Не случилось.
Совсем наоборот складывалось: он стал точной копией своего отца. Один в один, капля в каплю. И походка изменилась, и голос, и пальцы рук, когда гневался, растопыривал, как родитель. Разве что не говорил вслух, что жизнь надо держать за глотку двумя руками и тогда она подчинится. Порядки в доме установились такие же, какие царили при Лаврентии Зотовиче, и нелюбимая жена ни слова не могла сказать мужу о том, что слухи о его загулах на стороне доходят и до нее. Да, вот так и выплясалось, что унаследовал наследник еще и необъяснимую страсть к буйным попоищам, порою безобразным, которые длились иногда по целым неделям.
Но что бы ни делал Павел Лаврентьевич — горел ли в трудах, тратил ли себя в загулах, в сердце у него стальной занозой сидела ненависть к Марфе Шаньгиной, и не мог он эту занозу ни переломить, ни вытащить. Вот поэтому и разгневался, получив от губернаторши пригласительный билет на благотворительный вечер.
Конверт доставили, видимо, дня два-три назад, пока он отсутствовал, вечер же был назначен на сегодняшнее число, и времени до его начала оставалось всего два с небольшим часа. Следовало поторопиться, потому что супруге генерал-губернатора в Ярске не принято было отказывать — ни в чем. Павел Лаврентьевич глянул на смятый пригласительный билет, но расправлять его не стал — знал, что в Общественное собрание пропустят и без этой лощеной бумажки.
Когда он уже выходил из дома, на глаза ему еще раз попались Диомид и Ваньша, которые тоже направлялись к калитке и вели о чем-то между собой вполне миролюбивый разговор. Сам не понимая, зачем он это делает, Павел Лаврентьевич подозвал мальчишку и сказал ему:
— Ты, Ваньша, в гости ко мне приходи. Если я свободен буду, Диомид тебя проведет. Слышишь, Диомид?
— А чего не провести! Проведу, если он без рогатки явится…
— Не, я рогатку брать не буду, так, пустой, приду, — пообещал Ваньша и швыркнул застуженным носом.
«Пустой приду, — повторял Павел Лаврентьевич, уже сидя в санках, запахнувшись в шубу, и усмехался, вспоминая мальчишку, — пустой приду… Вот каков — пустой приду, значит, не опасайтесь, глаза целыми останутся…»
В просторном кабинете Константина Владимировича Полозова, полицмейстера города Ярска, стояли вдоль глухой стены два странных предмета. Точнее сказать, предметы были обычными: большая черная доска на подставках и столь же большие, чуть ли не в рост человека, счеты, также на подставке. И доске, и счетам следовало бы находиться, конечно, в какой-нибудь церковно-приходской школе, где ученики морщили бы перед ними лбы, осваивая грамматику и арифметику, но уж никак не в кабинете полицмейстера, где все должно соответствовать казенной суровости. Тем не менее они стояли, и Константин Владимирович любил в редкие минуты одиночества возле них прохаживаться, заложив руки за спину. Но иногда случалось так, что его размеренные и величавые шаги внезапно обрывались, вся его стройная фигура, туго обтянутая мундиром, мгновенно менялась — порывистой становилась, гибкой и даже хищной, будто он готовился к прыжку. Но нет, никуда не прыгал, а выхватывал из желоба ученической доски кусок мела и быстро, торопливо, начинал чертить стрелки, кружочки, прописные буквы, понятные только ему, и настолько увлекался, что порою даже не замечал, как правый рукав мундира становится белым от мела.
Останавливался лишь тогда, когда доска оказывалась сплошь испещренной кружочками, стрелками и буквами — до самых четырех краев. Укладывал исписанный почти до основания кусочек мела обратно в желоб, тщательно вытирал пальцы влажной бархатной тряпочкой, отряхивал рукав кителя и, отойдя на пару шагов, подолгу разглядывал только что им написанное, словно хотел выучить и запомнить. Затем, не торопясь, старательно протирал доску тряпочкой и перекидывал костяшки на счетах, словно старательно что-то подсчитывал, то прибавляя, то отнимая.
В этот день он не писал на доске, а считал на счетах, быстро и ловко, будто опытный приказчик, производя только одно действие — сложение. Складывал, складывал, а когда остановился и увидел получившийся результат, на его красивом лице проявилась растерянность, которая никак не сочеталась с внешним видом полицмейстера — всегда уверенного и умевшего себя держать в руках даже при разносах начальства.
А в этот раз — растерялся.
Забыл вытереть доску, не отряхнул правый рукав мундира и костяшки на счетах не сбросил. Мельком взглянул на часы и голосом, тоже растерянным, вслух произнес:
— Вот теперь, Константин Владимирович, поезжайте к генерал-губернатору, докладывайте и послушайте, что он по поводу вашего доклада скажет…
Постоял еще в раздумье, затем позвал секретаря, и тот мгновенно появился на пороге. Коротко приказал:
— Мою разъездную — к крыльцу.
Не прошло и часа, как он уже поднимался по широкой парадной лестнице губернаторской резиденции. Поднимался, как всегда, легко, упруго и на лице его даже тени не было от недавней растерянности.
