— Нет, не сплю, слушаю.
— А сегодня себя в детстве вспомнил, как я хотел живую воду заиметь, чтобы всех вылечить… Зачем вспомнил? Не скажешь, урядник?
— Если бы знал, сказал. Не знаю я…
— Вот и я не знаю.
Больше они не разговаривали, лежали молча, каждый наедине со своими думами, и даже не заметили, как, забыв про очередность, разом уснули.
Проснулись, окоченевшие, у потухшего костра, тоже разом. Вскочили, наломали сушняка, подживили огонь. Обогрелись и встали на лыжи. Шли, не теряя направления, на восток, где светлела, истаивая, предрассветная синева.
На длинный, утомительный переход ушел весь день. И лишь к вечеру, заметив санные следы, выбрались они на поскотину маленькой, в десятка три дворов, таежной деревушки. Жигин огляделся и повеселел:
— Да я, кажется, тут бывал. Верно! Давно, правда, года три назад. Старостой здесь у них старик, позабыл, как зовут… Избу помню, крайняя…
К крайне избе они и пришли. Воткнули лыжи в снег и взобрались, с трудом поднимая одеревеневшие ноги, на невысокое крыльцо. На стук вышел сам хозяин — высокий, седобородый старик. Увидев его, Жигин сразу вспомнил:
— Кузьма Егорыч! Доброго тебе здоровья! Помнишь меня? Урядник Жигин! Приезжал я к вам, на постой у тебя останавливался.
— А чего же не помнить, — добродушно отозвался старик, — казенные люди к нам не каждый год ездят. Помню я тебя, Илья Григорьич. Проходи.
В избе их встретило живое тепло. Скинув одежду, они прилипли к жарко натопленной печке. Хозяйка, такая же высокая и седая, как супруг, молча принялась собирать на стол. Кузьма Егорыч с любопытством поглядывал на неожиданных гостей — очень уж они были заморенными, но расспрашивать не торопился. Когда отогрелись и сели за стол, Жигин сам сказал:
— В переплет мы попали, Кузьма Егорыч. Два дня снег месили, ни крошки во рту не держали. А главное — на Первый прииск нам попасть требуется, подвода нужна.
Комлев с удивлением покосился на него — какой прииск, неужели урядник не понимает, что там их стреножат за милую душу? Или сразу прибьют, даже руки заворачивать не станут! Но Жигин, не обращая на него внимания, вел разговор дальше, Кузьма Егорыч слушал и кивал седой головой.
Уговаривать его не потребовалось. Староста к казенным людям, которые не каждый год появлялись в глухой деревушке, относился с должным уважением. Рано утром, когда Жигин и Комлев, выспавшись, отдохнув и плотно позавтракав на дорогу, вышли из избы, их уже ожидала подвода с возницей.
— Ангела-хранителя на дорогу, — сказал на прощание Кузьма Егорыч. — Если еще заглянете, Илья Григорьич, всегда рады будем.
— Спасибо тебе. Посматривай здесь, лихие люди могут забрести ненароком.
— Присмотрю, — пообещал староста, — трогай, Кондрат. Как доставишь Илью Григорьича на прииск, сразу домой вертайся, нигде не задерживайся. Слышишь меня?
— Да слышу, Кузьма Егорыч, — крепкий молодой мужик с черной, как воронье крыло, бородой, оглянулся, проверяя — уселись ли седоки, и весело хлопнул вожжами: — Поехали с орехами!
И еще почти целый день ушел на дорогу до прииска. Подъезжали к нему уже в лучах закатного солнца, когда вся округа окрасилась в розовый цвет.
— Ты, Кондрат, останови здесь, мы дальше пешком пройдемся.
— Да чего же посреди дороги высаживать, Илья Григорьич? — удивился возница — Подкачу прямо к конторе.
— Здесь останови, — приказал Жигин, — а сам домой возвращайся. Не забоишься на ночь глядя?
— Воля ваша, Илья Григорьич, а бояться мне нечего — дорога знакомая, да и луна взойдет, светло станет.
Кондрат остановился, высадил седоков и, развернув коня, уехал. Жигин и Комлев остались вдвоем на пустой дороге.
— И куда мы теперь, урядник? Сразу Савочкину с Расторгуевым сдадимся или поужинаем для храбрости? Но кто кормить будет?
— Дед пихто и бабка нихто, вот они и накормят. Только ты мечи пореже и блины в масло через раз макай. Понял?
— От блинов я бы не отказался, забыл уже, какие они на вкус. Где кормить-то будут?
— Ступай за мной. И ружье изготовь, на всякий случай. В контору идем, а там — как получится…
И скорым, даже стремительным, шагом, не озираясь по сторонам, Жигин направился прямиком к конторе прииска. Злая решимость вела его, и он не собирался сворачивать в сторону.
В зимнее время, когда всякая жизнь на прииске почти полностью замирала, немногочисленные служащие в конторе особым рвением в работе не отличались. Появлялись утром, досиживали до обеда, неторопливо перебирая бумажки и ведя скучные разговоры, а после обеда дружно вставали из-за своих столов и отправлялись домой. Так было издавна заведено, и управляющий Савочкин не пытался призвать своих подчиненных к порядку, понимал, что дело это бесполезное: даже если останутся служащие на своих местах, трудиться они все равно не будут, хуже того — от скуки еще начнут в карты играть. Зима — вольное время для старательского промысла, оно для того и отпущено, чтобы набраться сил. Вот грянут теплые дни, тогда уж ни сна, ни отдыха…
Сам управляющий Савочкин про летние дни не думал, да и вообще в последние два месяца не думал и о самом прииске. Своими суматошными делами занимался, которые захлестнули его с головой. Не до прииска ему было. Но на службу приходил исправно и досиживал, как правило, до позднего вечера, оставаясь зачастую в конторе в полном одиночестве или в компании с Тимофеем.
