[597]. Именно эта уникальная своей острой конкретностью, связанной с атмосферой 1937 года, деталь последних мандельштамовских стихов, вероятно, и сохранилась в памяти Н.Е. Штемпель спустя много лет, понятным образом определив для нее тематику всего текста. Общий же смысл воспринятого единожды и на слух стихотворения оказался «амортизирован» инерционным представлением о Мандельштаме, находящим к тому же достаточно оснований в его «до-савеловском» наследии.
25
Литературная Москва, в которую Мандельштам вернулся, отбыв трехлетний срок высылки, была совсем не похожа на Москву перед съездом писателей 1934 года. Идеологические основания, способствовавшие смягчению участи Мандельштама Сталиным и определявшие его писательский статус в первые годы ссылки, более не существовали. С изменением идейных установок советской власти связано резкое ухудшение положения Мандельштама в Воронеже весной 1936 года.
Стартовавшая 28 января 1936 года направленной против Д.Д. Шостаковича статьей «Правды» «Сумбур вместо музыки»[598] кампания против «формализма», быстро перешедшая с музыки на другие виды искусства, знаменовала наступление нового этапа советской политико-культурной жизни. Одной из принципиальных черт этого этапа было, по точной формулировке Л.С. Флейшмана, «дезавуирование ранее выдвигавшегося лозунга „мастерства”» [599]. На смену вниманию к формальной стороне литературного дела, к писательской технике и проблемам овладения ею с помощью квалифицированных кадров пришли требования «понятности», «общедоступности» и «народности».
Одним росчерком пера были перечеркнуты все усилия Горького по повышению «качества» литературы и языка: новая кампания ставила тупых недоучек над «мастерами», самодеятельный театр – над «мейерхольдовщиной», И. Дзержинского – над Шостаковичем, художественная безграмотность и бездумная примитивность объявлялись нормой, воплощавшей «возросшийуровень культуры» народных масс[600].
Находившийся в Воронеже рядом с Мандельштамом и внимательно следивший за культурными новостями из столицы С.Б. Рудаков сразу – в отличие от Мандельштама – ощутил коренное и необратимое изменение обстановки: «Следишь ли ты за „Правдой" etc.? по вопросам искусства? – спрашивал он жену 17 марта 1936 года. – Это все очень значительно и окончательно»[601]. Идеологические новации, как правильно понимал Рудаков, перечеркивали его надежды легализовать через воронежский ССП свою работу над творчеством Мандельштама:
Что с Союзом? Вот что: было общегородское совещание работников искусства <…> о формализме. Это (ты знаешь, наверно) отклик на статью в «Правде» etc. Был и я. Такая дичь и тупость, что мне лезть с работой немыслимо. То есть завтра зайду узнать в Союз «ответ», но или он отрицательный, или надо будет говорить простые и честные вещи, все время клянясь, «что не формалист»[602].
Ответ про Мандельштама был получен Рудаковым в воронежском ССП после возвращения одного из его руководителей Ст. Стойчева из Москвы, где тот, очевидно, входил в курс новейших идеологических веяний. «К М<андельштаму> отношенье непоправимо-отрицательное, даже пренебрежительное (вопреки его о них рассказам)», – сообщал Рудаков 10 марта 1936 года[603]. Это не замедлило проявиться публично: «На днях с трибуны облпленума писателей было здесь произнесено, что я „пустое место и пишу будуарные (бу-ду-ар-ны-е) стишки и что возиться со мной довольно”», – писал брату жены Мандельштам месяц спустя (III: 539_54О). Судя по письмам поэта 1936 – начала 1937 года и по свидетельствам Рудакова, Мандельштаму осталась не ясна связь резкого изменения отношения к нему со стороны воронежского ССП с новыми партийными установками. Невозможность «рационализировать» причины ухудшения своего положения («Все общественные организации <…> держат меня под абсолютным бойкотом. Вся эта картина сложилась за последние несколько месяцев, причем вся моя воронежская деятельность не дает к этому ни малейшего повода»: III: 549) служит причиной тяжелой депрессии Мандельштама к концу ссылки.
Антиформалистическая кампания и сопровождавшая ее обстановка идеологической «чистки рядов» и травли сводили на нет те гарантии писательского существования Мандельштама и его использования как «культурной силы» и «большого мастера и знатока поэтического творчества», которые были даны письмом П.Ф. Юдина от 20 ноября 1934 года и в целом выполнялись до 1936 года. В «отчетном» письме Ставскому от 28 сентября 1936 года, фактически снимая с себя всякую ответственность за происходящее с Мандельштамом («Ни членом, ни кандидатом организации он не является и в деятельности ССП никакого участия не принимает»), Стойчев, реагируя на актуальную идеологическую конъюнктуру, прямо мотивирует резко отрицательную характеристику Мандельштама исчерпанием необходимости литературной учебы у «мастеров»:
Основное ядро наших писателей, несомненно, здорово, творчески дееспособно. У большинства из наших писателей дело овладения основами литературного мастерства подходит к концу, и в ближайшее время мы вправе ожидать от них зрелых, достойных Сталинской эпохи произведений[604].
