— С приездом тебя, Семен. Вижу, что не один вернулся, с добычей. Как красавицу-то зовут? Уж не Василиса ли Жигина? Ну-ну… А я мимо проходил, поднял голову — дым из трубы идет, значит, хозяин вернулся, вот и решил заглянуть, попроведать. Когда приехал и-то?
Будто ледяной водой смыло дремоту с Семена. Вскочил с табуретки и встал перед Капитонычем, закрывая широкой спиной Василису.
— Ты чего, родимый, как петух, растопорщился? — Капитоныч переложил палку в другую руку и огладил бороду. — Я поздороваться заглянул, а ты, никак, драться собрался… Негоже так, со старым человеком, совсем негоже… Рассказал бы для начала — какие новости привез?
— Новостей целый короб, в ограде стоит, пойдем, покажу, — Семен шагнул к порогу, ухватил Капитоныча за рукав его старенькой шубейки и несильно, но настойчиво вытолкал на улицу.
Гость послушно, не упорствуя, вышел, и только палка стукала в доски чаще, чем обычно. Спустились с крыльца, и Семен, ухватив за плечо Капитоныча, развернул его лицом к себе и прямо спросил:
— Не ждал, что я с Василисой вернусь? Не ждал! Ты ведь как думал, пока Столбов у себя ее держит, я на веревочке буду привязан! А еще надеялся, что Столбов вернется, и ты деньги с него вытряхнешь. Шиш! Не того полета этот Столбов, чтобы тебе тягаться с ним. Не по зубам! Так вот слушай, если новости хотел узнать. На прииске сейчас такое творится — сам черт не разберет и ногу сломает. Урядника Жигина они в плен взяли, как врага на войне, почему не убили, так и не понял. А может, и убили теперь… И с золотом там нечисто… Я думаю, что власть туда все равно доберется и спрос начнет учинять — кто, зачем и откуда ноги растут? Я под этот спрос попадать не желаю. Поэтому с сегодняшнего дня знать тебя не знаю и в глаза ни разу не видел, и дорогу сюда забудь, Капитоныч. Ясно говорю?
— Да куда уж яснее, Семушка, из узды хочешь выпрыгнуть. Да только ничегошеньки у тебя не получится, голубчик. В полной ты моей власти. Захочу — в полицию сдам, захочу — прирежут тебя ночью вместе с твоей бабенкой, которую ты прямо из постели урядника утащил. И не важно, что урядник наверняка мертвый уже валяется, чин-то его казенный остается, может, ты и порешил его из-за бабы… Признайся, Семушка, ты порешил?
И улыбнулся Капитоныч сладенькой улыбкой, ожидая, что скажет ему в ответ строптивый мужик. Но замерла улыбка на узких губах, глаза расширились, и немой крик застыл в зрачках, откачнулся Капитоныч назад и глухо ударился головой о стойку крылечных перил. Обернулся Семен, а в лицо ему, тускло и холодно сверкнув на закатном солнце, — вилы-тройчатки, и каждый из трех рожков, остро заточенных на конце, показался толстым и длинным, как жердь. Пригнулся, и так стремительно, что упал на колени. Вилы просквозили над ним, и тяжелый хрип послышался сверху. Рванулся Семен в сторону, перекатом, вскочил и замер. Хрипел, широко разевая рот, Капитоныч, дергался, выронив палку, и цеплялся двумя руками за вилы, за черенок и за рожки, которые насквозь пробили ему шею и достали еще, вонзились острыми концами в крылечные перила. Василиса двумя руками удерживала вилы, прикусив нижнюю губу, и лицо у нее было сосредоточенным, будто исполняла она очень важную работу, в которой нельзя допустить и малой оплошности.
— Брось! Брось вилы! — заорал Семен и сдвинулся с места, пошел к крыльцу на негнущихся ногах.
Но не дошел.
Василиса дернула черенок, и рожки, окрашенные в красное, выскочили на волю. Капитоныч перестал хрипеть и прямо, не сгибая спины, рухнул пластом, уткнувшись лицом в снег. Василиса перешагнула через него, будто через бревно, и Семен попятился назад, пронзила его мгновенная догадка — не Капитоныча, а его, Семена Холодова, собиралась убивать Василиса.
И не ошибся в своей догадке.
— Ты что, гад, решил Илюшеньку извести, а меня в постель затащить… Попользовался, что я в горе, как ума лишилась… — голос шелестел, словно сухой лист, и срывался; не было в нем ни злобы, ни отчаяния, только холодная решимость, и именно поэтому он звучал особенно зловеще. — Стой, где стоишь… Проткну, как этого упыря…
И ткнула вилами, целясь Семену в грудь, но он успел увернуться, перехватил черенок, дернул на себя изо всей силы, вырвал и отбросил вилы далеко в сторону. Схватил, смял Василису, оторвал ее от земли и махом, в несколько прыжков, залетел в избу. Она извивалась в его сомкнутых руках, пыталась вырваться и успела укусить за щеку, но он даже боли не ощутил. Сдернул с постели покрывало и простыню, замотал ими Василису, как в кокон, завязал на узлы, чтобы она не распуталась, и снова выскочил на улицу. Встал в изголовье у лежащего Капитоныча и потерянно огляделся, запоздало ругая себя за ротозейство. Дверь-то он, когда выходили с Капитонычем, не закрыл за собой, оставил настежь распахнутой, и Василиса весь разговор, конечно, услышала. Выбежала на крыльцо, а тут вилы, которые он прислонил к перилам, собираясь попозже еще принести сена для Карьки.
Вот они и пригодились.