Вот и в этот вечер сидел за своим столом в кабинете, и когда услышал в коридоре шаги, даже не обратил внимания, посчитав, что это вернулся Тимофей, который обычно проверял печи, прежде чем закрыть контору. По этой же причине и на легкий скрип двери в свой кабинет даже головы не поднял, только спросил:
— Чего тебе?
Не услышав ответа, поднял голову и обомлел — стоял перед ним урядник Жигин, держал ружье на руке, согнутой в локте, а за спиной у него маячил какой-то оборванец, худой, как жердь, и очень веселый — скалился, показывая крепкие зубы. Урядник молчал, смотрел из-под прищуренных бровей на управляющего, а Савочкину от неожиданности показалось, что прицеливается, и тогда он медленно, бесшумно начал сползать со своего кресла, собираясь нырнуть под стол.
— Сиди и не трюхайся! — осадил его Жигин, — а руки на стол клади. Комлев, вяжи его.
Радостный Комлев, продолжая скалиться, весело затянул руки Савочкина крепким узлом веревки, которую прихватил по дороге из чьих-то пустых саней, стоявших у конторы. Взглядом Жигин наткнулся на железный сейф, приказал:
— Ключи у него забери.
Комлев сноровисто обыскал карманы Савочкина и положил на стол клетчатый носовой платок, связку ключей и кожаный кошелек.
— Теперь вытаскивай его и сади в угол. Стулья убери подальше.
Савочкин, не издав ни звука, оказался в углу и сидел теперь, нелепо и широко раздвинув ноги, смотрел поочередно то на Жигина, то на Комлева, и глаза его становились все больше.
В это самое время стукнула дверь на первом этаже, заскрипела лестница — кто-то поднимался наверх. Комлев неслышно скользнул через кабинет и осторожно выглянул, прижал палец к губам, давая знак — тихо, и отставил ружье в сторону, прислонив его к стене. Шаги приближались, и когда они поравнялись с дверями в кабинет, Комлев вымахнул в коридор и через мгновение забросил Тимофея, успевшего только ойкнуть.
Определенно не везло Тимофею в последнее время, одна беда догоняла другую, и он уже готов был поверить, что на него навели порчу. А как иначе объяснить, что кидает его из огня да в полымя едва ли не каждый день? Послушно дал себя связать и сел в угол, напротив начальника. Лицо у него было таким отрешенным, словно его уже положили в гроб.
Жигин опустил ружье, вышел в коридор, поманив за собой Комлева. Отвел подальше от двери кабинета, прошептал:
— Дверь за мной запри, свет не зажигай. И приглядывай за ними, если говорить начнут — слушай. Сам молчи, пусть в неведении остаются — откуда мы взялись… Я сейчас еще в одно место наведаюсь, вернусь, стукну три раза, тогда откроешь, только на мой голос откроешь.
Низкие избенки прииска, занесенные снегом, казались в наступающих потемках еще ниже и незаметней. Кривые переулки были безлюдны, словно все поселение вымерло, и даже собаки не тявкали. И лишь редкие окна, в которых мигал желтый свет, свидетельствовали, что жизнь здесь есть, только ушла в тепло, под защиту бревенчатых стен.
Светились окна и в добротном домике Катерины. Перед калиткой Жигин остановился и огляделся, проверяя — нет ли какой опасности? Постоял, прислушался к глухой тишине, снял ружье, положил ствол на руку, согнутую в локте, и пошел мелким, скользящим шагом, чтобы не скрипел снег, к крыльцу. На крыльце снова остановился, перегнулся через перила и заглянул в окно.
Сквозь узкую щель между цветастой занавеской и косяком увидел, что хозяйка одна сидит за столом перед лампой, на коленях у нее какие-то тряпки, и она быстро, ловко их сшивает. Рука с железным наперстком на указательном пальце поднималась и опускалась — равномерно, без остановки. «Нарожала бы ребятишек косой десяток и шила бы им одежку, а она вон каким делом занялась — по ночам уголовный элемент принимает… И дурой не назовешь, даже разумной показалась. Ну, встречай, Катерина, гостя. Не звала, я сам пришел, без приглашения», — Жигин негромко, чтобы не испугать, постучал в окно и успел еще увидеть в узкую щель, что Катерина отложила шитье и нехотя, словно через силу, поднялась с табуретки. Скоро она вышла в сени, спросила:
— Кто там?
— Постоялец твой, Катерина, пустишь? Урядник Жигин. Открывай!
Звякнула железная защелка, и Катерина, голосом, совершенно не испуганным и даже не удивленным, пригласила:
— Проходи, Илья Григорьевич.
Войдя в дом, Жигин первым делом снял лампу со стола, заглянул в горницу, на полати, и даже, выйдя в сени, в кладовку, где скрывался в памятную ночь. Катерина, сложив руки на высокой груди, стояла у печки и молча наблюдала за ним. Когда он вернулся из кладовки и поставил лампу на прежнее место, она, все так же молча, открыла заслонку в печке, взяла ухват и достала чугунок. Не суетясь, а размеренно и ловко, как сшивала тряпки, принялась собирать на стол. Собрала и повела полной рукой: