[302]. Пафос Клюева направлен здесь против тех отстраненных постановлением ЦК от руководства культурной политикой партийных критиков, чья непримиримость по отношению к «попутнической» литературе все эти годы («десять лет» – то есть приблизительно с 1922 года) мешала («застила крылом нетопыря») подлинной поэзии («песням», персонифицируемым у Клюева им самим, Сергеем Клычковым, Ахматовой и Павлом Васильевым) объединиться с советской действительностью («республикой желанной»), чьим недвусмысленным символом выступает в тексте красный флаг («знамя гордое, где плещется заря»). Именно в качестве манифеста нового этапа «перестройки» литературы эти стихи были предложены Клюевым в августе 1932 года к публикации в журнале «Новый мир»[303] и публично прочитаны им в ноябре на авторском вечере Васильева в Московском клубе художников[304].
Упоминание в «Клеветникам искусства» Ахматовой – среди ближайших Клюеву поэтов – не случайно: помимо биографических обстоятельств 1932 года, о которых речь пойдет далее, Клюеву была близка ахматовская общественная и литературная позиция, в том виде, в каком мы пытались реконструировать ее выше. Стратегия самого Клюева, так же как и Ахматова, испытывавшего все возрастающее отчуждение от советской действительности, отличалась, однако, меньшей последовательностью. Своего рода девизом ее может служить (также известная по воспоминаниям Ахматовой) фраза, сказанная Клюевым Гумилеву после его «публичного отречения» от Цеха поэтов на вечере Всероссийского литературного общества 15 февраля 1913 года: «Рыба ищет, где глубже, человек, где лучше»[305].
Будучи настроен по отношению к новому режиму едва ли не более радикально, чем Ахматова, – например, Клюев был многолетним «усердным прихожанином»[306] Николаевского единоверческого храма, которым в силу оппозиционности этого прихода подконтрольной большевикам церкви единовременно интересовалась Ахматова, – Клюев тем не менее никогда не отказывается от попыток публикации своих новых текстов в советской печати (в том числе и традиционно включаемой ныне в антисоветский канон «Погорелыцины»). В феврале 1926 года С.М. Городецкий пересказывал свой недавний разговор с Клюевым: «Как это ты пишешь в „Кр<асную> газ<ету>“ – совмещая с этим пис<анием> свои лампадки? – Ко мне приходят за стихами, приносят деньги – я и даю. А что вообще пишут они в своей газете – меня не касается. Пишу, и плотят – а что пишут – не знаю…»[307] Осенью 1923 года, синхронно зафиксированным Г.А. Бениславской антисоветским и антисемитским суждениям («жиды не дают печататься, посадили в тюрьму»[308]), Клюев выпускает в руководимом покровительствующим ему И.И. Ионовым (Бернштейном) петроградском отделении Госиздата книгу стихов «Ленин», которую Ионов сразу после смерти Ленина переиздает там же тиражом 25 тысяч экземпляров[309].
Сколько можно судить, подобного рода «лицемерие» воспринималось Клюевым как имманентная черта «художника» (ср.: «В художнике, как в лицемере, ⁄ Таятся тысячи личин», 1930), поэтому поиск комфортной социальной ниши, требовавший в советских условиях маскировки подлинных настроений, был для него органичен. Поэт был готов на известные компромиссы в смысле тематики и/или лексики своих текстов[310]. Вместе с тем зона компромисса не могла (без катастрофических для авторской идентичности Клюева последствий) распространяться на основы его тщательно выстраиваемого с середины 1900-х годов персонального поэтического мифа – национально окрашенную религиозность («древлее благочестие») и гомосексуальность. Трансформация этих принципиальных и взаимосвязанных для Клюева оснований его частной и литературной жизни в результате социальной динамики 1920-1930-х годов исчерпывающе описывается проницательным замечанием хорошо знавшей его В.Н. Горбачевой – «выдержанная поза, мешающая жить, переходит в добровольные подвижнические вериги на всю жизнь»[311]. Демонстративная религиозность привела Клюева к осложнившему его биографию исключению из рядов ВКП(б) в 1920 году, публично афишируемая гомосексуальность[312], как мы увидим, станет подлинной причиной его ареста в 1934-м.
