иданно, в обстоятельствах странных и заковыристых, и оба в первое мгновение подумали об одном и том же: «А он-то здесь как оказался?»
Семен сразу же и отвернулся, хлопнул вожжами по бокам Карьку, а через некоторое время, по-прежнему горбясь в передке саней, не поворачивая головы, глухо и медленно, будто кирпичи ронял, посоветовал:
— Чего не спрашивают, про то не говорите, вам же лучше тогда будет.
«Боится, значит, что наше знакомство откроется, — догадался Жигин, — и как мудрено завернул, сказал как бы для обоих, а на самом деле — для меня, чтобы язык держал за зубами. Ладно, Сема, пока помолчу, погляжу… Понять бы — в какой ты ипостаси здесь обретаешься?»
Тропа между тем вильнула еще несколько раз, огибая безмерно толстые, могучие лиственницы, и выбралась на широкую круглую поляну. Посредине поляны стояло просторное, добротно срубленное зимовье, накрытое единой крышей, под которой свободно умещались и само зимовье, и баня, и дровяник, и даже колодец.
Перед зимовьем, почти у самого крыльца, стоял конь, запряженный в легкие, казалось, игрушечные санки, украшенные искусной деревянной резьбой — будто диковинные и невиданные цветы распустились. Земляницын приподнял голову, неловко вывернув шею, и грязное ругательство, как черный плевок, шепотом сорвалось у него с губ. Сразу признал старый служака и коня, и санки, да и как мог не признать, если любил разъезжать на этой подводе управляющий прииском, горный инженер Савочкин. А вот и сам он, вышел на крыльцо, глянул на приехавших людей и ловко, проворно, как мышка, исчез, неслышно притворив за собой дверь.
— Развязывай, — скомандовал господин городского вида, и Жигина с Земляницыным освободили от веревок, сдернули с саней и поставили на землю. Толкнули к крыльцу, и они пошли, неловко ковыляя непослушными, затекшими ногами.
Их протолкнули в двери, за которыми только что исчез Савочкин, провели через темный коридор, и они оказались в маленьком закутке, в котором имелась только широкая лавка, крепко прибитая к бревенчатой стене. На лавку их и усадили рядышком.
Господин городского вида вошел следом за ними и стал прохаживаться по каморке, заложив руки за спину, глядя в пол, словно о чем-то напряженно думал. Неожиданно вскинулся и весело представился:
— Зовут меня Егор Исаевич Расторгуев! — остановился напротив, слегка поклонился и продолжил: — А кто вы такие — я знаю! Знаю даже, что у Жигина жена пропала и несчастье случилось — сынишка помер. Примите мои искренние соболезнования, совершенно искренние. У Земляницына такого горя нет, и это очень хорошо, что нет горя, но может случиться, какое — не ведаю, но может, может случиться, все под Богом ходим… А теперь — о деле, ради которого вы здесь оказались. Дело пустяшное, можно сказать, даже копеешное. Из-за распутицы по осени с прииска золото не вывезли, которое за лето добыли, а требуется его в Ярск доставить согласно установленному порядку. Вот вы его и доставите, уважаемые. А на подмогу Земляницын еще и стражников своих возьмет. Целое войско получается! Да вы от любой напасти, если случится, отобьетесь. А как золото до места доставите, так еще и вознаграждение от господина Парфенова получите — денежное. Согласны?
— У нас начальство есть, чтобы приказывать, — глухо выговорил Жигин, стараясь не смотреть на Расторгуева.
— Начальство, господин урядник, далеко. А я здесь. Да и о жене своей подумай — хочешь ее назад получить или не желаешь? Соглашайтесь, уважаемые, пока я добрый. Выхода другого у вас все равно не имеется. На этом я точку ставлю, чтобы словами не мусорить, оставляю вас, но не прощаюсь вернусь за ответом. Вернусь скоро, так что времени на раздумья у вас мало.
Он вышел, дверь захлопнулась, лязгнул железный запор; удаляясь, негромко прозвучали шаги, и тихо стало, как в глубокой земляной яме.
— Илья Григорьич, ты чего-нибудь понимаешь? Он ведь угрожает нам. Вслух, правда, не сказал, но догадывайтесь — отправим на тот свет, и вся недолга… А с сыном у тебя чего случилось, куда жена пропала? Ты же ничего не говорил…
— Погоди, Земляницын, не пытай, сам как в потемках, — Жигин помолчал, лег на лавку, вытянув ноги, и закинул руки за голову, уставив взгляд в потолок. Лежал и не шевелился.
Земляницын тоже замолчат. Сидел, нахохлившись, и был похож на старого ворона.
А тем временем неподалеку от них, за столом, на котором красовался начищенный самовар, Расторгуев и Савочкин пили чай, вели негромкий разговор, и со стороны могло показаться, что они действительно договариваются об условиях поставки муки на прииск. Но говорили не о хлебе насущном. Об ином говорили и многое отдали бы Жигин и Земляницын, чтобы этот разговор услышать, но толстыми и крепкими были стены в зимовье и голоса сквозь них не проникали.
— Видишь, Савочкин, как все складывается, нехорошо, погано складывается, человек наш в Сибирском банке, Азаров, сукиным сыном себя проявил. Уж как он там смог спроворить — не знаю, но только в мешках, когда я открыл, нарезанная бумага оказалась. Аккуратно нарезал, будто пачки настоящие. Так что прибыли тебе, да и мне тоже — большая дырка от бублика. И никуда ты теперь не денешься, будешь так все исполнять, как я скажу.
— Неужели он мешки мог в банке подменить?