Наклонился, ухватил Капитоныча за плечо и перевернул. Глаза у старика были широко раскрыты и неподвижны. Семен наклонился еще ниже, прислушался — нет, не дышит. Раны на шее, совсем небольшие, слабо кровоточили, но кровь уже остывала, и снег, на который она скатывалась, не таял. Хитрый, осторожный, изворотливый, как скользкая рыба, Наум Капитонович Загайнов нашел свою смерть под вилами разъяренной бабы — диво, да и только!
Ни полиция, ни завистники, ни враги, никто не мог дотянуться до него, всегда он успевал увернуться и выскочить целым из любой передряги, а сегодня не успел. И остывал теперь на чужом дворе, возле крыльца, вытянувшись в полный рост.
Семен протянул руку, закрыл ему глаза и подумал, вспомнив поверье: «Высмотрит еще, старый черт, и с собой утащит. Нет уж, Капитоныч, хватит, нагляделся ты на белый свет… Поедем, прокатимся в последний раз».
Снова пришлось запрягать Карьку. Тело покойника затащил на сани, укрыл сверху толстым пластом сена, на всякий случай, из осторожности, запер дом на замок и выехал со двора, тихо, не торопясь, дожидаясь, когда наступающие сумерки лягут плотнее.
Вывалил он свой груз в глухом логу на окраине Ярска, где было безлюдно и пустынно. Вернулся домой и первым делом бросился проверять — где Василиса?
Она лежала по-прежнему, спеленутая, будто ребенок, и прежним был ее неподвижный взгляд, упертый в низкий и грязный, давно не беленный потолок. Семен стоял над ней, безвольно опустив руки, и не знал, что ему делать дальше.
Как жить?
Девчушка, закутанная в теплую шаль, стояла, похожая на куклу; полы пальтишка доставали до половицы, а из рукавов виднелись лишь кончики белых варежек. Большущие, круглые глаза, похожие на два синих блюдца, смотрели снизу вверх так искренне и доверчиво, с такой надеждой, что от умиления девчушку хотелось взять на руки, прижать к себе и крепко расцеловать. Марфа не удержалась, присела перед ней и обняла, спросила:
— Тебя как зовут, лапонька?
— Надюнькой меня кличут. Я бойкая, на всякой лавке дырку верчу, возьми меня в школу, грамоте хочу научиться, я тебе котенка отдам, Муську, вон как она меня царапает…
Девчушка подняла руку, поддернула рукав пальтишка и показала подсохшую царапинку.
— Да помолчи ты, ради бога, котенка она подарит! — мать Надюньки смущенно встряхнула дочку за плечико и пожаловалась: — Мы про вашу школу с соседкой разговаривали, а она услышала. Привязалась, веди меня в школу, неделю уже ноет, а денег у нас на учебу нет. Слышали, что здесь без денег учить будут, вот спросить хочу… Правда иль нет?
— Правда, — Марфа еще раз обняла девчушку и выпрямилась. — Только подождать придется до осени. Здесь порядок надо навести, учителя еще не приехали, а записать я вас запишу. Как фамилия-то?
— Самойловы мы, а она, значит, Самойлова, Надежда Федоровна.
— Так я и запишу.
— Ну, слава богу, а я шла и боялась — вдруг откажут. Пошли, Надюнька.
Девчушка подпрыгнула, круглые глаза-блюдца из-под шали блеснули радостным, синим светом, и пока она шла рядом с матерью до выхода, все подпрыгивала и оглядывалась на Марфу, одаривая ее счастливой улыбкой.
— Вот и ученица у меня появилась, — вслух сказала Марфа, — а еще и Муська будет, и стану я ходить вся оцарапанная…
Сказала и рассмеялась. Очень уж весело и светло было у нее сейчас на душе. Нашла тетрадку и записала: «Надежда Самойлова», вспомнила и добавила: «Иван» и отложила ручку:
— Голова садовая! Фамилию не спросила. Ладно, домой поеду, загляну…
Надюнька и ее мать были вторыми, кто пришел записываться в будущую школу. Первым пришел Диомид, служивший дворником у Парфенова, и привел с собой мальчишку. На правах старого знакомца сразу спросил:
— Парня возьмешь в учебу?
— Так рано еще, Диомид, — отвечала ему Марфа, — осенью учеба начнется.
— Нам не к спеху, до осени подождем с Иваном, а теперь скажи — возьмешь или не возьмешь?
Услышав, что в учебу Ивана возьмут, Диомид заулыбался, довольный, и рассказал Марфе, что мать у мальчонки непутевая, что прибился он случайно, и живут они теперь вместе в дворницкой сторожке, на радость самим себе, потому что крепко подружились.
Диомид, когда Марфа была кухаркой у Парфенова-старшего, всегда относился к ней по-доброму, и она рада была, что смогла обнадежить хорошего человека. Напоила чаем, Ивану дала пряников, а вот фамилию спросить забыла. Теперь, решив завести список будущих учеников, вспомнила об этом и, закончив дела, домой поехала мимо парфеновской усадьбы.
Но Диомида на месте не оказалось. Вышел сторож и объяснил, что уехал Диомид куда-то вместе с хозяином, и мальчонку с собой взяли, а фамилию мальчонки он не знает, Ванюшка — вот и весь сказ.
Озадаченная этим известием, Марфа вернулась домой с неясным чувством тревоги, хотя, казалось бы, какое ей дело до разъездов Парфенова, он сам себе хозяин, куда пожелал, туда и отправился, кого захотел, того и взял с собой. Пыталась успокоить себя, но не получалось — чувство тревоги не уходило, наоборот, становилось все сильнее. Тогда она затеяла уборку в доме, вытерла везде пыль, вымыла полы, на окна повесила новые, давно купленные, шторы, которые все недосуг было подшить и погладить. В работе забылась, даже принялась напевать. Полюбовалась на шторы и огляделась — чего бы еще сделать?