В положении Клюева и Мандельштама в 1932 году, когда написаны стихи «Клеветникам искусства», было много общего. Как и Мандельштам, Клюев являлся одним из бенефициаров постановления «О перестройке литературно-художественных организаций» – уже в мае 1932 года он прикрепляется к закрытому распределителю на Остоженке[313] и получает персональную пенсию[314], его стихи впервые с 1928 года появляются в печати[315]. Так же как и Мандельштам, Клюев фигурирует в «номенклатурном» списке-реестре советских писателей, поданном Кагановичем Сталину в апреле 1932 года[316]. Этим изменениям предшествовал острый кризис во взаимоотношениях Клюева с ВССП. Нетипичное для советского литератора поведение Клюева в этом конфликте напоминает о взаимоотношениях Мандельштама с ФОСП и его письмах 1929 года в адрес этой организации.
Летом 1931 года в связи с перерегистрацией членов ВССП специальная комиссия союза обратилась к Клюеву с просьбой представить ей «развернутую подробную критику своего творчества и общественного поведения»[317]. «Перерегистрация членов Союза, именовавшаяся „чисткой”», была, как указывает исследователь истории этой институции, «одним из основных этапов реорганизации [ВССП]. <…> Ее целью было освобождение от „пассивной оппозиции”, „реакционной части Союза”»[318]. В отличие от перерегистрации 1929-1930 годов (которую Клюев прошел) чистка 1931 года была особенно масштабной. В 1931 году основные мотивы исключения были сугубо идеологическими. «В середине 1931 г. из Ленинградского> О<тделения> Союза выбыло уже 82 человека, в начале 1932 г. – 56. <…> В 1930-1932 гг. для многих писателей условием перерегистрации в Союзе являлось публичное признание своих идейно-творческих ошибок»[319].
Документ, предоставленный Клюевым в ответ на требование Союза, с уникальной полнотой отражает особенности его персональной общественно-литературной стратегии. В конце 1931 года Клюев направляет в правление ВССП письмо, в котором не только не идет навстречу ожиданиям, связанным с «раскаянием» в несоответствии его поэзии требованиям советской идеологической повестки, но в резких выражениях отстаивает право на свое художественное видение. Объясняясь по поводу своей поэмы «Деревня», публикация которой в журнале «Звезда» (1927. № 1) вызвала скандал[320], Клюев подчеркивает полностью сознательный выбор художественных средств и рассчитанный им эффект от их применения:
Свирели и жалкования «Деревни» сгущены мною сознательно и родились из уверенности, что не только сплошное «ура» может убеждать врагов трудового народа в его правде и праве, но и признание своих величайших жертв и язв неисчислимых от власти желтого дьявола – капитала. Так доблестный воин не стыдится своих ран и пробоин на щите, его орлиные очи сквозь кровь и желчь видят
На Дону вишневые хаты,
По Сибири лодки из кедр[321].
Более того, отстаивание Клюевым своего права на эстетический выбор ведется в прямой полемике с советской литературой в лице одного из ее знаковых представителей – Маяковского, чей знаменитый «товарищ маузер» из «Левого марша» выступает у Клюева символом веры «серой», «с невоспитанным для музыки слухом» официальной критики:
Если средиземные арфы живут в веках, если песни бедной занесенной снегом Норвегии на крыльях полярных чаек разносятся по всему миру, то почему же русский берестяной Сирин должен быть ощипан и казнен за свои многопестрые колдовские свирели – только лишь потому, что серые, с невоспитанным для музыки слухом обмолвятся люди, второпях и опрометно утверждая, что товарищ маузер сладкоречивее хоровода муз? Я принимаю и маузер, и пулемет, если они служат славе Сирина – искусства… Я отдал свои искреннейшие песни революции (конечно, не поступаясь своеобразием красок и языка, чтобы не дать врагу повода для обвинения меня в неприкрытом холопстве).
Однако чрезвычайно характерным для Клюева образом – ив этом его принципиальное отличие от Мандельштама – утверждение несогласия с ВССП ведет не к разрыву с Союзом, а к попытке компромиссного (соСуществования с ним и в нем: свою поэтику и одновременно право быть членом ВССП Клюев обосновывает апелляцией к своему ужасающему материальному положению – сообщая уже цитированный нами рассказ (возникший, по нашему предположению, под влиянием истории Тинякова) о своем нищенстве на задворках Ситного рынка[322].
Получение письма Клюева приводит к тому, что 9 января 1932 года Ленинградское бюро секции поэтов ВССП заочно исключает его из своего состава[323], а 16 января Комиссия по перерегистрации членов ЛО ВССП подтверждает исключение Клюева из союза «как абсолютно чуждого по своим идейно-творческим установкам Советской литературе – писателя»