— Еще раз повторяю — сие мне неведомо. Если тебя распирает любопытство, сгоняй в Ярск, разыщи Азарова, расспроси его с пристрастием — почему в мешках бумага оказалась? Может, он тебе и расскажет по старому знакомству. Заодно передай, что я очень в нем разочаровался, я ведь за эти фантики, которые он в мешки натолкал, головой рисковал, запросто ее могли продырявить. Но это так, к слову. Что с воза рухнуло…
— Это же такие деньги! — вздохнул Савочкин.
— Ладно, не прибедняйся! Не последнюю корку доедаешь. Золотишка-то изрядно наворовал? Да помолчи, я знаю! Давай о парфеновском золоте поговорим, которое в Ярск еще не доставили. Понимаешь меня?
— Подожди, Столбов, подожди…
— Не Столбов, а Расторгуев, Егор Исаевич. Неужели трудно запомнить? Я тебя облагодетельствовать желаю, Савочкин, а ты мне — подожди, да подожди… Могу и не ждать. Только как ты хозяину недостачу объяснишь? Скажешь, что мыши съели? Ты ведь потому и убедил его по осени золото не вывозить, якобы из-за распутицы, потому что уже тогда приворовывать начал. Боялся, что недостача вскроется. А когда хозяин согласился, ты уже потащил, как из своего кармана. Впрочем, чего я тебе про твои делишки рассказываю?! Ты сам про них знаешь. Теперь слушай. Оставшееся золото, которое ты еще не украл, отправляешь в Ярск под охраной урядника и Земляницына с его стражниками. Приписываешь к нему на бумаге и то, которое уже у тебя хранится. Все в полном объеме, как говорится, в целости и сохранности, ни одна хозяйская крупинка не пропала. Понимаешь, о чем речь веду?
— Понимаю, — упавшим голосом ответил Савочкин.
— Вот видишь, как складно получается. А по дороге может произойти несчастье. Лихие люди на обоз напали, охрану убили, и золото исчезло. Кто напал, куда исчезло — одному Богу известно. Золотишко мы с тобой заберем, после тихо, без шума, вывезем и придумаем к тому времени, куда и кому его пристроить. И убегать тебе с хлебной должности не потребуется. Ты ведь бежать собрался?
— Я ничего…
— Бежать, бежать, Савочкин, не оправдывайся. Но хлопотная эта канитель — скрываться, да под чужим именем, уж, поверь мне, я знаю. А мы сделаем так, что никаких хлопот — как служил, так и будешь служить, при уважении и при почете. А надоест, попрощаешься с господином Парфеновым да и отправишься в благодатные края жизнью наслаждаться, если пожелаешь, можешь и за границу отъехать.
— Мы так не договаривались, я не согласен…
— Знаешь, лезть под пули за паршивой бумагой, которой даже задницу нельзя подтереть, потому что она слишком жесткая, мы тоже не договаривались. А что касается твоего согласен-не согласен, это, господин Савочкин, съешьте всухомятку и чайком запейте, чтобы поноса не случилось. Теперь слушай и запоминай, что тебе сделать нужно…
Легкие санки то и дело встряхивались на быстром ходу, подскакивали на ухабах, и голос рвался, будто тонкая ленточка:
— Да будь проклят… день, когда я… туда… поехал! Будь он… проклят! Будь… проклят!
Вскрикивал Савочкин, подпрыгивал на седушке и еще яростней гнал коня, охаживая его плеткой по широкой спине. Успокоился и вскрикивать перестал, когда выбрался на накатанную дорогу и впереди, в проеме между двумя стенами темных елей, показался прииск. Как ни терзался, как ни приходил в отчаяние, а все-таки овладел своими чувствами, понимая, что, если попадутся встречные, обязательно удивятся, когда услышат, что управляющий прииском, горный инженер Савочкин, кричит неведомо что и проклятья посылает неизвестно кому.
Придержал бег коня, перестал его подстегивать и к конторе подъехал как обычно — не торопясь. Увидев его из окна, выскочил навстречу Тимофей, услужливо перехватил узду коня и спросил:
— Куда прикажете? На конюшню? Или тут, к коновязи привязать?
— Отгони на конюшню, не понадобится, а сам — ко мне. И поскорее.
Как только Савочкин отдал приказание Тимофею, как только ощутил себя снова в обычном своем положении главного человека на прииске, так окончательно избавился от приступа собственной слабости, который овладел им после разговора со Столбовым-Расторгуевым. Прошлое, сколько ни посылай ему проклятий, теперь не переиначить, поэтому жить надо днем сегодняшним и думать о том, чтобы не допустить еще раз ошибку, которую совершил раньше.
А совершил Савочкин эту самую ошибку прошлой весной, когда оказался по неотложным делам прииска в Ярске. Два дня провел с Парфеновым, отчитываясь перед ним, а затем, получив хозяйское согласие, остался на неделю в городе, сняв хороший номер в «Эрмитаже», — решил отдохнуть. От тайги, от гнуса, от скучной и серой, как застиранная тряпка, приисковой жизни. Обедал в ресторане, ездил в местный театр, где не столько смотрел на сцену, сколько разглядывал в бинокль нарядных дам в партере. И одна из них, заметив, что ее разглядывают, шаловливо погрозила ему сложенным цветастым веером. Савочкин, будучи человеком холостым и семьей не обремененным, знак этот принял как приглашение к знакомству. И знакомство состоялось в тот же вечер. Екатерина Николаевна совершенно очаровала его своей милой простотой и статью — он любил женщин с небольшим телесным избытком. На следующий день они встретились и поехали на Светлое озеро, которое находилось на окраине Ярска и где имелась лодочная станция. Катались на лодке по тихой воде, не тронутой в безветрии даже мелкой рябью, наслаждались ароматом цветущей черемухи — она вскипала по берегам, как белая волна.