— Не забудь, Хрипунов. Обидно мне будет, если он там останется.
— Илья Григорьевич, не обижай, все как надо сделаю!
Вигилянский взмахнул рукой, в которой зажата была белая вязаная перчатка — трогайся!
Брякнули колокольчики, заскрипел снег под полозьями саней и под конскими копытами, обоз медленно начал выползать на дорогу. Жигин присел на свободное место в санях, в которых уже лежал, вытянувшись, как на кровати, Комлев — посидел и тоже лег, примяв пахучее сено, уставив взгляд в небо. Смотрел, будто растворялся в легкой сини, и не было у него никаких мыслей. Не думалось ему, не тревожилось и мечталось лишь об одном — зайти поскорее в родной дом и увидеть Василису. И так он желал, чтобы случилось это как можно быстрее, что закрыл глаза, представил калитку, крыльцо, дверь в сени… Вот распахнет эту дверь…
— Слышь, урядник, я тебя спросить хочу, — Комлев заворочался, зашуршал сеном и нарушил его видение, — давно хочу спросить, да все как-то не получается…
— Спрашивай.
— Вот прибудем мы в Елбань, и куда ты меня денешь? В арестантскую посадишь?
— Я теперь и не знаю…
— Посадишь, посадишь, никуда не денешься. Как служба тебе велит, так и сделаешь. У меня одна просьба к тебе имеется, вместе с этими архаровцами не сади. Я хоть и рожу тряпкой замотал, а все равно опасаюсь. Пожить еще хочется… А после таких страстей, каких я с тобой напереживался, мне жизнь шибко уж сладкой кажется…
— Вот до места доберемся, буду ходатайствовать за тебя перед начальством, может, и выпросим тебе вольную. А что? Без тебя… — Жигин замолчал, подыскивая нужные слова, а Комлев с хохотком добавил:
— Как без поганого ведра! Ладно, урядник, не мучайся. Доедем, там видно будет. Только просьбу мою не запамятуй, про арестантскую…
— Не запамятую, — пообещал Жигин.
— Вот и ладно. Привет-салфет вашей милости, Илья Григорьевич. Будет время — вспомни Комлева.
— Ты чего, прощаешься, что ли? Или помирать собрался?
— Это я тебе свою признательность так выражаю.
— Ну-ну.
И замолчали.
На ночевку Вигилянский решил свой обоз не останавливать. Когда свалилась темнота, зажгли берестяные факелы и дальше двинулись при неровных, скачущих отблесках. Жигин ни о чем не тревожился, удобно устроившись на боку, задремывал на короткое время под скрип саней и лошадиное ржанье, просыпался и продолжал лежать, не открывая глаз, снова представляя калитку, крыльцо и дверь в сени.
Проснувшись в очередной раз, почувствовал неясное беспокойство. Приподнялся, оглядываясь вокруг, и сразу же понял причину своего беспокойства — Комлева рядом с ним в санях не было. Даже не почуял, когда тот исчез. Соскользнул беззвучно и растворился в темноте.
Где теперь его искать?
«А нигде, — решил Жигин, не буду я его больше искать. Доложу завтра Вигилянскому, скажу, что спал, и пусть у него голова болит». А вслух, подражая Комлеву, негромко пробормотал:
— Привет-салфет вашей милости.
Голос репортера «Губернских ведомостей» господина Кудрявцева звучал, словно из большущего ведра ровной струей лилась вода — с одинаковым звуком и без всякого, даже малого, перерыва:
— Я не могу припомнить подобной истории, которая имела бы место быть в нашем Ярске. Это нечто из ряда вон, это, если угодно, целая эпопея уголовного толка. Правда, историю эту стараются замять всевозможными способами, даже генерал-губернатор обеспокоен, чтобы она не стала достоянием общественности, о чем мне редактор так прямо и сказал, без всяких намеков. И пообещал, если я возьмусь эту историю раздувать, он меня вышибет на улицу, как последнего босяка, без всякого расчета. Но я обязательно раздую! Кроме наших «Губернских ведомостей» есть еще и столичные газеты. Вот в них я и опубликую! Заголовок уже придумал «Нравы Парфеновских приисков». Мне свидетельств очевидцев пока не хватает. Поэтому я здесь. Марфа Ивановна! Екатерина Николаевна! Неужели мне не поможете?! Проявите милость! Из первых рук, из первых уст — это же клад настоящий для меня будет! Ну, что вам стоит, милые мои!
Говорил господин Кудрявцев, успевая поедать печенюшки и запивать их чаем, и смотрел на женщин, сидевших перед ним, таким умоляющим и просящим взглядом, что становилось его жалко. Но Марфа, терпеливо дослушав до конца горячую речь, ответила решительным отказом:
— Нет, нет, и даже не упрашивайте! Я вам раньше говорила, и еще раз повторю — ничего я про парфеновские дела не знаю! Ищите, как вы сказали, свидетельства очевидцев в другом месте.
Кудрявцев снова принялся убеждать, но Марфа ему не отвечала, давая понять, что больше на данную тему разговаривать не намерена. Екатерина Николаевна ничего не ответила, она сидела, задумавшись, и, казалось, была совершенно безучастной к беседе. Но — нет. Слушала, и внимательно слушала. Когда красноречие Кудрявцева совершенно иссякло и он огорченно засопел, Екатерина Николаевна подала голос:
— Вы меня здесь случайно застали, я с Марфой Ивановной попрощаться зашла… — она замолчала, задумалась.
