[341]. Косвенным подтверждением этого служат слова из воспоминаний самого Гронского, относящиеся к эпизоду с арестом другого поэта – Павла Васильева. Рассказывая о встрече с В.М. Молотовым, на которой тот узнал от Гронского, что Васильев в тюрьме, Гронский пишет:
Молотов тогда резко упрекнул меня в том, что я сразу же не вмешался в это дело и не поломал гнусное предприятие с арестом и осуждением Васильева. На мое замечание о том, что я уже не являюсь руководителем Оргкомитета Союза советских писателей и поэтому не имею возможности вмешиваться в такие дела, Вячеслав Михайлович ответил мне:
– Вам достаточно было позвонить мне или Сталину <…>[342]
Арест Васильева, о котором идет речь, относится к 1935 году. Однако свою работу в Оргкомитете Гронский оставил фактически в мае 1933 года, поэтому объемы его номенклатурных полномочий в 1934-м, когда был выслан Клюев, и в 1935 годах совпадали.
Роль Павла Васильева в истории конфликта Клюева с Гронским принципиальна. Действия Гронского по отношению к Клюеву по своей природе реактивны, представляя собой ответ едва ли не главного в этот период партийного эмиссара в литературе на публично – в стихах «Клеветникам искусства» (текст которых Гронский получил в августе 1932 года) – ив литературном быту заявленную Клюевым «патронажную» по отношению к «безмерно много обещавшему»[343] советскому поэту, ярко дебютировавшему на столичной сцене и только что «помилованному» властями за талант[344], позицию («На ржанье сосунка-кентавра ⁄ Я осетром раскинул жабры»[345]). Однако Гронский сам претендовал на роль «патрона» Васильева, быстро ставшего лично близким Гронскому человеком (он женился на сестре его жены и одно время жил в его доме). Отношение Гронского к Клюеву определено не столько (несомненной) гомофобией, сколько вполне резонными опасениями за направление, в котором будет развиваться поэзия Васильева. Неслучайно тема беспокойства за то, что «отторгнутый» РАППом молодой Васильев попадет под влияние сомнительного с точки зрения лояльности власти Клюева, доминирует в воспоминаниях Гронского о знакомстве с Васильевым летом 1932 года[346]. Именно с целью окончательно и публично разрушить творческий союз Васильева с «крестьянской поэзией» и Клюевым как ее признанным лидером Гронский устраивает в апреле 1933 года вечер и обсуждение стихов Васильева в «Новом мире», где под градом политически мотивированных обвинений, адресованных Клюеву и (присутствующему здесь же) Клычкову, фактически вынуждает Васильева отречься от них с помощью той же риторики, которую через год использует против Ахматовой Городецкий[347].
Таким образом, версия с арестом Клюева по инициативе Гронского представляется маловероятной и вписывается, скорее, в общую «компенсаторную» стратегию воспоминаний вернувшегося в 1954 году из шестнадцатилетнего заключения бывшего главного редактора «Известий и «Нового мира», направленную на повышение своего номенклатурного статуса и преувеличение своей роли в культурной политике после 1933 года[348]. Дополнительным доводом в пользу того, что реакция Гронского не могла привести к роковым для Клюева последствиям, служит упоминание о гомосексуальности Клюева как о первопричине репрессий против него.
Известно, что, придя к власти, большевики декриминализировали гомосексуальные отношения, исключив статью за мужеложество из Уголовного кодекса 1922 года и оставив эту ситуацию без изменения в кодексе 1926 года[349]. В 1932 году отказ Гронского печатать посвященную мужчине лирику Клюева был банальным проявлением традиционной «бытовой» гомофобии, не имевшей серьезной политической поддержки[350] и уголовных перспектив. Однако общественная ситуация, в которой Клюев считал возможным предлагать к печати свою гомосексуальную поэзию, резко меняется во второй половине 1933 года.
Историки связывают рекриминализацию гомосексуальности в СССР с несколькими факторами, среди которых доминирующую роль играет внешнеполитический – приход к власти фашистов в Германии. В результате ряда противоречивых событий немецкой политической жизни начала 1930-х в сознании высшего советского руководства к 1933 году фашизм был явно ассоциирован с гомосексуальностью[351]. Дополнительной причиной было общее усиление государственного контроля над гражданами, распространявшегося с начала 1930-х и на их частную жизнь[352]. В конце лета и осенью в Ленинграде и Москве прошли массовые аресты гомосексуалов, в ходе которых, как сообщал Сталину Г.Г. Ягода в докладной записке от 15 сентября 1933 года, были раскрыты «объединения педерастов», которым инкриминировалось «создание сети салонов, очагов, притонов, групп и других организованных формирований педерастов, с дальнейшим превращением этих объединений в прямые шпионские ячейки»[353]. По словам Ягоды,
актив педерастов, используя кастовую замкнутость педерастических кругов в непосредственно контрреволюционных целях политически разлагал разные общественные слои юношества, в частности рабочую молодежь, а также пытался проникнуть в армию и флот.