Генерал-губернатор встретил полицмейстера доброжелательно, даже очень. Видно было, что находилось первое лицо губернии в замечательном расположении духа. Пригласил пройти из кабинета в заднюю комнату, распорядился, чтобы подали чай и, усадив Константина Владимировича в удобное кресло, сам Александр Николаевич расположился напротив — свободно, по-домашнему; принялся радушно угощать:
— Отведайте нашего чайку, фамильного. Супруга моя с какими-то травами его смешивает, по особому рецепту — удивительный, я вам доложу, аромат получается и бодрость после него, как у юноши. Иной раз даже поозорничать хочется… Пейте, Константин Владимирович, пейте, о делах успеете доложить…
Полицмейстер с удовольствием пил чай, действительно, очень ароматный и вкусный, докладывать не торопился и почтительно слушал генерал-губернатора.
А тот рассказывал о своей недавней поездке в дальний и совсем уж глухой угол губернии, восхищался:
— Представляете, едем — и все тайга, тайга, кажется, краю ей не будет. Вдруг — хоп! — как ворота распахиваются — поля, выпаса, пашня, шесть домиков стоит, такие нарядные, как яички на Пасху. И все прибрано, все чистенько, без нашей этой вечной грязи. Останавливаемся, расспрашиваем, и что выдумаете — одна семья живет! Одна! Но в семье этой пятьдесят восемь душ! Пятьдесят восемь! А во главе один Матвей Спиридонович Каштальянов! Мудрец, умница, под девяносто лет уже, но еще любого молодого за пояс заткнет! А остальные — сыновья, дочери, внуки, правнуки. И все вместе! Никого на сторону не отпустил, никто не отделился! Я на сутки у них остановился, душой отдыхал! Спрашиваю Матвея Спиридоновича, может, помощь нужна, может, просьбы какие есть? А он так прищурился и отвечает: «Да помощи мы только у Бога просим, а уж все остальное сами делаем…» Будто нос мне утер: все у нас есть, все сами сделаем, только не мешайте… Да, Константин Владимирович, иной раз вот таких людей встретишь и много о чем думать начинаешь… А вы, как я понимаю, о других людях будете мне сейчас рассказывать, ну, что делать, буду слушать… Такая уж губернаторская доля, порадовался и хватит… Так что там, с ограблением банка, прояснилось?
Константин Владимирович отодвинул пустую чашку в сторону, хотел подняться, но Александр Николаевич поморщился и махнул рукой: сидите, без церемоний… Нетрудно было догадаться, что после рассказа о большой семье Каштальяновых ему совсем не хотелось слушать полицмейстера, который ничего радостного и душевного не сообщит. Совсем наоборот.
Так оно и получилось. Сам того не желая, Константин Владимирович испортил настроение генерал-губернатору:
— Окончательно дело с ограблением банка еще не прояснилось, оно только начинает проясняться. Но первые выводы можно уже сделать. Поэтому я счел своим долгом немедленно вам доложить следующее: имена и паспорта грабителей, как мы и предполагали, фальшивые, в сотрудниках страхового общества «Якорь» таковые не числятся. Кто они такие на самом деле, мы сейчас пытаемся установить. Но самое главное, Александр Николаевич, не в этом…
— В чем же тогда?
— Самое главное в том, что деньги не являлись главной целью ограбления…
— Не понимаю!
— Конечно, деньги немалые. Но одновременно с ними из банка исчезли документы, хранившиеся в особом секретном сейфе. И стоят эти документы намного больше, в сотни раз больше, нежели деньги, с которыми сбежал грабитель.
— И что это за документы?
— По нашим сведениям, некий негласный договор между Сибирским торговым банком и господином Парфеновым, который, как вам известно, является владельцем трех приисков. И самое интересное заключается в том, что о пропаже этого договора ни управляющий банком Зельманов, ни господин Парфенов нам не заявили. А служащий банка, некто Азаров, имевший ключи и доступ к секретному сейфу, бесследно исчез ровно в день ограбления и до сих пор не объявился.
— Это вам в банке сказали?
— Нет, в банке об исчезновении Азарова нам также ничего не сказали.
— А откуда узнали?
— На этот вопрос я бы, Александр Николаевич, предпочел не отвечать, потому что в нашей работе есть свои секреты, и я бы не хотел их раскрывать. Но если вы настаиваете…
— Да ничего я не настаиваю, и так ясно, что у вас в Сибирском банке свой лазутчик сидит, ну, пусть сидит, может, какая польза от него будет. Меня другое сейчас интересует — что дальше? Неужели Парфенов с банком аферу задумали? Не верю… Дальше-то — что? Вы говорили — мой совет нужен. И чего я вам советовать должен?
— Совет ваш всегда нужен, Александр Николаевич. Считаю своим долгом, чтобы вы полностью находились в курсе расследования. Так вот, теперь мы постараемся выяснить — куда и по какой причине исчез Азаров, и, складывается у меня такое предчувствие, что в результате этих расследований может получиться не совсем приглядная история. Поэтому я осмеливаюсь намекнуть вам, чтобы не имели вы тесных отношений ни с Сибирским банком, ни с господином Парфеновым, по крайней мере до определенного времени, пока мы все не выясним.