Марфа быстро взглянула на нее, и во взгляде проскользнула тревога. Эта тревога не покидала ее сегодня с утра, когда она увидела на пороге своего дома неожиданную гостью. А Екатерина Николаевна, ничуть не смущаясь, сказала, что визит ее продиктован крайней необходимостью: поезд из Ярска отходит лишь вечером, близких знакомых у нее, кроме Марфы Ивановны, нет, а ждать на вокзале ей не хочется… И еще добавила, что уехала она с прииска несколько дней назад, но пришлось задержаться в Елбани, потому что не было попутных подвод.
Гостью, явившуюся так неожиданно, Марфа впустила в дом. Любопытно ей было все-таки узнать — что произошло на прииске? Но едва лишь Екатерина Николаевна начала свой рассказ, как явился Кудрявцев, который, оказывается, уже знал, что произошло на прииске: как закончил свою жизнь Павел Лаврентьевич Парфенов, как отыскали тайник с золотом Парфенова-старшего, что ранен полицмейстер Полозов, и даже знал, что ко всем этим странным делам приложил свою руку управляющий Сибирским торговым банком Зельманов, и что высокая комиссия, прибывшая из столицы, задержится еще надолго, потому что безобразий и упущений она обнаружила чрезвычайно большое количество.
Из всего услышанного Марфа поняла лишь одно, главное — нет больше Парфенова-младшего, как нет и Парфенова-старшего, пресекся весь их род и развеется теперь огромное богатство по ветру, как летучая пыль. Она не испытывала радости или злорадства, была абсолютно спокойна и встревожилась лишь тогда, когда заговорила Екатерина Николаевна, обращаясь к репортеру «Губернских ведомостей». Что она ему скажет?
— Я, пожалуй, могу вам помочь, господин Кудрявцев, но только при одном условии…
— Любое ваше условие, любое желание будет для меня законом! — выпалил Кудрявцев и даже привстал со стула.
— Так вот — условие простое. Когда вы напишите свое повествование, я его обязательно должна прочитать. Если вы этого не сделаете, я пошлю опровержение во все газеты и объявлю вас лжецом и газетным мошенником. Согласны?
— Согласен! Но вы же уезжаете!
— Я вам адрес оставлю. А теперь везите меня в какое-нибудь заведение, и мы там обстоятельно побеседуем, до отправления поезда у нас еще есть время.
— Секунду! Одну только секунду! Я сейчас извозчика…
Кудрявцев выскочил из дома, на ходу натягивая пальто и шапку.
Екатерина Николаевна с усмешкой поглядела ему вслед и сказала:
— Вы не беспокойтесь, Марфа Ивановна, на вашу судьбу в этой писанине, если она появится, даже намека не будет. Я ему навру именно то, что он желает слышать. Истинная правда никому не нужна.
— Тогда… Тогда я не понимаю… Зачем это вам нужно?
— Зачем? Я и сама не понимаю. Видно, еще не полностью злоба в душе отгорела. Хотя… На кого злиться? Только на саму себя… Прощайте, Марфа Ивановна, не поминайте меня лихом и простите великодушно.
— Мне не за что вас прощать.
— Все равно — простите.
Екатерина Николаевна поклонилась — низко, в пояс. И вышла из дома, прижимая к груди маленький матерчатый узелок. Марфа, накинув платок, проводила ее до калитки, вернулась в дом и уже из окна смотрела, как подъехал извозчик на легких санках, как он взмахнул коротким бичиком на длинном кнутовище и как санки исчезли, оставляя после себя летучую снежную пыль.
«За что она все-таки просила прощения у меня? Ведь ни в чем передо мной не виновата, — думала Марфа. — Может, и мне надо прощения попросить. Только у кого?»
Но ответа на этот вопрос у нее не имелось.
И она продолжала сидеть за пустым столом, не убирая с него посуду, куталась в платок, словно ее знобило, думала, что надо бы наведаться сегодня к Магдалине Венедиктовне, которая прихварывала в последние дни, но даже не шевелилась, ощущая себя одинокой, никому не нужной и позабытой.
Задумавшись, Марфа не сразу услышала несмелый и негромкий звук медного колокольчика. За витую веревочку кто-то дергал осторожно и боязливо. Когда расслышала, поднялась, пошла открывать дверь и растерялась от неожиданности, увидев на крыльце Диомида, который крепко держал за руку Ванюшку. На щеке у мальчишки темнело круглое, как пятак, пятно.
— Диомид! — всплеснула руками Марфа. — Ты куда глядишь-то?! Парень у тебя щеку отморозил!
— Не доглядели маленько, — принялся оправдываться Диомид и опустил голову. — Дорога-то у нас дальняя была, вот и прихватило…
— Да заживет! — бодрым и звонким голоском вмешался Ванюшка — На мне все заживает, как на собаке! Я летом ржавым гвоздем ногу пропорол — и хоть бы хны! Коросту отковырнул и снова бегать стал!
— Что же мы на крыльце-то! В дом проходите!
— Погоди, Марфа, у нас разговор к тебе имеется, может, и заходить не стоит…
— Как это не стоит?! Диомид, ты чего говоришь-то?! Сам-то слышишь, чего говоришь? Или не слышишь?!
Она ухватила Ванюшку за руку, повела в дом, раздела его, кинулась к кухонному шкафу, разыскала склянку с гусиным жиром, принялась врачевать отмороженную щеку и делала все это с какой-то радостью, неожиданно нахлынувшей на нее. Словно именно этого не хватало ей сегодня — о ком-то заботиться, кому-то помогать, и вот, совершенно нечаянно, случилось, и теперь она знает твердо, что нужно делать, и уже не мучилась в неясных раздумьях, чувствуя себя одинокой и позабытой. Мигом поставила самовар, заново накрыла на стол и смотрела во все глаза, как жадно ест Ванюшка — крепко проголодался парень.