По инициативе Сталина, оставившего на записке Ягоды эмоциональную резолюцию, в законодательство было введено «соответствующее руководящее постановление». 16 декабря 1933 года «проект закона об уголовной наказуемости за педерастию»[354] был принят Политбюро ЦК ВКП(б). Сам закон вступил в силу 7 марта 1934 года.
Среди 175 арестованных осенью 1933 года в Ленинграде было немало представителей художественной богемы («29 артистов и художников»[355]). Литераторов первого ряда среди них не было. Известно, однако, что первая волна репрессий против гомосексуалов коснулась, например, поэтов К.А. Липскерова, Е.Г. Геркена[356], Н.Н. Захарова-Мэнского[357]. Судьбы К.А. Липскерова и темы арестов геев завуалированно коснулся в октябре 1934 года в письме драматургу В.В. Шкваркину М.А. Кузмин: «Будете писать Конст<антину> Абрамовичу>, поклонитесь ему. У меня (вероятно, за старостию лет) обошлось в этом отношении благополучно»[358]. Возраст (61 год) и установка на «приватность» своей личной жизни позволили Кузмину избежать репрессий. Иным из архивных следственных документов ленинградских гомосексуалов 1930-х представляется случай 49-летнего Клюева.
По сообщению Ирины Ролдугиной, работавшей с делами репрессированных в Ленинграде в ходе летне-осенней кампании 1933 года, имя Клюева упоминается в их показаниях неоднократно как имя одного из неформальных лидеров гомосексуального сообщества в городе. Арестованные сообщают о Клюеве, в частности, следующее:
<…> поэт, посещал салон Ефремова и Скипетрова, человек явно враждебно настроен против Соввласти, вел агитацию, заявляя, что большевики разорили церкви, убили веру. Соввласть не дает жить, рассказывал, что он жил при дворе, где ему хорошо жилось, агитировал за педерастию, втягивал в педерастию молодежь и красноармейцев. Группирует вокруг себя антисоветский элемент, поддерживает связь с иностран<цами>. Клюев в салонах играл роль пропагандиста, он обрабатывал молодежь вновь вовлеченную в организацию педерастов, например, в салоне у Ефремова он, в частности, обработал меня, заявляя, теперь молодежь ничего не видит, ходит нуждается, раньше такой жизни не было, нужно жить по-новому, противопоставить себя новому Советскому строю. Жить и бороться, счастливая жизнь педерастов дает возможность вновь вернуться к старому строю, заканчивая свою агитацию словами – нужно надеяться на бога – бог не допустит произвола и укажет путь выхода из тупика и тут же поднимал бокал со словами «Давайте выпьемте за нового члена нашей семьи».
Клюев и Бубнов и Анисимов возглавляют организацию педерастов, являются как бы центр<ами>, от них идут все указания[359].
Можно предположить, что антисоветские настроения Клюева не были секретом для ОГПУ. Сегодня известно, что под наблюдение чекистов Клюев попал по крайней мере с 1930 года, когда информатором органов стал его близкий друг Н.И. Архипов[360]. Сделанные поэтом в 1932 году шаги навстречу новой социальной реальности были признаны недостаточными, его положение в советской литературе, будучи осложнено личным конфликтом с Гронским, оставалось весьма проблематичным. Ни о какой интеграции Клюева в «систему» говорить не приходится: убежденный в 1933 году, что, несмотря на ситуативные компромиссы, нужно «не делать того, что делает мир»[361], Клюев сознательно сохраняет дистанцию от официальных структур и от литературного сообщества. Его письма (написанные как в 1931-1933 годах, так и сразу после высылки из Москвы) обнаруживают чрезвычайно наивные представления об устройстве и внутренних механизмах советской литературной сцены. На вечере и обсуждении стихов Павла Васильева в журнале «Новый мир» 3 апреля 1933 года (в этот же день Мандельштам будет выступать в Московском клубе художников, где Васильев и Клюев читали полугодом ранее) имя Клюева по-прежнему служило символом контрреволюционной кулацкой поэзии, не способной к социалистической перестройке. Эти констатации в либеральной атмосфере перед готовящимся съездом писателей не влекли за собой тем не менее прямых выводов организационного характера и призывов к репрессиям. На обсуждении в «Новом мире» Гронский ограничивался утверждением: «