К моменту возвращения Мандельштама в Москву в конце мая 1937 года ситуация усугублялась вакханалией политического террора, начавшейся во второй половине 1936 года. Стратегия максимально широкого писательского объединения в рамках ССП, доминировавшая при создании Союза, сменилась на противоположную – насаждение атмосферы тотальной подозрительности и истерическое обнаружение все новых «врагов народа» вели к идее необходимости чистки писателей. «Литературная газета» сообщала с заседания президиума ССП:
Мы плохо знали членов Союза и тем самым дали возможность классовому врагу проникнуть в наши ряды, дали ему возможность творить гнуснейшие дела, прикрываясь званием советского писателя. <…> Нужно добиться стопроцентного оздоровления писательской организации [605].
Посетивший за месяц до возвращения Мандельштама трехдневное собрание драматургов в ССП А.К. Гладков записывал в дневнике:
Я слушал и смотрел на все это с жадным интересом, словно присутствовал на заседании Конвента в день падения Робеспьера. Масштаб, конечно, иной, но и тут тоже не игрушки, и тут пахнет кровью, и тут кончаются судьбы, а может быть и чьи-то жизни[606].
В этих, с каждым месяцем эскалирующих, условиях стремление Мандельштама с его политически неблагонадежным прошлым к инкорпорации в Союз было бесперспективным. Ответственный секретарь ССП Ставский, к которому Мандельштам настойчиво адресовался с просьбами о материальной помощи и с книгой новых стихов, был с головой погружен в борьбу за свое физическое выживание в обстановке чреватых арестом политических доносов и подсиживания со стороны различных писательских групп [607]. Проблема Мандельштама осложнялась для Ставского его косвенной личной заинтересованностью в жилплощади Мандельштамов, куда в марте 1936 года – по просьбе Ставского и с разрешения Н.Я. Мандельштам – был временно поселен его знакомый, писатель Н. Костарев. Весной 1937 года Костарев в нарушение договоренностей и без ведома хозяев прописался в квартире Мандельштамов.
Судя по цитировавшейся нами записи в дневнике Ставского от 29 октября 1937 года, осенью он планировал ознакомиться с рукописью Мандельштама. Однако еще 29 января 1938 года в письме Б.С. Кузину Н.Я. Мандельштам жалуется: «Теперешнее руководство Союза (Ставский, Вишневский) было крайне медлительно и до сих пор не успело прочесть книги стихов (в рукописи), которую всеми силами выдвигала писательская общественность»[608]. Дело двинулось после 2 марта, когда правление Литфонда СССР постановило:
Во изменение решения Правления Литфонда от 20.II.38 г. предоставить О.Э. Мандельштаму и его жене две путевки в санаторий «Саматиха» сроком на 2 м-ца за счет Литфонда и выдать единовременное пособие в сумме 300 руб. Просить Секретариат ССП решить вопрос о Мандельштаме О.Э. в полном объеме[609].
Выписка из постановления Литфонда важна появляющейся в ней формулой «решить вопрос о Мандельштаме О.Э.», которая затем будет несколько раз повторена Ставским в письме Ежову На языке советской бюрократии это означало, что выдача со стороны Литфонда СССР денег лицу, не являющемуся членом ССП, не может считаться рядовой практикой и должна быть или узаконена принятием Мандельштама в ряды ССП или окончательным снятием его «вопроса» с повестки будущей работы Литфонда[610]. Первое, как уже говорилось, было невозможно по политическим причинам. Однако традиционная для руководства ССП тактика уклонения от «решения вопроса» о Мандельштаме входила здесь в противоречие с уже предпринятыми Литфондом конкретными шагами, связанными с вопросами бюджета. 16 марта Ставский обращается к Ежову, ссылаясь на выдачу Литфондом ссуды и делая особый акцент на (отмеченной и в письме Н.Я. Мандельштам Кузину) энергии, с которой выступают в поддержку Мандельштама некоторые члены ССП. Внутренняя рецензия Павленко, на которую Ставский ссылается в качестве подтверждения своего тезиса о том, что новые стихи Мандельштама «особой ценности не представляют», не отрицая их советского характера, предсказуемо подчеркивает неактуальность в текущей общественно-политической ситуации профессионализма Мандельштама («мастерства») и невозможность его использовать в советской литературе. Собственно, смысл письма Ставского сводится не к самому Мандельштаму (которому он не предъявляет никаких новых обвинений), но к тому, что его фигура «объективно» становится ненужным раздражителем для части писательского сообщества, провоцируя ее на «острое» и «нервное» обсуждение его положения.