теплыми вечерами, и рассветами, чем холодное, высоконагорное местоположение «Юбы». От лея через верхушки молодых елей видна обольстительная Фузияма.
Художник сделал этюд с неё на закате. Перед уходом из гостиницы, в другой её части, отодвинув бумажные ширмы, им стали видны пожилая японка и молодой японец.